– Девочка...
– Что?
– Зачем ты это сделала? Зачем ты меня обманула? Ты же... Зачем?
– За спросом. – Маргитка выбралась у него из-под руки, встала на колени, через голову стянула порванную, измятую, перепачканную кровью рубашку. – Ну вот куда ее теперь? Выкинуть только...
Она о рубашке беспокоится! Илья сел на полу.
– Я тебя спрашиваю! С ума сошла? Ты же девкой была!
– Ох, да пошел ты... – Маргитка вытерла рубашкой слезы. – Да если бы я тебя не обдурила, ты б от меня так и бегал. Что – неправда?
Он не нашелся что сказать на это. Сев на полу, запустил обе руки во взлохмаченные волосы.
– Ох, глупая ты... И я не лучше. Что делать-то будем теперь?
– Делай что хочешь, – разрешила Маргитка, усаживаясь рядом. – Я – так жить помаленьку буду.
Точно – сумасшедшая. Илья обнял тонкие плечи Маргитки, почувствовал, как она прижалась к нему, и по спине снова побежала дрожь.
– Глупая ты девочка... Что ж ты со мной делаешь?
– Я тебя люблю. – Маргитка повернула к свету лампы заплаканное, казавшееся похудевшим, осунувшееся лицо. – Это правда, Илья. И не глупости, и не дурь. Со мной такого еще в жизни не было.
– Да сколько там жизни твоей... Птенчик желторотый.
– Ты что – не цыган? Маме тоже семнадцать было, когда она к отцу ушла. И Настьке твоей, когда она за тобой в табор сбежала. Скажешь, обе птенчиками были?
Настя... Илья опустил голову.
– Нехорошо вышло, девочка. У меня жена, дети...
– Да кто их у тебя отбирает? – Пальцы Маргитки вползли в его волосы, и Илья зажмурился. Молодая. Господи, какая же молодая... Горячая, тоненькая... От глаз, от волос этих – голова кругом, и что ты тут поделаешь?
– Я к тебе не замуж прошусь. Живи со своей Настькой, черт с тобой. Я тебя все равно любить буду. И ты меня, может, полюбишь. А если нет – что ж... Неволить не стану.
Лампа на столе замигала и погасла. В кромешной темноте Илья притянул Маргитку к себе, погладил, и она снова вся задрожала, обнимая его. Судорожно зарываясь лицом в рассыпавшиеся, теплые волосы прильнувшей к нему девочки, Илья подумал, что такого с ним не было давно, очень давно. Он и не ждал, что когда-либо это вернется к нему.
С улицы донеслись сонные голоса цыган, дребезжание пролеток. Маргитка привстала на коленях, на ощупь нашла руку Ильи, прижала его ладонь к своей груди.
– Ну, Илья, все. Не было меня здесь. И сам ты только что из кабака пришел, понимаешь? А если, дай бог, не случится ничего, завтра... – Она притянула его к себе и торопливо, взахлеб зашептала на ухо.
Выслушав, Илья усмехнулся:
– Вот чертово отродье... Ладно. Беги скорей.
Маргитка исчезла мгновенно, подхватив с пола свою одежду, – словно и впрямь не было девчонки тут. Илья встал, взял со стола бутылку, с наслаждением сделал несколько глотков и растянулся на диване, уткнувшись лицом в подушку: пусть думают, что пьян в стельку. Эх, что за девка... Если бы можно было махнуть на все рукой и поверить ей...
Хлопнула дверь, в залу повалили цыгане. Увидев распростертого на диване Илью, они удивленно сгрудились на пороге. Митро потянул носом воздух, вполголоса выругался:
– Едрена Матрена, и этот туда же... Завтра обоих убью! Настька! Забирать это тело недвижное будешь?
– Да пусть уж тут остается, – расстроенно сказала Настя.
Илья услышал, что жена подходит к дивану, и захрапел во всю мочь. Пусть лучше завтра Митро голову с живого снимет, но только не объясняться сейчас с Настькой! Ей ведь одного взгляда хватит...
– Илья...
Он молчал.
– Кажется, спит. – Настя отошла.
