– Вы компри или не компри[82]?
– Ном-де-дье!.. Кескильдит-сетэпаньоль[83]?
– Я сказал, что ваша достопочтенная матушка оказывает услуги за деньги.
– Ме-вуайон!.. Сет-эноди-ни-жамэ-экри[84]!
– Извини, парень, но я не знаю по-каталонски. Ду-ю-спикин-спаниш[85]?
В конце концов удалось кое-как угомонить обоих, но потом Вильнев опять взялся за свое: мол, ладно, если испанцы не желают выходить в море, значит, выходить не будем. Pas de probleme, mes amis. D'accord[86].
Тогда воспитаннейший и дипломатичней-ший адмирал Гравина, у которого тоже начала закипать кровь, счел необходимым уточнить: испанцы готовы выйти, если им прикажут (причем сказал это на превосходном французском – он ведь мастер на такие дела). И напомнил господину адмиралу Вильневу: вместо того, чтобы пудрить мозги (mareer la perdrix), ему лучше бы не забывать, что всякий раз, когда приходилось действовать смешанной (combines) эскадрой, испанцы вступали в бой первыми и принимали на себя главный удар (dancer avec la plus espantose), как у мыса Фини-стерре, и я говорю это не для того, чтобы напомнить (pour signaler), как ваши французские корабли, такие отважные, не пришли на подмогу «Фирме» и «Сан-Рафаэлю», а сидели и чесали себе яйца (se touchant les oeufs), когда после того, как наши люди бились, словно львы (это сказал ваш собственный император), англичане на буксире уволокли оба судна с собой. Неспа?.. А после этого, видя, как французы насмешливо переглядываются, точно говоря: они еще будут учить нас жить, Гравина забыл и о дипломатии, и о наставлениях Годоя, и о своих танцах с королевой, встал и сказал: ладно, коллеги. Поговорили.
– Немедленно в море. Всем. А кто выйдет последним, тот трус.
Остальные испанцы тоже поднялись вместе с ним и сказали: черт побери, всем немедленно в море, и будь что будет. После этого Вильнев сбавил ход и сказал: пардон, мсье, ну зачем же так горячиться, ведь речь не идет о том, чтобы выйти в море кое-как. Вуайон, ме камерад. Серенитэ, эгалитэ, фратернитэ[87]. Давайте проголосуем. И, разумеется, они проголосовали. Магон голосовал за то, чтобы сниматься с якоря. Остальные – испанцы, Вильнев и его французские тигры, гроза морей, ужас англичан – за то, чтобы в море пока не выходить. Тем все и кончилось. А несколько дней спустя Вильнев узнал, что Наполеон, который был уже по горло сыт им, посылает в Кадис адмирала Розили, чтобы тот сменил его, Вильнева, на посту и передал ему приказ вернуться в Париж, где газеты уже склоняют его по всем падежам. То есть: пусть этот чокнутый кончает путаться под ногами там и быстренько скачет сюда, хоть задницу сотрет в кровь, потому что мне на днях нужно будет отлучиться, чтобы задать небольшую трепку австриякам, выиграть сражение при Аустерлице или как его там, войти в Вену и все такое, но прежде я хочу намылить холку ему. Вот так. И тогда Вильнев запаниковал, ясное дело, потому что иметь дело с парижским недомерком в минуту его гнева куда хуже, чем долго общаться с Нельсоном. И решил, что, в конце концов, лучше уж – была не была – выйти в море, даже без надежды на успех, чем оказаться у стенки или на коленях перед изобретением доктора Гильотена. Решено – сделано. Он вызвал к себе Гранину, а тому (после всего сказанного отступить он уже не мог, а кроме того, этот сукин сын Годой ежедневно долбил его письмами, напоминая, что он должен глотать все, что придется, и неукоснительно выполнять все распоряжения лягушатника, чтобы тот, не дай бог, не осерчал) не оставалось ничего другого, кроме как пожать плечами и сказать: ладно, о'кей. Снимаемся с якоря, а там будь что будет. Как сказал генерал-майор Эсканьо, когда испанские капитаны прощались: да будет сделано все то, что можно сделать, дети мои. По крайней мере, так мы спасем свою честь. И вот они все здесь, неподалеку от мыса Трафальгар, по уши в дерьме, спасают свою честь, потому что больше спасать нечего, и тащат вместе с собой в эту безмерную дурь тысячи несчастных, которым никакого дела не было до всей этой чести, самоотверженности, жертвенности и прочей чепухи, оканчивающейся на –тъ.
