— Я учился в Ньюаркских колледжах Университета Ратгерса и закончил по специальности философия. Мне двадцать три года. Я…
— Ты опять задираешься?
— Разве? — Да.
Я не стал извиняться.
— Ты собираешься всегда работать в библиотеке?
— Бренда, я ничего не собираюсь. Я уже три года не строю никаких планов. По крайней мере, этот год, после армии. В армии я планировал получить увольнительную на выходные. Я… я не планирую. — После правды, которую я неожиданно выдал, нельзя было портить ее для себя последней ложью. Я добавил: — Я живу.
— А я жую, — сказала она.
— Я…
Она поцелуем прервала дурацкую игру; она хотела быть серьезной.
— Нил, ты меня любишь?
Я не ответил.
— Любишь или нет, я все равно буду спать с тобой, поэтому скажи мне правду.
— Это было грубовато.
— Не будь таким церемонным, — сказала она.
— Нет, грубовато по отношению ко мне.
— Не поняла, — сказала она; она не поняла, и это меня огорчило. Но я позволил себе небольшую увертку, простив Бренде ее тупость.
— Любишь? — сказала она.
— Нет.
— Я хочу, чтобы любил.
— А как же библиотека?
— А что библиотека? — сказала она.
Опять тупость? Я решил, что нет, не тупость, потому что Бренда сказала:
— Когда ты меня полюбишь, беспокоиться будет не из-за чего.
— Тогда я, конечно, тебя полюблю. — Я улыбнулся.
— Я знаю, что полюбишь, — сказала она. — Ты полезай в воду, а я буду ждать тебя, закрою глаза, и, когда вылезешь, ты неожиданно меня намочишь. Давай.
— Любишь игры, да?
— Иди. Я закрою глаза.
Я подошел к краю и нырнул. Вода показалась мне холоднее, чем прежде, и, слепо уйдя в глубину, я ощутил легкую панику. Я вынырнул, проплыл весь бассейн, повернул у стенки, поплыл обратно и вдруг подумал, что, когда вылезу из воды, Бренды уже не будет. Я останусь один в этом чертовом месте. Я повернул к бортику, подтянулся и побежал к креслам: Бренда была там, и я ее поцеловал.
— Ой, — она поежилась, — ты недолго плавал.
— Знаю.
— Моя очередь, — сказала она, поднялась, и через секунду я услышал легкий плеск и ничего больше. Продолжительная тишина.
— Бренда, — тихо позвал я. — Где ты там?
Никакого ответа.
Я нашел ее очки на шезлонге и взял в обе руки.
— Бренда?
Ни звука.
— Бренда?
— Звать нечестно, — сказала она и прижалась ко мне, мокрая. — Твоя очередь.
На этот раз я долго оставался под водой и, когда вынырнул, легкие готовы были разорваться. Я откинул голову, глотая воздух, увидел над собой небо, низкое, как ладонь, заталкивающая меня обратно, и поплыл, как будто хотел уйти из-под ее нажима. Я хотел вернуться к Бренде, потому что снова испугался — ведь не было никаких гарантий, да? Если я пробуду в воде слишком долго, вдруг ее не окажется там, когда я вернусь? Я пожалел, что не захватил с собой ее очки — тогда ей пришлось бы ждать меня, чтобы я отвез ее домой. Это были дикие мысли, я понимал, но нельзя сказать, что безосновательные, если учесть темноту и непривычность места. Как же мне хотелось позвать ее из бассейна! Но я знал, что она не откликнется, и заставил себя проплыть бассейн в третий раз, потом в четвертый, а на середине пятого снова поддался суеверному страху и на секунду подумал о собственном исчезновении, и, вылезши, обнял ее крепче, чем мы оба ожидали.