– Вестимо, спит, – услышал Илья насмешливый голос Стешки. – Ну и какой тебе, золотая, с него доход? Одна забота – в кабак да на боковую...
– Замолчи. Пойдемте спать.
ГЛАВА 6
Ранний луч солнца пробился в щель между занавесками, прополз по стене, скатерти, половицам, взобрался по одеялу на постель и удобно устроился на носу Ильи. Тот поморщился, сердито заворчал. Лежащая рядом Настя, протянув руку, задернула занавеску. Луч обиженно прыгнул обратно на подоконник, замер на роскошном букете темно-красных пионов, с трудом помещавшихся в пузатом горшке. Настя улыбнулась, вспомнив о том, как вчера Илья и дети не могли взять в толк, откуда в запертой комнате сама собой появилась охапка цветов? Она, Настя, удивлялась и всплескивала руками вместе с ними, не желая выдавать сына Митро, который рано утром умудрился влезть с этим веником на ветлу под окном и ловко вбросить пионы в открытую створку. Притаившейся за дверцей шкафа Насти Яшка не заметил, а та, стараясь не шевельнуться, улыбалась про себя: зацепила Дашка парня... Где он только сумел отыскать такие пионы? Не иначе, у купца Толоконникова в саду похозяйничал. Хороший сын у Митро. Чем черт не шутит, может, повезет Дашке.
Илья, не открывая глаз, зашарил рядом с собой, сонно позвал: «Настька-а...» – и она дала ему руку. Он тут же успокоился, улыбнулся чему-то и снова захрапел. Настя, погладив встрепанные черные волосы мужа, вздохнула.
Где его вчера черти носили? В ресторан со всеми не пошел, хоть и обещал, невесть где болтался вечер и ночь, под глазом синяк... И не пьян был ни капельки, хоть и прикинулся, что – в стельку. Сумел бы он, пьяный, проснуться среди ночи, подняться в комнату да к жене под бок влезть, как же... Снова, похоже, начинается, грустно подумала Настя, вытягивая руку из ладони мужа и отодвигаясь на край постели. Опять красавица какая-то зацепила его, будь она неладна. Тридцать восьмой год мужику, вот-вот внуки пойдут, а все не уймется никак.
Вот знать бы ей обо всем с самого начала, семнадцать лет назад, когда глупой девкой она сбежала с этим чертом из отцовского дома. И куда сбежала – в табор! Жаль, что человеку своей судьбы ведать не дано. Если бы Настя хоть немного догадывалась о том, что за жизнь у нее будет с Ильей... Нет, все равно сбежала бы. Видит бог – все равно!
Если вспомнить, то не так уж страшно оказалось в таборе. Нужно было лишь привыкнуть, и Настя старалась изо всех сил. Вместе с Варькой вставала до света, разводила костер, носила воду, готовила еду, шла с другими цыганками в деревню гадать и побираться. И... плакала от отчаяния и бессилия, глядя на гаснущий огонь, содранные до крови ладони, выплескивающийся из котелка на угли суп, фартуки цыганок, полные картошкой, салом, пирогами, украденными курами, и свой – пустой, как и рваная торба... Так уж повелось в таборах, что хлеб на каждый день достает женщина. Настя знала об этом, но одно дело – знать, а совсем другое – попасть вдруг в эту чужую жизнь. Кочевые цыганки учились всему с детства, любая таборная девчонка уже в три года бегала с матерью на промысел. А Настя? Она, городская певица, ведать не ведала до замужества, как это – гадать и попрошайничать. Спасибо Варьке – не бросала ее. А Илья...
Может, поэтому она и любит его до сих пор. И прощает все: и загулы, и пьянки, и баб его несчитаных... Прощает потому, что в тот первый, самый трудный год в таборе Илья ни словом не упрекнул ее, растерянную, неумелую, не знающую, как добыть денег в семью. Не упрекнул, не обругал, ни разу не бросил в сердцах, что вот, мол, у всех бабы как бабы, а у меня... А о том, чтобы кнут поднять на жену, у Ильи и в мыслях не было. Настя это знала наверняка, хотя любой другой цыган в таборе мог до полусмерти избить свою бабу, не принесшую вечером добычи. А Илья еще и подсмеивался над расстроенной Настей, показывающей ему вечером свои копейки:
– Это что такое? Достала? Ты?! Ну – прямо миллион без рубля! И чего ты их мне принесла? Пошла бы да леденцов себе купила или книжку... Ну, что ты плачешь, глупая? Что я, не знал, кого брал? Проживем, ничего... Вон, Варька что-то приволокла, идите жарьте.
