– Не надо, – ворчу я. – И давай помолчим.
Я пытаюсь повторить посиделки на пляже.
В принципе, это возможно.
Тогда было раннее утро, сейчас вечер, почти так же темно. Вместо моря передо мной бассейн, и, если уткнуться взглядом в его центр, можно вообразить, что это обширное водное пространство. Вместо шепота волн – журчание источника, оно тоже успокаивает и убаюкивает.
О присутствии за моей спиной Лариски я забываю, а она о себе не напоминает. Постепенно я погружаюсь в подобие транса и забываю обо всем, включая собственно эксперимент.
На этот случай Лариска заранее проинструктирована. Дождавшись, пока я отрешусь от всего земного (к сожалению, этот момент она должна будет установить предположительно), подружка подойдет ко мне сбоку, как это сделал в дюнах Саныч. Дальше, по моей задумке, должно произойти следующее: я машинально отреагирую на звук шагов, поверну голову, увижу Лариску и, будучи в подходящем состоянии, нырну в ее светлую голову.
Лариска – она кого угодно из транса выведет, даже ослепительно просветленного буддиста со стажем: поверх розовой-золотой формы на ней блестящая красная куртка-безрукавка. Попробуй такое не заметить!
Я сижу и смотрю на воду. Она золотисто-коричневая, искрящаяся, как рыбья чешуя. Это завораживающе красивое зрелище, пение ручья ласкает слух, и я чувствую, что погружаюсь в сон.
Именно в этот момент я ощущаю легкое прикосновение к едва прикрытому волосами виску и слышу чье-то взволнованное сопение.
Слишком резко поворачиваю голову, вливаюсь в пытливый взгляд и перемещаюсь.
Короткая белая вспышка похожа на обрыв кадра, и тут же лента склеивается, но кино уже другое.
Во-первых, у меня изменился угол зрения. Он развернулся, как веер, градусов на двести пятьдесят! Я одинаково хорошо вижу скалы слева, бассейн и часовню перед собой, лес справа – причем четкость картинки поразительна, я различаю каждую веточку, каждый лист! Правда, цветность ухудшилась, я не вижу разницы между желто-зеленым и красно-оранжевым, и куртка, которую я осторожно обнюхиваю, кажется мне почти белой, хотя на самом деле она цвета хаки…
Стоп! Какого черта я обнюхиваю куртку?!
Помоги мне, помоги мне!
Я выдыхаю так шумно, что оживают листья на дорожке. Встряхиваю головой, оглядываюсь и вижу Лариску.
Вид у нее ошалелый.
Подружка стоит, балансируя на одной ноге, распахнув глаза и открыв рот. Губы у нее испачканы белым, в каждой руке по мороженому, и с одного из них звучно шлепается густая капля.
Плям!
– А я вот з-за пломбирчиком бегала, – отмирая, лепечет Лариска. – А что это вы тут д-делали? С с-с-собачкой?
Упавший пломбир слизывает подоспевшая псина – красивая бело-рыжая собака с узкой мордой и пушистым хвостом.
– Мы…
До меня доходит, чьими глазами я смотрела на мир и на себя в нем минутой раньше.
– Мы тут опыты ставили, – отвечаю я, стараясь не заржать, как психическая. – Как заведено в науке, на собаке!
Признаться, я шокирована, но это, если вдуматься, приятный шок. У меня получилось!
Как эмпат я поднялась на новую ступень и попутно расширила сферу применения своего чудесного таланта, захватив и мир животных!
Вот кто бы мог подумать, а? Теперь я знаю, каким видят мир собаки.
Ищу глазами белку-дебелку, но этот ас разведки предусмотрительно скрылся.
– И как? Какой результат? – интересуется Лариска, наклоняясь, чтобы скормить подопытному животному весь пломбир, предназначенный мне.
Я не возражаю, пес заслужил награду.
– Ты поняла ее мысли и чувства? – продолжает допытываться Лариска.
– Она напугана, растеряна, голодна и страдает от одиночества, – говорю я уверенно, как о собственных чувствах.
Так и есть: какое-то время я была этой самой собакой.
– Тогда одного пломбира ей будет мало, – решает добрая Лариска и протягивает собаке второй рожок. – Ешь, маленькая, ешь!
«Маленькая» ростом ей по пояс.
– Машка, как здорово! – восторгается подружка, осторожно поглаживая меховую спину подопытного животного. – Теперь ты можешь работать в цирке, например! В любом аттракционе с дикими зверями тебя с руками оторвут!
– Почему это?
Я смотрю на собаку уже отработанным взглядом эмпата-со-стороны.
Ее эмоциональное свечение теплеет. Происходящее псину явно радует.