— Пусти, пусти, — она засмеялась, — моя очередь…
— Подожди…
Но Бренды уже не было, и на этот раз казалось, что она никогда не вернется. Я сидел и ждал, когда взойдет солнце над девятой лункой, хотя бы для того, чтобы успокоиться при свете, и, когда Бренда вернулась ко мне, я не выпускал ее из рук; ее мокрый холод вполз в меня, и я стал дрожать.
— Все, Бренда. Пожалуйста, хватит игр, — сказал я, а потом, когда опять заговорил, прижал ее к себе так крепко, что почти втиснулся своим телом в ее тело. — Я люблю тебя, — сказал я. — Люблю.
* * *Лето шло. Я виделся с Брендой каждый вечер: мы плавали, мы гуляли, мы ездили на машине за горы, так далеко и так долго, что, когда поворачивали назад, из-за деревьев выползал туман, стелился по шоссе, и я крепче сжимал руль, а Бренда надевала очки и следила за белой линией мне в помощь. И мы ели — через несколько вечеров после того, как я обнаружил фруктовый холодильник, Бренда сама отвела меня туда. Мы наполняли большие суповые тарелки черешнями и блюда — ломтиками дыни. Потом через наружную дверь подвала выходили на заднюю лужайку и сидели под деревом спорттоваров в темноте, где светило нам только окно телевизионной комнаты. И подолгу не слышалось ничего, кроме звука выплевываемых косточек.
— Хорошо бы, они проросли за ночь, а утром были бы черешня и дыни.
— Если они прорастут на этом дворе, моя птичка, то вырастут из них холодильники и акции Вестингауза. Не задираюсь, — поспешно добавлял я, и Бренда смеялась, говорила, что ей захотелось слив.
Я спускался в подвал, и бывшая тарелка черешен становилась тарелкой слив, потом тарелкой нектаринов, потом — персиков, и, в конце концов, мой деликатный желудок не выдерживал, так что следующий вечер я проводил в печальном воздержании. А еще мы выходили поесть в город — сандвичей с солониной, пиццу, креветок с пивом, мороженого, гамбургеров. Однажды вечером отправились на ярмарку в Клуб львов[20], и Бренда выиграла пепельницу Клуба львов, три раза кряду попав в корзину. А когда вернулся из Милуоки Рон, мы время от времени ездили смотреть, как он играет в баскетбол в полупрофессиональной лиге, и в эти вечера я чувствовал себя посторонним, потому что Бренда знала всех игроков по имени, и, хотя в большинстве они были туповаты и нескладны, один из них, Лютер Феррари, отличался от всех в обоих отношениях, и Бренда школьницей встречалась с ним целый год. Он был ближайшим другом Рона, а я запомнил его фамилию из газеты — один из знаменитых братьев Феррари, все — игроки сборных штата, по крайней мере, по двум видам спорта. Этот Феррари звал Бренду «Жеребенок», прозвищем, по-видимому возникшим в те годы, когда она завоевывала свои ленты. Как и Рон, Феррари был чрезвычайно вежлив, словно этим недугом страдали все, в ком больше метра девяноста; со мной он был любезен, с Брендой ласков, и после нескольких раз я заартачился в ответ на предложение поехать посмотреть игру Рона. Однажды вечером мы обнаружили, что в одиннадцать часов кассир кинотеатра «Хиллтоп» ушел домой, а администратор скрылся в своем кабинете, и за это лето мы посмотрели последние четверти по меньшей мере пятнадцати кинофильмов, и по дороге домой — то есть когда я вез Бренду домой — мы пытались реконструировать их начала. Нашей любимой последней четвертью была четверть «Мама и папа Кеттл в большом городе», нашим любимым фруктом — сливы ренклод и нашими любимыми, единственными людьми — мы с ней. Бывало, конечно, мы сталкивались и с другими людьми, иногда со знакомыми Бренды, раз или два с моими. Однажды вечером в августе мы даже поехали в бар на шоссе 6 с Лорой Симпсон Столович и ее женихом, но вечер был унылый. Мы с Брендой как будто разучились разговаривать с другими людьми и поэтому много танцевали — только тут сообразив, что занимаемся этим с ней впервые. Жених Лоры с важным видом пил «стингеры»[21], а Симп — Бренда хотела, чтобы я звал ее Стол, но я не послушался, — Симп пила теплую смесь имбирного ситро с газировкой. Всякий раз, когда мы возвращались к столу, Симп заводила разговор о «танце», а ее жених — о «фильме», покуда Бренда наконец не спросила его: «Какой фильм?», и после этого мы танцевали уже до закрытия. А вернувшись к Бренде, наполнили тарелку черешнями, отнесли в телевизионную комнату и стали неопрятно есть; после, на диване, мы любили друг друга, а потом, по дороге из темной комнаты в ванную, я все время наступал босыми ногами на косточки. Дома, раздеваясь второй раз за ночь, я увидел красные отметины на подошвах.
