– ё…! – вырывается у Орокьеты, но он вовремя закрывает рот.
– Он как будто не видел сигнала с «Бюсан-тора», – растерянно произносит юный Ортис.
– Да как же он мог не увидеть… Командир «Антильи» сглатывает слюну. Ему вдруг становится невыносимо жарко в кафтане, и он боится, что это заметят. С наветренной стороны одинокий англичанин по-прежнему движется курсом на зюйд. Он уже почти на траверзе «Антильи», и когда Орокьета спрашивает, не вмазать ли ему, как это сделал «Нептуно», де ла Роча качает головой. Он на пределе досягаемости, да и нет смысла.
– Запишите все подробно, Ортис. Полученные сигналы и точное время их поступления.
Орокьета бросает на командира одобрительный взгляд. Он не говорит ничего, но де ла Роча знает, о чем думает его капитан-лейтенант: вот это правильно, лучше прикрыть свою задницу перед военными судьями. Потому что, когда все это кончится, наверняка будет назначен не один трибунал.
– Вон он, этот англичанин.
Наблюдая за одиночкой, который на всех парусах идет вдоль эскадры противника, торопясь вступить в бой, капитан восхищен. Или завидует. Он представляет себе, как английский капитан, которого рассвет застал вдали от своих, делает все возможное, чтобы поскорее присоединиться к товарищам, стыдясь того, что вступит в бой с опозданием. И как жаль, с горечью думает де ла Роча, что нельзя порою ненадолго становиться англичанином. Эти мерзавцы, каждый из них, вступают в бой, думая прежде всего о том, как уничтожить врага, а испанец и француз делают это из страха нарушить устав, из боязни адмиральского гнева, заранее придумывая, чем и как потом оправдаться перед трибуналом. Но что тут поделаешь. В конце концов, хотя устав и велит вступать в бой и так далее, он также и запрещает командирам действовать по своему разумению, предоставляя решать за них начальникам подразделений, состоящих из трех-четырех кораблей. В данном случае – Дюмануару. Так что, с одной стороны, де ла Роча успокаивается: он действует по уставу. А с другой, думая о друзьях, сражающихся там, позади, он чувствует, что внутри все так и закипает. Будь проклята моя кровь. Испания, несуразная, хаотичная. Потом он отгоняет эти мысли (ни к чему хорошему они не приведут, если ты командир семидесятичетырехпушеч-ного корабля), подходит к фальшборту шканцев и сквозь чащу реев и снастей, над палубой, с которой десятки людей, ожидающих его решения, смотрят на него так, как смотрели бы на господа бога (если бы они знали, думает он, внутренне содрогаясь), направляет подзорную трубу на двухъярусные кормовые галереи «Нептуно», идущего впереди со своими ялами и шлюпками на буксире, в сотне саженей от бушприта «Антильи». Над гакабортом он различает худую фигуру Кайетано Вальдеса, окруженного офицерами. Вальдес тоже смотрит в подзорную трубу – назад, туда, где «Антилья», где «Форми-дабль», или туда, где идет бой. Ему, прослужившему дольше всех и носящему самое высокое звание среди всех испанских капитанов передовой группировки, адмирал Гравина тоже рекомендовал быть послушным и скрупулезно точным, выполняя приказы французов: Кайетано, пожалуйста, крайняя деликатность, а больше я тебе ничего не скажу. Capisci[88]?.. Так что де ла Роче, которому неуютно в этой борьбе между чувствами и дисциплиной, в глубине души немного полегчало: его тылы защищены. Решения принимает Вальдес. С сигналом номер пять или без него, «Антилья» следует за «Нептуно». Приказ есть приказ, черт его побери.
7. Сигнал номер пять
Бум, бум, бум. Хотя вокруг творится ад кромешный, адмирал Вильнев по-прежнему болтлив. С бака «Антильи» гардемарин Хинес Фалько в подзорную трубу видит, как на фок-мачту и бизань-мачту «Бюсантора» поднимаются новые сигналы. Грот-мачты уже нет, а сам флагман, весь в дыму, сражается в центре линии рядом с «Сантисима Тринидад» и «Редутаблем» в окружении врагов, числом втрое превосходящих их. «Сан-Агустину» удалось поймать ветер, он приблизился и уже некоторое время весьма достойно бьется с английским трехпалубником, который при этом успевает вести огонь по «Тринидад». Испанский «Сан-Леандро» и французский «Нептюн» отнесло течением, и они, не слишком рискуя, ведут огонь оттуда. А вот кто и вправду не рискует ничем, так это «Сан-Хусто», который снесло так далеко, что он почти не участвует в бою, сохранив и все мачты, и свой черный с двумя узкими полосами корпус.
– Сигнал для нас, сеньор старший помощник. Для авангарда.
Этот сигнал с флагмана понять тоже нетрудно. Он состоит из двух флагов и настолько ясен, что старший помощник, капитан второго ранга Фатас, который смотрит в другую подзорную трубу, сам понимает его без всякого свода сигналов.