– Как – почему? Ты же только посмотришь на тигра, например, и сразу скажешь: «Нет, сегодня его нельзя выпускать со смертельным номером! Он обижен на дрессировщика за стрижку когтей и мечтает откусить ему башку!» – объясняет Лариска. – Или вот в зоопарках и заповедниках, бывает, редких животных спаривать пытаются, так ты и там будешь незаменима!
Я поднимаю брови.
Подружка продолжает увлеченно фантазировать:
– Представь, привозят к последнему на Земле тамбовскому тигру предпоследнюю на Земле тамбовскую тигрицу.
Я начинаю хихикать.
– Ученые думают: «Ура, ура, скоро будут тигрята, мы восстановим редкий вид!» А ты – зырк! – и говоришь им: «Нет, ребята, с женитьбой придется повременить. Тигрице этот полосатый парень глубоко противен, потому что у него перхоть по всему телу и дурной запах изо рта, примите меры, иначе кирдык тамбовским тиграм».
– Тамбовские волки бывают, а не тигры! – хохочу я.
– Волки тоже вымирают, – не тушуется Лариска.
– Так, о волках и им подобных…
Я перестаю веселиться и задумчиво гляжу на собаку. Она тревожно смотрит на меня.
– Что мне с ней делать, а?
– В смысле? Ты хочешь продолжать опыты на животных? – уточняет подружка.
– Нет!
Я машу рукой, и псина испуганно отпрыгивает.
– Ох, извини! Иди сюда, иди ко мне, ко мне! Не пугайся.
Я глажу собаку по впалым бокам и отвечаю Лариске:
– Она просила меня ей помочь.
– Кто?
– Собака!
– Так и просила – помоги, мне, помоги?
– Именно так!
– И что?
– И я хочу помочь! Она же явно потерялась.
Некоторое время мы смотрим друг на друга, потом Лариска бормочет:
– В самом деле цирк, да и только.
Она прикусывает ноготь – думает – и наконец решает:
– Ладно, пошли к Петьке.
– Кто это – Петька? – с трудом поспевая за ней, спрашиваю я.
– Петька – это сторож, – на ходу объясняет Лариска. – И живет он, как положено, в сторожке, а при ней имеется будка для сторожевой собаки, которой на самом деле нет. Ты же не думала, что сможешь держать собаку в бунгало?
Стук в стекло поднимает меня с постели. Я раздвигаю шторы и вижу за окном живую картину «Краски утра». Лариска в оранжево-розовом и алом в смысле колористики вполне заменяет собой рассвет, который я проспала.
Она мне машет:
– Соня, привет!
– Я вроде Маша, – флегматично отвечаю я, распахивая окно. – Ты пришла ко мне с приветом, рассказать, что… Что-то случилось?
– Я разместила на своей страничке в Фейсбуке фото нашей собаки – и дело пошло!
– Нашелся хозяин?!
– Нет еще, но моим объявлением «Найдена собака» поделились уже пятьдесят человек! Так что будет у нашего четвероногого друга хозяин, не сомневайся! Все, мне пора, я опаздываю!
Красочная Лариска превращается из атмосферного явления типа рассвет в космический объект типа комета – и улетает.
Поскольку я в полной мере осознаю свою ответственность за собаку, у которой пока что нет другого хозяина, первый пункт моей сегодняшней программы очевиден: надо выгулять питомицу.
Я забегаю в столовую, чтобы быстро съесть жидкую овсянку, выпить несладкий чай и унести в карманах вареное яйцо, сосиску, сыр и колбасу для собачки.
– Я и сам могу ее покормить, – бурчит сторож Петька.
В отличие от Лариски, я почтительно называю его Петром.
Наш санаторский сторож – мужик молодой, но серьезный. Он все делает очень основательно, и мне это нравится. Я с умилением гляжу на бутерброды, которыми трапезничают Петр и псина: они так похожи на те, которыми угощал меня Саныч!
– Да не стой, садись к столу, – ворчливо приглашает Петр. – Небось обрыдли уже тощие диетические харчи? Бери вон краюху с маслом и ежевичного варенья побольше, а то худая, как собака!
– У собаки порода такая, мне кажется, – без обиды предполагаю я, принимая бутербродище. – Она на гончую похожа, а у них у всех спина колесом и бока впалые.
– Похожа на гончую, – соглашается Петр, оделяя предмет беседы толстым кружком «докторской». – И на тебя похожа тоже. Ты заметила, что она малеха прихрамывает?
– Правда? – я присматриваюсь.
– Пока сидит, не видно, – фыркает Петр. – А вообще на правую заднюю чуток приседает, да. Я посмотрел – там вроде порез у нее. Я его промыл, подсушил и медвежьим жиром намазал, но если это не поможет, надо будет нормально полечить.
– Я ее к ветеринару свожу, – обещаю я. – А сейчас – можно мы погуляем?
– Я ее к ветеринару свожу, – обещаю я. – А сейчас – можно мы погуляем?