– Теперь и там тоже началось, командир, – указывает рукой Орокьета.
Карлос де ла Роча вновь направляет подзорную трубу на центр эскадры, теперь весь охваченный пушечной пальбой. Трехпалубник под белым штандартом – теперь уже ясно, что это «Виктори» с Нельсоном на борту, – действительно сделал попытку прорвать линию баталии союзников, вклинившись в брешь за кормой «Бюсантора», но ближайший корабль, французский «Редутабль» (этот маленький отважный капитан Люка, любимец всей эскадры), пришел на помощь адмиралу – он спешил так, что чуть не въехал своим бушпритом в ахтердек флагмана Вильнева – и перекрыл путь англичанину. А того инерция его быстрого хода привела борт о борт с «Редутаблем», и теперь оба корабля лупят друг по другу что есть сил. Англичанин уже потерял бизань-мачту, сейчас рушится фор-стеньга, а тем временем по вантам его противника матросы лезут на марсы, чтобы оттуда маневрировать парусами и осыпать палубу британца градом мушкетных пуль, гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Мгновения тишины среди пушечных выстрелов заполняет треск ружей и пистолетов. Вцепившись друг в друга абордажными крючьями, оба корабля, выпав из линии, дрейфуют под завихрениями дыма, выбивая друг из друга целые тучи обломков.
– Молодчина все-таки этот Люка.
Капитан де ла Роча согласен. Сцепившись с огромным британцем, третья палуба которого в два раза выше его самого, «Редутабль» бьется с неимоверной отвагой – семьдесят четыре пушки против ста. И не только это: с «Антильи» видно, как люди с «Виктори», карабкаясь кто по снастям и реям упавших парусов, кто по грот-мачте, кто по якорям, спрыгивают на палубу «Редутабля» и как их раз за разом отбрасывают. Грот-брам-стеньга англичанина рушится вместе с хаосом спутавшихся снастей и разодранных парусов. Нельсон получает то, на что не рассчитывал. И по крайней мере легко ему не будет, кто бы ни победил в этой схватке. Как не было ему легко ни в девяносто седьмом, близ Кадиса, в Ла-Калете, где ему пришлось отступить перед огнем испанских батарей, ни тогда, когда несколько дней спустя, при попытке взять Тенерифе, он, помимо двухсот двадцати шести человек убитыми и ста двадцати трех ранеными, потерял еще и правую руку. Он гений морских битв – несомненно. Он часто побеждает – пожалуй. Но то, что он непобедим, – да ни черта подобного.
– Это не может продолжаться вечно.
И действительно, очень скоро все меняется. Еще один английский трехпалубник проскользнул через брешь в линии и спешит на выручку своему адмиралу: он обходит «Виктори» и «Редутабль», которые по-прежнему дрейфуют вместе, становится борт о борт справа от француза и тоже начинает расстреливать его в упор. А вскоре к нему присоединяется и третий семидесятичетырехпушечный британец: пройдя сквозь брешь, пристраивается к противнику со стороны кормы и тоже начинает крушить его. Грот-мачта «Редутабля» срезана, она валится на трехпалубник справа, а его брам-стеньги, в свою очередь, – на палубу француза. Сцепившись в смертельном объятии, перепутавшись обломками мачт, сорванными снастями и клочьями рваных парусов, «Виктори», «Редутабль» и трехпалубник медленно дрейфуют среди языков пламени и вспышек выстрелов, и бой на них не прекращается ни на секунду.