А как относились ко всему этому ее родители? Миссис Патимкин по-прежнему улыбалась мне, а мистер Патимкин по-прежнему думал, что я ем как птичка. Будучи приглашен на ужин, я ради него съедал вдвое больше, чем хотел, но, кажется, дело обстояло так, что, один раз охарактеризовав мой аппетит, он больше этим не интересовался. Я мог съесть вдесятеро больше, мог умереть от обжорства, он все равно бы числил меня не человеком, а воробьем. Мое присутствие как будто никого не угнетало, кроме Джулии, которая заметно охладела ко мне, и, когда Бренда предложила отцу, чтобы в конце августа я провел неделю из моего отпуска в доме Патимкиных, он задумался на полминуты, выбрал клюшку айрон № 5, ударил по мячу и сказал: да. И когда решение Умывальников Патимкина было передано матери, ей оставалось только согласиться. Так благодаря хитроумию Бренды я был приглашен.
Утром в пятницу — это был мой последний рабочий день, тетя Глэдис увидела, как я собираю чемодан, и спросила, куда я отправляюсь. Я сказал. Она не ответила, и мне показалось, что я увидел в ее истерических воспаленных глазах благоговение: я далеко ушел с того дня, когда она сказала мне по телефону: «Фокусы-шмокусы».
— На сколько ты едешь? Мне надо знать, сколько покупать. Накуплю лишнего, оставишь меня с холодильником, полным молока, молоко испортится, провоняет холодильник…
— На неделю.
— На неделю? — сказала она. — У них есть комната на неделю?
— Тетя Глэдис, они не над магазином живут.
— Я жила над магазином, я не стыдилась. Слава Богу, у нас всегда была крыша над головой. Мы на улице не побирались, — сказала она, когда я укладывал в чемодан только что купленные бермуды. — И твою кузину Сюзанну мы выучим в колледже. Чтобы дядя Макс был жив и здоров. Мы не посылали ее в августе в лагерь? Она не имеет туфель, когда хочет? У нее ящик не набит свитерами?..
— Я ничего не сказал, тетя Глэдис.
— Тебе здесь не хватает еды? Ты иногда оставляешь тарелку — дяде Максу стыдно показать. Ребенку в Европе хватило бы на четыре блюда — сколько ты оставляешь.
Я подошел к ней:
— Тетя Глэдис, я получаю здесь все, что хочу. Просто у меня отпуск. Имею я право на отпуск?
Она прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит.
— Я сказала твоей матери, что позабочусь о ее сыне, пусть не волнуется. А теперь ты сбегаешь…
Я обнял ее и поцеловал в макушку.
— Перестань. Что за глупости. Я не сбегаю, я просто уезжаю на неделю — в отпуск.
— Ты оставишь их номер — не дай Бог, заболеешь там.
— Хорошо.
— Они живут в Милберне?
— В Шорт-Хиллз. Я оставлю номер.
— С каких пор евреи живут в Шорт-Хиллз? Это не настоящие евреи, можешь мне поверить.
— Они настоящие евреи, — сказал я.