– Идите, – разрешает Петр. – Белка, гулять!
Умная псина в момент оказывается у двери.
– Белка?
Я немного раздосадована тем, что Петр сам дал имя моей собаке.
– Она же не белая, а белая с рыжим!
– А белки, по-твоему, какие, зеленые? – ухмыляется Петр. – Будешь гулять, посмотри в лесу, они именно рыжие.
Я следую полученному совету и на прогулке высматриваю на деревьях белок, но интересует меня не цвет их шубок.
Меня занимает вопрос: у всех животных есть ярко выраженные эмоции – или только у достаточно крупных и высокоразвитых вроде собак?
Кстати, пусть моя псина остается Белкой, ладно. Если вдуматься, Петр дал ей хорошее имя, как бы в честь той собаки, которая первой слетала в космос. Это же Белка была, правильно? Напарница Стрелки. Традиционное, можно сказать, имя для четвероногой участницы великого эксперимента.
«Можно еще тебя в Стрелку переименовать», – шутит мой внутренний голос.
Настоящие белки слишком шустрые, и я никак не могу разглядеть, есть ли у них эмоциональная аура. Но у дождевого червяка ее точно нет – я встретила одного такого на дорожке и хорошенько рассмотрела. Если это был типичный червяк (а выглядел он вполне типичным), то можно сделать вывод, что неразумные мелкие твари свободны от опасности закружиться в вихре чувств.
Словно в продолжение и развитие темы червяков и разных мелких гадов звонит Макс.
Я неохотно отвечаю:
– Да, алло?
– Думаешь, ты самая умная? – рычит он, тоже не снизойдя до приветствия. – Это мы еще посмотрим!
– А что, собственно, случилось? – язвительно интересуюсь я. – Обломал ядовитые зубки о новый замок в двери?
– Ты сука! – орет он.
Я выключаю трубку.
В общем, ясно: обломал. Чтобы узнать подробности, надо будет позвонить соседке – она обещала бдить и охранять рубежи моей квартиры, но я сделаю это позже, когда успокоюсь.
Короткий разговор с бывшим женихом портит мне настроение. Я злюсь, а в таком состоянии не имеет смысла продолжать великие и малые эксперименты в области эмпатии. Глядишь, получится наоборот, и не я проникнусь чувствами подопытных, а они – моими. А нужны ли нам в тихом мирном санатории буйные червяки и свирепые белки?
Я возвращаю собаку в сторожку и иду к себе. На подходе к бунгало встречаю горничную, которая только что закончила уборку, и она с претензией сообщает мне:
– У вас телефон трезвонил, как сумасшедший! Раз сто! Я не знала, трубку снимать или как?
– И сняли? – предполагаю я, подозревая, что редкий разведчик информирован лучше, чем обычная горничная.
– Только два раза.
– Из ста?
В знак примирения я протягиваю собеседнице соответствующую денежную купюру.
– Из трех, – признается она, ловко пряча сотенную бумажку и меняя интонацию. – Вам звонили одна женщина и двое мужчин. Женщина, похоже, немолодая, голос у нее слегка дребезжит и говорит она по-старинному: «Любезная, будьте добры…»
– Клара Карловна, – киваю я. – А что мужчины?
Я предполагаю, что это были Макс и Валентин, кто же еще?
– Первый, молодой хам, даже не поздоровался, сразу заорал: «Мария, ты?!» Я сказала, что это не Мария, так он просто выругался и бросил трубку, – обиженно рассказывает горничная. – А второй, наоборот, вежливо поздоровался, услышал меня, чуток помолчал и так же вежливо попрощался. Возможно, просто номером ошибся.
– Возможно.
Я прощально киваю и мимо тележки со средствами для уборки прохожу на крыльцо.
Скучаю на диване у телевизора.
Скучаю за обедом с дедульками, которые уделяют мне гораздо меньше внимания, чем жареной треске.
Скучаю на процедурах.
Изнывая от скуки, звоню Кларе Карловне и слушаю ее рассказ об отбитом вражеском нашествии.
– Ах, Мэри! Это было так весело! – ликует моя бравая соседка. – Пока гадкий Макс ломился в вашу дверь, я позвонила Жозефине, а она успела вызвать участкового, и он подоспел как раз вовремя! В тот самый момент, когда противный Макс обозвал нас с Жозефиной гламурными мумиями!
– Да как он смел! – возмущаюсь я, с трудом сдерживая смех.
Каков Макс, а? Поэт!
– Да-да, а еще он назвал нас с Жозефиной дряхлыми воронами, которые суют свои ороговевшие клювы не в свое дело! Каково? Ороговевшие клювы! – негодует Клара Карловна. – Просто отвратительный юноша, ни воспитания, ни манер! Но Андрей Ильич как настоящий джентльмен живо окоротил этого зарвавшегося молокососа.