Да, самым трудным было то время. Но и самым счастливым. Пусть теперь тетя Маша, Стешка, сестры и прочая родня охают и жалеют ее. Ничего они не знают. И не понимают того, что сейчас Настя полжизни бы отдала за то лето, когда они с Ильей так любили друг друга и, казалось, все несчастья на свете им нипочем. А потом беды посыпались, как горох из порванного мешка, и до сих пор мороз по спине, как вспомнишь...
Настя встала с постели, подошла к столу, повернула к себе круглое зеркало в деревянной раме. Внимательно, словно за прошедшую ночь что-то могло измениться, всмотрелась в свое лицо. Слегка улыбнулась.
А что, очень даже и ничего она еще. Особенно если левой щекой не поворачиваться. Она сама давно к этим бороздам на лице привыкла, а вот родня... Всполошились, как куры на насесте: «Ах, бедная, ах, несчастная, ах, красота пропала...» Да бог с ней, с красотой! Жаль, конечно, все-таки хороша она, Настя, была в девках, но... Не помчись она той проклятой ночью в овраг спасать мужа – сидела бы сейчас вдовой, как Варька. И такой же бездетной. Все в таборе удивлялись потом, почему жена Смоляко совсем не плачет по своей красоте. Не объяснять же было им, что она не только красоту – душу бы черту продала за то, чтобы муж бросил опасный промысел. Если честно, Настя даже радовалась случившемуся, забыв, что чуть не отправилась на тот свет и что лицо теперь до смерти останется изуродованным. Зато больше не придется бродить в потемках по табору, ожидая Илью с чужими лошадьми в поводу, зажимать ладонью сердце, раскидывать дрожащими руками карты, умирая от страха – вдруг выпадет черная. За это даже жизни целой не жаль, а красота... пропади она пропадом. Тем более что скоро Настя поняла: она ждет ребенка. Своего Гришку, первенца.
Когда в Смоленске у Ильи появилась другая женщина, цыганки доложили Насте об этом сразу же. Всю зиму она втихую плакала, ничего не говоря мужу. Пользы в таких разговорах Настя не видела никакой, да и Илья, едва узнав, что жена в тяжести, теперь все вечера и ночи проводил дома. И, может, все бы так и сошло на нет само собой, если бы ранним весенним утром к их дому не подбросили корзинку с Дашкой, которой тогда был месяц от роду.
Настя закончила расчесывать волосы, уложила их в низкий узел, вогнала на место последние шпильки. Подумала о том, что бог все-таки сделал все правильно той весной. Тогда, глядя на пищащий комочек в корзине с соломой, точную копию мужа, Настя всерьез думала о том, чтобы кинуться с обрыва в реку. Удержал только крошечный Гришка в люльке. И до самой осени Настя не могла прийти в себя, да и Илье было не лучше – слава богу, что Варька жила с ними и хоть как-то разгоняла тишину. Два месяца Настя не могла заставить себя заговорить с мужем, а Илья, понятное дело, не настаивал. Кажется, он тогда в самом деле боялся, что Настя уйдет... Глупый. Куда было ей идти от двоих детей?
Зато теперь у нее есть Дашка, доченька, красавица, огонечек-радость, единственная девочка на всю ораву мальчишек. И кто вспомнит теперь, что Настя ей не кровная мать? Не велик труд родить... А вот нянчиться с дитенком, да ночей не спать, кормить, пеленки менять-стирать, качать и баюкать, ставить на ножки, шить первые платьица, мастерить из тряпок кукол и плакать от радости, слушая пение трехлетней дочери... А скоро еще, бог даст, нужно будет выдавать ее замуж. Не сглазить бы только.