Де ла Роче видно, как новые английские суда проходят сквозь все расширяющуюся брешь и отсекают по одному корабли центра союзной эскадры. Наверное, то же самое происходит и в тылу, потому что вся линия от центра до самого конца – это сплошной дым, рушащиеся мачты и грохот боя. Бум-баа, бум-баа, бум-баа. Ясно, что там французы и испанцы отчаянно дерутся, и сражение превратилось во множество отдельных схваток и абордажей. Де ла Роча предполагает, что «Принсипе де Астуриас» с Грави-ной и Эсканьо на борту, верный стилю адмирала и его генерал-майора, бьется как должно, так же как и «Багама» вместе со своим отважным командиром Алькала Гальяно. Эти трое не боятся ни англичан, ни самого дьявола. В отдалении какой-то корабль – не разобрать, союзный или английский, – пылает факелом, и его черный дым поднимается над завесой белого дыма от орудийных выстрелов. Этот приговорен. Хоть бы уж не «Сан-Хуан Непомусено», думает де ла Роча, представляя себе, как его друг Косме Чур-рука – упрямый, умный, храбрец, каких мало, всегда бледный, небрежно одетый, в плохо напудренном парике – сражается на разбитой палубе своего корабля. Несмотря на весь драматизм этого образа, де ла Роча невольно улыбается про себя. Чуррука из тех, кто никогда не сдается и дорого продает свою шкуру, человек с такими строгими понятиями о чести, что способен скорее погибнуть, чем отступить от них хоть на шаг. Сердце у него золотое (когда взбунтовались сорок морских пехотинцев, он упросил короля отменить казнь, хотя смертный приговор уже был вынесен), однако в вопросах службы точен, как английский секстант. Как и сам де ла Роча, Чуррука не пьет, не курит, не играет. Они знают друг друга со времени великой осады Гибралтара (оба командовали плавучими батареями «Санта-Барбары»), и их дружба укрепилась во время второй научной экспедиции в Магелланов пролив на борту «Санта-Касильды» и «Санта-Эулалии» – экспедиции, в которой нынешний капитан «Сан-Хуана Непомусено» занимался исследованиями по астрономии и океанографии. Баск родом из Мотрико, автор ценных научных и военно-морских трактатов, пользующийся уважением французских и английских ученых, отмеченный в Париже вместе с Масарредо, когда испанская эскадра заходила в Брест (парижский недомерок – тогда еще Первый консул – вручил ему почетную саблю, сопроводив подарок цветистой речью), Чуррука едва не впал в немилость, отказавшись передать французам шесть испанских кораблей, среди которых был и «Конкистадор», его любимое детище. Да будь я в доску пьян, сказал он тогда, я не потерплю такого позора. Его отозвали в Испанию и чуть не отобрали дареную французскую саблю. Однако Годой, всегда ему симпатизировавший, по его личной просьбе передал в его командование «Сан-Хуан Непомусено». Как выразился сам Чуррука перед выходом из Кадиса, ему, по крайнем мере, позволили самому скроить себе саван.
– Я собираюсь драться до конца, – сказал он де ла Роче, пожимая ему руку на прощание и глядя на него печальными голубыми глазами. – А если тебе скажут, что мой корабль захвачен, будь уверен, что меня на нем уже нет. То есть там будет только мой труп.
Де ла Роча оглядывает панораму битвы. Время от времени просветы в дыму позволяют ему рассмотреть «Санта-Ану», находящуюся чуть ближе остальных: потеряв мачты и реи, она-таки продолжает вести огонь всеми своими батареями. Ведь вот как бывает в жизни: испанский трехпалубник, только что вышедший из ремонта (то есть кое-как покрашенный), с командой, лишь на малую долю состоящей из профессионалов, являет чудеса храбрости, противостоя натиску английского авангарда. За ним, ближе к центру, четверо британцев окружили два главных союзных корабля – «Сантисима Тринидад» и «Бюсантор», флагман адмирала Вильнева – и бьют по ним в упор, однако те вроде бы пока еще держатся. У громадины «Тринидад», с гордостью отмечает де ла Роча, до сих пор целы все мачты – сбит лишь фок-марса-рей, – и он сражается весьма достойно, отвечая всей мощью своих четырех палуб двум врагам, находящимся на расстоянии пистолетного выстрела. Четыре союзных корабля («Сан-Хусто», французский «Нептюн», «Сан-Агустин» и «Сан-Леандро») сильно отнесло, и они почти не принимают участия в сражении, зато в открытые ими бреши уже вломились главные силы британской эскадры. А между тем «Эро», французский корабль, который находился во главе центральной группировки и должен был прикрывать «Тринидад» и «Бюсантор», преспокойно продолжает идти курсом норд, следом за авангардом, все больше удаляясь и оставив уже далеко за кормой корабли своего подразделения.