— Я их увижу, тогда я поверю.
Когда я стал застегивать молнию на чемодане, она вытерла глаза углом фартука.
— Не закрывай чемодан. Я приготовлю пакетик с фруктами, чтобы ты взял с собой.
— Хорошо, тетя Глэдис, — сказал я и по дороге на работу съел апельсин и два персика, которые она положила мне в чемодан.
* * *Несколькими часами позже мистер Скапелло сообщил мне, что, когда я вернусь из отпуска после Дня труда[22], меня возведут на табурет Марты Уинни. Сам он, по его словам, получил такое же повышение лет двадцать назад, и выходило, что, если мне удастся удержать равновесие, я когда-нибудь смогу стать мистером Скапелло. Мне увеличат жалованье на восемь долларов в неделю, что на пять долларов больше прибавки, которую получил в свое время сам мистер Скапелло. Он пожал мне руку и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, причем его зад колыхался под полами пиджака, как обруч кринолина. Едва он отошел, как на меня пахнуло мятой, и, подняв голову, я увидел старика со склеротическим носом и щеками.
— Здравствуйте, юноша, — приветливо сказал он. — Книга вернулась?
— Какая книга?
— Гоген. Я ходил в магазин и решил завернуть к вам, спросить. Я так и не получил открытки. Уже две недели прошло.
— Нет, — сказал я и увидел, что мистер Скапелло остановился на середине лестницы и повернулся, как будто забыл мне что-то еще сообщить. — Слушайте, — сказал я старику. — Она должна вернуться со дня на день. — Я сказал это решительно, почти грубо и сам встревожился — вдруг представил себе, что сейчас за этим последует: старик поднимает шум, мистер Скапелло спускается, мистер Скапелло бежит к полкам, Скапелло скандализован, Скапелло раздражается диатрибой, Скапелло возводит Джона Макки на табурет мисс Уинни. — Знаете, дайте мне ваш номер телефона, и сегодня же я постараюсь ее вернуть…
Но моя попытка вежливости и сочувствия запоздала: старик проворчал что-то насчет бюрократии, насчет письма мэру, насчет нахальных юнцов и ушел — слава Богу, за секунду до того, как к столу спустился мистер Скапелло, дабы напомнить мне, что все складываются на подарок для мисс Уинни, и если я хочу, то могу в течение дня оставить у него на столе полдоллара.
После обеда пришел цветной мальчик. Он сразу направился к лестнице, и я его окликнул:
— Подойди сюда. Ты куда?
— В отдел скуства.
— Какую книгу ты читаешь?
— Этого, мистера Гогана. Я ничего там не делаю. Не пишу на них, не порчу. Обыщите…
— Я знаю, что не портишь. Слушай, если тебе эта книжка так нравится, возьми ее домой, а? У тебя есть библиотечная карточка?
— Нет, сэр, я ничего не брал.
— Нет, карточка — это мы даем ее тебе, чтобы ты мог брать книги домой. Тогда тебе не надо будет ходить сюда каждый день. Ты в школу ходишь?
— Да, сэр. В школу на Миллер-стрит. А сейчас-то лето. Я не прогуливаю. Сейчас в школу не надо ходить.
— Я знаю. Раз ты ходишь в школу, ты можешь иметь карточку. И можешь брать книги домой.
— Чего вы мне все время говорите брать книгу домой? Дома ее кто-нибудь испортит.
— А ты ее где-нибудь спрячь. В стол…
Он прищурился на меня:
— Вы почему не хотите, чтобы я сюда ходил?
— Я не говорю, чтобы ты не ходил.
— Мне нравится сюда ходить. Мне лестница нравится.
— Мне тоже нравится, — сказал я. — Но беда в том, что кто-нибудь может прийти сюда и забрать эту книгу.
Он улыбнулся:
— Не бойтесь. Никто еще не забрал. — И, стуча подошвами, стал подниматься к секции 3.