– Девочка... Где ты?
Настя, вздрогнув, обернулась. Илья вздохнул во сне и снова позвал:
– Девочка...
Настя села на постель, тронула мужа за плечо. Он, мотнув головой, открыл глаза. Сонно сказал:
– Господи... Настька?
– Приехали – распрягай... А ты кого звал?
– Как кого? Тебя...
Она насмешливо подняла брови. Илья улыбнулся в ответ, и по этой улыбке Настя поняла, что он врет.
ГЛАВА 7
– Эй, стой! Говорят тебе, останови!
Извозчик, выругавшись, натянул поводья, и бурая клячонка с вытертой на боках шерстью, фыркнув, остановилась посреди Воздвиженки.
– Чего «стой», барыня? Уговор был – к «Яру»...
– Передумала. – Данка на всякий случай еще раз встряхнула мелочь на ладони, но полтинника не было, хоть убей. Не было! А утром был! Куда, проклятый, делся? Вот и съездила, дура, к «Яру». Вот и посмотрела – там Казимир или нет. А может, и слава богу. Все плакать меньше...
– Вот, получи.
– Э-э... – Извозчик сморщился, как от зубной боли, глядя на Данкины копейки. – Добавить бы надо, барыня! С самой Крестовской конягу мучу...
– Бога побойся! – вскипела Данка, выпрыгивая из пролетки. – И так мотал-кружил по всей Москве, как лешак! Давай, проваливай, изумрудный, не то гляну на лошадей – к воскресенью подохнут!
Извозчик оторопело взглянул в сердитое смуглое лицо «барыни» с острым подбородком и раскосыми «ведьмиными» глазами. Почесал затылок под картузом.
– Вот те на – цыганка! А с виду – благородная...
Но этих слов Данка уже не услышала, споро идя вниз по Воздвиженке. Было поздно, с темнеющего неба накрапывал дождь, из керосиновой лавки со скособочившейся вывеской «Карасин Петра Луканова и лампы чистим» доносилась чья-то пьяная брань. Когда Данка проходила мимо, дверь лавки распахнулась, и прямо под ноги цыганки тенью метнулась кошка. Данка не остановилась, зло сплюнув на ходу:
– Тьфу, нечистая... Без тебя все кверху дном!
На углу она увидела Кузьму, тоскливо подумала: еще и этого не хватало... Тот сидел на сыром тротуаре, надвинув на самые глаза потрепанный картуз, сипло напевал «Черные очи», и Данка поняла, что он опять пьян. Она прошла мимо, стараясь не убыстрять шаг. Кузьма не поднял глаз, но запел еще громче, из «Карасина Петра Луканова» выглянули ухмыляющиеся рожи, а от угла Воздвиженки решительным шагом двинулся околоточный. Данка вздохнула, развернулась и пошла навстречу служителю закона.
– Ваше благородие, не трогай, а? Он – смирный, не буянит, беспорядков никаких не сделает. Возьми вот, пожалуй...
– Спасибо вашей милости, – прогудел околоточный, пряча монету, а Данка с досадой подумала, что незачем было так разоряться. Гривенник туда, гривенник сюда – и Мишенька без ботинок останется, а Наташенька – без пальто. Данка не видела, заметил ли Кузьма ее действия, и не стала оглядываться.
Входя в калитку, Данка привычно подняла глаза на дом. Вот уже около месяца, возвращаясь сюда, она видела лишь огонек в детской да горящую лампу на кухне, у прислуги. Но сердце вдруг подпрыгнуло и заколотилось, как зажатый в кулаке птенец: в зале горел яркий свет, и на фоне окна четко вырисовывался мужской силуэт.
– Казимир, дэвлалэ... – пробормотала она. И кинулась к дому, не разбирая дороги. Черная мантилья упала с ее плеч в лужу у калитки, но Данка не вернулась за ней.
В сенях ее встретила горничная со свечой.
– Маша, Казимир Збигневич пришел? – задыхаясь, спросила Данка.
– Как же, пришли-с. Дожидаются. Где это вы мантилью утратили?