Это уже напрямую касается капитана де ла Рочу. Авангард, второе место в котором занимает его «Антилья», в бой пока еще не вступал.
– Сигнал с флагмана, с «Бюсантора», сеньор капитан… Один флаг. Номер пять… Тем, кто в силу своего нынешнего расположения не принимает участия в бою, расположиться так, чтобы вступить в него как можно скорее.
Карлос де ла Роча кивает. Как профессионал своего дела, в глубине души он испытывает облегчение. Не имеющее, кстати, ничего общего с его желаниями. Мало радости вступать в бой с такой командой и таким кораблем, однако он признает, что уже давно пора. Союзный авангард чересчур долго канителится, как будто битва, полыхающая ниже по линии, не имеет к нему никакого отношения. И, похоже, Вильнев, недовольный поведением группировки, возглавляемой его соотечественником контрадмиралом Дюмануаром, решил внести ясность. Сигнал дан для всех, и каждый должен драться как может, не ожидая новых инструкций.
– Приготовиться к повороту, Орокьета.
– Слушаюсь. Но с таким хилым ветерком нам придется трудновато.
Де ла Роча смотрит на море, на обвисшие вымпела и мысленно прикидывает. Поворот оверштаг, даже при таком слабом бризе, позволит кораблям авангарда прийти на выручку центру, почти не потеряв ветра. Если же сделать бакштаг, их снесет так далеко, что они вряд ли сумеют принять участие в бою. Поэтому капитан решает, что в приказе подразумевается оверштаг.
– Подождем подтверждения с «Формидабля».
Де ла Роча смотрит туда, где за кормой, тремя кораблями дальше, находится на своем флагмане адмирал Дюмануар; однако тот невозмутимо продолжает идти прежним курсом, и на его реях не видно ни сигнала «понял», ни какого-либо другого. Командир «Антильи» с тревогой думает: чего ждет этот лягушатник, почему не выполняет приказ своего главнокомандующего – развернуться на сто восемьдесят градусов и ринуться на выручку своим. Нерешительность либо трусость. Третьего тут не дано. Здесь нет врагов, с которыми было бы можно сразиться, если не считать одинокого семидесятичетырехпушечного британца, который, оторвавшись от своих, торопится назад, чтобы присоединиться к атаке товарищей, и находится на траверзе «Нептуна» на расстоянии орудийного выстрела.
– Что будем делать, мой капитан? – спрашивает Орокьета.
– То, что я сказал: ждать приказа.
Кто командует, тот командует, говорит себе де ла Роча. Он моряк дисциплинированный, приверженный уставам и весьма уважающий иерархический порядок. А как же еще. В испанском военно-морском флоте продвинуться по служебной лестнице можно только так – получая звания по очередности и на все отвечая «слушаюсь». На самом деле он убежден, что обязанность и его, и всего авангарда – сменить галс и двинуться прямиком на врага, но командует здесь адмирал Дюмануар, и он держит курс норд; а с другой стороны, Кайетано Вальдес – он носит звание бригадира и прослужил дольше де ла Рочи – послушно идет на своем «Нептуно» во главе колонны и даже не пытается возражать. С этой стороны де ла Роча прикрыт: в военном деле иметь начальника, берущего всю ответственность на себя, – это три четверти успеха. Или даже больше. Поэтому «Антилье» остается лишь делать то, что ей приказывают. Без дисциплины все пошло бы в тартарары. Впрочем, зачастую оно идет туда же и с дисциплиной.