Как же я потел в тот день! День был прохладнейший за лето, но вечером, когда я уходил с работы, рубашка липла к моей спине. В машине я открыл чемодан и рядом с вечерним потоком машин на Вашингтон-стрит, забравшись на заднее сиденье, переоделся в свежую рубашку, чтобы выглядеть так, как будто я достоин пребывания в Шорт-Хиллз. Но пока ехал по Сентрал-авеню, я не мог задержаться мыслями ни на отпуске, ни на самом вождении, если на то пошло: к огорчению пешеходов и водителей, я скрежетал передачами, проносился по переходам, одинаково тормозил и на зеленый свет, и на красный. Я все время думал о том, что, пока я в отпуске, этот хрыч придет в библиотеку, унесет книгу мальчика, что новой должности меня лишат, да и старой тоже… хотя зачем об этом беспокоиться: ведь не свяжу я жизнь с библиотекой.
5
— Рон женится! — крикнула мне Джулия, когда я вошел в дверь. — Рон женится!
— Сейчас? — сказал я.
— В День труда! Он женится на Гарриет, он женится на Гарриет. — Она повторяла это нараспев, чуть гнусаво. — Я буду золовкой!
— Привет, — сказала Бренда. — Я буду золовкой.
— Слышал. Когда это случилось?
— Он сказал нам сегодня днем. Вчера вечером они сорок минут разговаривали по междугороднему. Она прилетит на будущей неделе и будет грандиозная свадьба. Родители летают по всему городу. Надо все организовать дня за два. И отец берет Рона в дело — он начнет с двухсот долларов в неделю и должен расти. Это уже с октября.
— Я думал, он станет преподавателем физкультуры.
— Он собирался. Но на семейном человеке другая ответственность…
За ужином Рон рассуждал на тему ответственности и будущего.
— Мы родим мальчика, — сказал он к восторгу матери, — и, когда ему будет полгода, я положу перед ним баскетбольный мяч, футбольный мяч и бейсбольный, и к какому он протянет руку, тем спортом и будет заниматься.
— А если ни к какому не протянет? — сказала Бренда.
— Не остри, юная леди, — сказала миссис Патимкин.
— Я буду тетей, — запела Джулия и показала Бренде язык.
— Когда приезжает Гарриет? — с полным ртом картошки озадачился мистер Патимкин.
— Через неделю после завтрашнего дня.
— Можно, она будет спать в моей комнате? — закричала Джулия. — Можно?
— Нет, в гостевой комнате… — начала миссис Патимкин, но тут вспомнила обо мне — с косым сокрушительным фиалковым взглядом: — Конечно.
Ну, я ел действительно как птичка. После ужина мой чемодан был перенесен — мною — в гостевую комнату напротив комнаты Рона и по соседству с комнатой Бренды. Бренда пошла со мной показать дорогу.
— Бренда, можно посмотреть на твою кровать?
— Позже, — сказала она.
— А мы сможем? Здесь?
— Думаю, да, — сказала она. — Рон спит как убитый.
— Я смогу остаться на ночь?
— Не знаю.
— Я встану пораньше и вернусь сюда. Мы поставим будильник.
— Он всех разбудит.
— Я сумею сам проснуться. Я могу.
— Не стоит тут слишком задерживаться, — сказала она. — У матери будет припадок. Мне кажется, она нервничает из-за твоего приезда.
— Я тоже. Я их почти не знаю. Ты думаешь, мне надо тут оставаться целую неделю?
— Целую неделю? Когда приедет Гарриет, тут будет такой кавардак, что сможешь остаться на две.
— Ты думаешь?
— Да.
— А ты хочешь, чтобы остался?
— Да, — сказала она и пошла вниз, чтобы успокоить материнскую душу.
Я раскрыл чемодан и стал складывать вещи в ящик комода, свободный, если не считать подмышников и школьного выпускного альбома. Посреди этого занятия по лестнице тяжелым шагом поднялся Рон.