– Поворот оверштаг, изменение курса. Это распоряжение, отмечает юный гардемарин, подкрепляет сигнал номер пять, который флагман не спускает, хотя вражеские ядра уже начали сносить у него снасти и реи оставшихся двух мачт: Тем, кто в силу своего нынешнего расположения не принимает участия в бою, расположиться так, чтобы вступить в него как можно скорее.
– Яснее некуда, разрази меня гром, – тихо произносит дон Хасинто Фатас.
На самом деле эти слова вылетают у него как плевок.
Хинес Фалько впивается глазами в обветренное лицо старпома, а тот, пожав плечами, с треском складывает подзорную трубу, и его губы складываются в горькую улыбку.
– Нас назвали трусами, парень.
У шестнадцатилетнего гардемарина слова застряли в горле:
– Простите, сеньор старший помощник?..
– Да, именно так. Трусами. И содомитами. И тебя, и меня, и всех остальных.
Через плечо Фалько краем глаза видит пехотного офицера – командира стрелков, присланных на бак, худенького лейтенанта в форме каталонских добровольцев: его всю ночь выворачивало наизнанку, а сейчас шатает так, что он держится за ванты, и лицо у него белее форменного кафтана.
– Этого не может быть, сеньор старший помощник, – тихо-тихо, чтобы не услышал лейтенант, шепчет Фалько.
– Да уж поверь мне.
Юноша недоуменно смотрит на корму, туда, где находится командир де ла Роча, смотрит, не понимая, почему тот сам не отдает приказа: с нас хватит, господа, черт побери все и вся, «Антилья» разворачивается и идет на помощь товарищам. Наверняка. Думает он, тот же самый вопрос задают себе и все, кто сейчас с палубы или марсов молча наблюдают за боем, потрясенные грохотом канонады, вспышками огня и клубами дыма, от которых они удаляются. Порою до гардемарина долетают слова тех, кто поближе, – матросов, комендоров и солдат, сгрудившихся возле восьмифунтовых пушек.
– Что делается, что делается, а, парень?
– Уж лучше там, чем тут.
– Да, верно.
– Ох, как палят…
Но если многие из них вздохнули с облегчением оттого, что им выпала роль свидетелей, то этого никак не скажешь о Хинесе Фалько. Время, проведенное в море, еще не выбило из него дисциплины, чувства долга и сознания своих обязанностей будущего офицера военно-морского флота, он еще любит родину, жаждет славы и всей этой мишуры. Поэтому сейчас он растерян, а душа так и горит от стыда. Что вполне нормально в данной ситуации. И потом, он уверен, что подобные же чувства обуревают не его одного. Лейтенант-каталонец – ворот кафтана расстегнут, волосы растрепаны, глаза остекленели, – похоже, не понимает, что происходит, однако лицо второго боцмана Фьерро, его пальцы, теребящие латунную дудку, висящую на одной из петель коричневого кафтана, его исполненные уважения, но многозначительные взгляды – то на сражение за кормой, то на дона Хасинто Фатаса – просто поют «Травиату» (нечто из ряда вон выходящее, потому что «Травиату» напишут еще не скоро). Короче, второй боцман отлично понял, что к чему, как понял и то, в какой незавидной роли оказался авангард, то есть все они. И его корабль, и он сам, и остальные – от первого до последнего. А Фалько, снова повернувшись лицом к баку, смотрит вперед, где в кабельтове от бушприта «Антильи» «Нептуно» с ветром в марселях и брамселях невозмутимо продолжает путь, и видит, что офицеры, столпившиеся у гакаборта вокруг своего командира, бригадира дона Кайетано Вальдеса, тоже смотрят назад и, судя по выражению лиц, матерятся про себя. И причина у них для этого вполне веская. Когда старший помощник Фатас, глядя на них, беспомощно разводит руками, в ответ один из офицеров «Нептуно» делает то же самое. Ничего не попишешь, коллега. Там, где есть начальство, и так далее. Я человек маленький.
– Сигналы с «Формидабля», дон Хасинто.
Второй боцман Фьерро указывает на флаги, которые поднимаются на флагмане адмирала Дюмануара и, расправившись, полощутся на ветру. Капитан второго ранга Фатас поворачивается, торопливо идет к лафету третьей пушки бак-борта и, взобравшись на нее, припадает правым глазом к подзорной трубе. Орудийная прислуга почтительно отходит в сторону, чтобы не мешать. Гардемарин Фалько тут же, рядом с начальником.
– Сигналы с «Формидабля», дон Хасинто.
Второй боцман Фьерро указывает на флаги, которые поднимаются на флагмане адмирала Дюмануара и, расправившись, полощутся на ветру. Капитан второго ранга Фатас поворачивается, торопливо идет к лафету третьей пушки бак-борта и, взобравшись на нее, припадает правым глазом к подзорной трубе. Орудийная прислуга почтительно отходит в сторону, чтобы не мешать. Гардемарин Фалько тут же, рядом с начальником.
– По-моему, он репетует сигналы «Бюсантора».
– Да, – подтверждает юноша. – Всемуавангарду. Поворот оверштаг.
– Чтоб его… Давно пора.