Не отвечая, Данка взяла у нее свечу и поднесла к своему лицу:
– Маша, я... я... Как я?
– Уставшие малость. – Молоденькая горничная добросовестно вгляделась в лицо барыни. – А так оченно даже завлекательно. Волосы приберите наверх, растрепали, по лужам скакавши...
В словах горничной явно слышалось осуждение, но Данка лишь слабо улыбнулась.
– Нет... Казимир любит так. – Она даже вытащила из волос уцелевшие шпильки, и на спину и плечи упала тяжелая масса вьющихся волос. На ходу встряхивая их, Данка пошла к светящейся двери в залу. Горничная, вздохнув, вернулась на кухню.
Навроцкий ждал, сидя на диване у окна, и стряхивал пепел с папиросы в цветочный горшок. Данка не любила табачного дыма в комнатах, но ничего не стала говорить. Войдя, она остановилась в дверях в эффектной позе танцовщицы, опустив руки на бедра. Навроцкий обернулся, кивнул с улыбкой, но не встал ей навстречу. Свет лампы падал на его лицо, Данка сразу увидела, что Казимир чем-то озабочен, и ей тут же расхотелось с визгом прыгать ему на шею.
– Здравствуй... – Она даже постаралась скрыть дрожавшую в голосе радость. – Здравствуй, пан мой прекрасный. Изволил пожаловать наконец? Где был-пропадал? Месяц не являлся!
– Дела... – Он снова затянулся папиросой. – Ну... Как ты? Как дети?
– Слава богу, все хорошо, – торопливо сказала Данка. – Мишенька опять свою лошадку сломал... уже третью. Такой непослушный! И еще просит, чтобы его на настоящую скорее посадили. Замечательный цыган будет! – Она осеклась, испугавшись, что Казимир обидится, услышав, как его сына называют цыганом. Но тот рассеянно молчал, и Данка вдруг поняла, что он ее не слушает. Тут же она заметила, что Навроцкий не снял уличных туфель и костюма. На паркет с обуви Казимира уже натекла изрядная лужа.
– Отчего ты не переодеваешься? Сейчас ужинать будем.
– О, нет... нет, – поморщившись, отказался он. – Я, видишь ли, ненадолго, должен идти.
– Идти? – растерянно переспросила Данка, опускаясь на подлокотник кресла. – Но... как же? Так поздно, ночь на дворе...
Навроцкий встал, подошел к ней. Испуганно глядя в его глаза, Данка мельком отметила, что от него пахнет какими-то незнакомыми духами и вином. Лицо Казимира, как всегда, было неподвижным, лишь папироса подрагивала в углу губ.
– Пожалуйста... – попросила она, указывая на папиросу.
– О, прости. – Навроцкий загасил дымящуюся трубочку в цветочном горшке, слегка присвистнул сквозь зубы и несколько раз качнулся на каблуках. – Видишь ли, радость моя... Я думаю, ты не откажешься меня выручить? Мне нужны деньги.
– Деньги? – изумленно воскликнула Данка, непроизвольно теребя в пальцах платочек. – Но... Но...
– Совсем немного, бог свидетель. Завтра же я верну.
– Но, Казимир... Откуда? Мне нечем детей кормить...
– Ну, моя дорогая... – Он снова засвистел, положил ладонь ей на волосы, и Данка застыла, разом забыв обо всем, наслаждаясь лишь знакомым теплом этой руки. По спине побежали мурашки.
– Мой бог, как ты хороша... Несравненно хороша. Как я люблю эти кудри и цыганские глаза... «Она, как полдень, хороша, она загадочней полночи, у ней не плакавшие очи и не страдавшая душа...»
– Если бы не плакавшие... – Данка, с трудом приходя в себя, высвободилась из-под его руки. – У меня нет денег, Казимир. Побей меня бог, нету. Последний гривенник извозчику отдала.
– Ну, милая... – Навроцкий почти насильно развернул Данку к себе, взял в ладони ее лицо, и она задохнулась от его поцелуя. Чувствуя, как горячеют от подступивших слез глаза, едва сумела попросить:
– Останься сегодня... Прошу – останься. Я так ждала...