– Разве мы не будем поворачивать, сеньор капитан?
Де ла Роча, нахмурившись, огладывается на гардемарина Ортиса, который, со своим сводом сигналов в руках, воззрился на него широко раскрытыми глазами.
– Замолчите.
Юноша краснеет до корней волос, открывает было рот, но тут же закрывает снова.
– И вот еще что, – сухо прибавляет де ла Роча. – Когда все это закончится, считайте себя арестованным. Конечно, если останетесь живы.
Понятно?
– Так… – Гардемарин сглатывает. – Так точно, сеньор капитан.
Избегая глаз капитан-лейтенанта Орокьеты, пристально воззрившегося на него, де ла Роча быстро огладывает остальных людей на ахтердеке: старшего штурмана Линареса, старшего одной из бригад, десятерых комендоров, приставленных к карронадам, и лейтенанта морской пехоты, командующего двадцатью гренадерами, которые столпились у подножия трапа, на шканцах. На их лицах написаны разные чувства: у меньшинства – облегчение, у некоторых – равнодушие, у большинства – тревога. Совершенно ясно, что, рвутся они в бой или нет, большинство считает, что «Антилья» и вообще весь авангард обретаются не там, где следовало бы, и они смотрят на своего командира, силясь понять, почему корабли продолжают удаляться от места схватки. Девять кораблей, которые не сражаются и, возможно, сумели бы изменить ход событий там, в центре линии: «Нептуно», «Антилья», «Сипион», «Энтрепид», «Форми-дабль», «Дюгей-Труэн», «Монблан», «Сан-Франсиско де Асис» и «Райо» (последний снесло заметно в сторону от линии). В общей сложности даже десять, если считать «Эро» – он из центральной группировки, однако следует за ними, как собачка за хозяйкиной юбкой. Нехорошее получается дело. Де ла Роча не может забыть общего приказа, отданного адмиралом Вильневом перед выходом из Кадиса: корабль, находящийся вне боя, будет считаться покинувшим свой боевой пост. К тому же еще со времен трибуналов, которых много было после того неудачного сражения у мыса Сан-Висенте в 1797 году (пятнадцать английских кораблей захватили четыре испанских из эскадры адмирала Кордовы; их было двадцать четыре, но сражалось только семь, в то время как остальные держали строй, не вступая в боевые действия), всем известно, что сигнал номер пять – один флаг, поднятый на мачте флагмана, – не Допускает ни обсуждения, ни толкований. Каждый обязан немедленно вступить в бой. А кроме того, действующий морской устав (сочиненный, чтобы избежать повторения Сан-Висентской катастрофы) прямо побуждает корабли прорванной линии развернуться и подойти к месту прорыва, чтобы, в свою очередь, окружить нападающих и иметь возможность помогать друг другу без всяких сигналов. То есть, если уложить это в три слова, – инициатива, взаимопомощь и максимальная выдержка. Все прямо противоположно тому, что они делают сегодня. – «Формидабль» отвечает. Де ла Роча оборачивается к корме. В это мгновение в ответ на вопросительный сигнал, поднятый Ортисом на фале до уровня верхнего рея бизань-мачты, на мачтах флагмана адмирала Дюмануара, идущего следом через три корабля, появляются флаги – номер «Антильи» и ответ: Держитесь в кильватере головного судна.
– ё…! – вырывается у Орокьеты, но он вовремя закрывает рот.
– Он как будто не видел сигнала с «Бюсан-тора», – растерянно произносит юный Ортис.
– Да как же он мог не увидеть… Командир «Антильи» сглатывает слюну. Ему вдруг становится невыносимо жарко в кафтане, и он боится, что это заметят. С наветренной стороны одинокий англичанин по-прежнему движется курсом на зюйд. Он уже почти на траверзе «Антильи», и когда Орокьета спрашивает, не вмазать ли ему, как это сделал «Нептуно», де ла Роча качает головой. Он на пределе досягаемости, да и нет смысла.
– Запишите все подробно, Ортис. Полученные сигналы и точное время их поступления.