– С помощью табельного оружия? – надеюсь я, с удовольствием воображая себе Макса, изрешеченного пулями а-ля чайное ситечко Клары Карловны.
Чувствую, что при одной этой мысли гармония мироздания быстро идет на поправку.
– Нет-нет, Андрей Ильич не стрелял! – возражает моя соседка, и в голосе ее слышится сожаление: очевидно, оскорбленная в лучших чувствах, Клара Карловна приветствовала бы такое развитие событий. – Он забрал грубияна в участок для проверки документов и воспитательной беседы. Думаю, больше вы его не увидите.
– Хотелось бы, – говорю я.
Клара Карловна клянется, что и впредь не оставит заботой и вниманием мое жилище, я сердечно и искренне благодарю ее, и мы прощаемся.
Улыбаясь, укладываюсь на диван, и тут телефон звонит сам – на сей раз домашний аппарат, не мой мобильный.
Помня доклад горничной, предполагаю, что это Макс или Валентин, и не снимаю трубку, но звонок повторяется еще трижды с десятиминутным интервалом, и я не выдерживаю.
Какие настойчивые негодяи!
Сжимая кулаки, иду к телефону и роняю в трубку такое прочувствованное «Алло!», что, с грохотом прокатившись по проводу, оно должно взорваться в ухе на другом конце, как бомба.
Злобно усмехаясь, жду ответной реакции и роняю челюсть, услышав совершенно невозмутимое:
– Добрый вечер.
Это Саныч.
Я тут же понимаю, кто был тот вежливый мужчина, который сначала поздоровался с горничной, а потом попрощался, и мысленно отчитываю себя за запальчивость и явное проявление дурного характера.
Что он подумает о девушке, которая рявкает в телефонную трубку, как сердитый фельдфебель?!
– Как дела? – спокойно спрашивает добрый Саныч у злого фельдфебеля.
– Все нормально, – без рыка и лязганья отвечаю я, не уточняя, что в моем случае «нормально» значит «с разнообразными малоприятными приключениями». – А откуда ты знаешь мой телефон?
Едва спросив, ужасаюсь: черт, черт, черт! Он подумает, что я не рада его звонку!
– Это общий номер санатория плюс добавочный «13», – объясняет Саныч. – Вы ведь живете в бунгало номер тринадцать.
Голос у него твердый и ровный, как рельс, но я слушаю, затаив дыхание, и угадываю в конце фразы вопросительный знак. Он воздушный, легкий, едва уловимый.
Поскольку Саныч знает, где я живу, под вопросом не номер домика. Он хочет знать, живу ли я в тринадцатом бунгало с мужчиной, который меня встречал.
– Не мы, а я, – поправляю я нарочито небрежно. – Я одна тут живу, совершенно одна. Хотя нет, вчера я завела собаку.
– Какую? – в голосе Саныча угадывается радость – тоже легкая, воздушная, едва уловимая.
Должно быть, он любит собак.
– Замечательную, – говорю. – Вот увидишь, она просто прелесть.
Я замолкаю и напряженно вслушиваюсь в невнятные шумы на линии.
Фактически я пригласила Саныча в гости. Поймет он это или нет? А если поймет, то примет ли мое приглашение?
За десять секунд тишины обзавожусь парой седых волос.
Наконец голос-рельс гудит:
– Как насчет завтра?
– Согласна! – слишком поспешно для уважающей себя девушки отвечаю я и, спохватившись, свободной от трубки рукой колочу кулаком по лбу.
Вот же глупая, не могла тоже выдержать театральную паузу!
– Тогда до завтра, – подводит итог беседы Саныч и, еще секунду помедлив, желает мне доброй ночи.
– До свидания! – оживленно прощаюсь я.
И затем с полчаса пристрастно анализирую разговор, в котором словам было тесно, а чувствам просторно.
По всему выходит, что Санычу я интересна, и он мне тоже (мягко говоря).
После ужина недолго гуляю по парку с Лариской и Белкой. Чувствую себя прекрасно, но тороплюсь лечь спать: очень хочется, чтобы поскорее наступило завтра.
Почему-то я решила, что Саныч ранняя пташка, и жду его начиная с шести утра.
В шесть его нет, в семь нет, в восемь – тоже нет.
В половине девятого глотаю пшенную кашу с приправой из непролитых слез, прекрасно понимая, что это очень глупо. Саныч ничего мне не обещал. Он дал понять, что приедет, но не назначил время встречи. И не намекнул, что мы будем делать.
Я строго цыкаю на воображение, порывающееся раскрашивать мыльные пузыри.
– Чего грустишь? Не грусти! – зычным криком подбадривает меня седой дедуля.
– Зачем хрустишь? – эхом вторит ему лысый старче. – Береги зубы смолоду! Кашку ешь, она полезная!