Хинес Фалько чувствует, как затылок у него ощетинивается. Ну вот, думает он. Наконец-то. С кормы грохочут распоряжения, выкрикиваемые через рупор, и палуба заполняется людьми; их подгоняют крики, свистки и удары плеток боцманов и старших бригад. Лейтенант каталонских добровольцев, будто очнувшись от сна, торопливо застегивает ворот кафтана и передает двадцать своих солдат в распоряжение боцмана, чтобы поставил их на брасы или куда понадобится. Давай, тяни. Раз-два, раз-два. Матросы лезут на реи фок-мачты, ветераны подталкивают сухопутных салаг – давай, разрази тебя гром, живее, поворачивайся, – чьи босые ноги дрожат и оступаются на смоленых выбленках У одного из новичков, с виду крестьянина, где-то защемило руку, он с трудом выдернул ее и теперь громко ругается, поминая и господа бога, и его мать, и прежде, чем гардемарин Фалько успевает сделать ему замечание и потребовать назвать свое имя (сквернословов наказывают согласно уставу: привязывают к пушке и всыпают от дюжины до двух десятков ударов палкой или плетью – это уж на усмотрение командира), второй боцман Фьерро, который считает, что при аврале не до лишних сложностей, трижды хлещет его плеткой по вопящему рту: раз, раз, раз, и несчастный, подавляя крик, прижимает к лицу ладони, а между пальцев у него струится кровь.
– Ветра мало, – говорит дон Хасинто Фа-тас, глядя на вымпел. – С оверштагом не справимся.
И это правда. Если парус прилип к мачте, плохо дело, говорят опытные моряки. Сколько ни брасопь реи, вест-норд-веста не хватает, чтобы три тысячи тонн дерева и железа пересекли линию ветра. Особенно если учесть, что «Антилья», хотя и вполне современная и маневренная (ее близнец «Сан-Ильдефонсо» тоже здесь, в составе союзной эскадры), несет на своей нижней батарее тридцатишестифунтовые пушки, а не двадцатичетырехфунтовые, как было предусмотрено. Плюс еще волнение на море. А в итоге – скорость не больше двух узлов. Хинес Фалько хорошо представляет себе, в чем проблема: если вместо того, чтобы при повороте перейти линию ветра носом, корабль сделает это кормой, то описанный при этом круг окажется таким большим, что корабль отнесет слишком далеко от места боя. Чтобы подойти с наветренной стороны и выбрать себе место, пожалуй, понадобится содействие шлюпок, идущих сейчас на буксире; поэтому Фатас отправляет своего гардемарина на корму – помогать. Слушаюсь, сеньор старший помощник, отвечает парень. Пробираясь среди матросов и солдат, снующих туда-сюда по шкафуту бакбор-та, он видит, что некоторые корабли авангарда уже приступили к повороту и приходится им несладко: их болтает качка, а паруса едва-едва ловят бриз. Головное судно, «Нептуно», очень медленно, вовсю орудуя марселями и брамселем, переходит в бейдевинд, а некоторые из французских кораблей, в том числе «Сипион», помогают себе шлюпками, и сидящие в них матросы изо всех сил гребут, allez, allez, allez[89], чтобы привести его нос круче к ветру.
– К вашим услугам, сеньор командир… Дон Хасинто прислал меня в ваше распоряжение на случай, если понадобится помочь со шлюпками.
– Не думаю, что понадобится. Но все равно, оставайтесь здесь – так, на всякий случай.
Фалько оглядывает людей на ахтердеке. Командир – он приказал поднять все паруса и идти по ветру, чтобы набрать лишний узел, – уперевшись руками в перила ограждения ахтердека, наблюдет за маневром вместе с капитан-лейтенантом доном Хавьером Орокьетой и лейтенантом доном Антонио Галерой, командиром морских пехотинцев. Двадцать его отборных гренадеров выстроились у подножия трапа, ведущего со шканцев на ахтердек. По распоряжению Галеры сегодня вместо коричневой боевой формы эти двадцать, как и он сам, облачились в сухопутную: шляпы с кокардами, короткие синие кафтаны с красными отворотами и латунным якорем на воротнике, белые штаны, черные сапоги. Они выглядят безупречно и готовы подняться на ахтердек, как только начнется бой. Гардемарин Косме Ортис на своем боевом посту, возле ящиков с сигнальными флагами. Шкипер Роке Альгуасас – руки в карманах кафтана с золочеными пуговицами – стоит чуть в стороне, рядом со старшим штурманом, мичманом Бартоломе Линаресом, который через переговорное устройство выкрикивает распоряжения своему помощнику и рулевым, находящимся в рубке под ахтердеком, рядом с нактоузом и штурвалом. А десять комендоров, приставленных к карронадам, уже зарядив оба орудия бакборта, сейчас готовят к стрельбе орудия правого. Ядра и картузы со шрапнелью уже сложены возле пушек, кремни приготовлены, в бочонке с песком дымится запасной фитиль.
– Мы делаем меньше трех узлов, мой капитан, – информирует Орокьета. – Говоря по-сухопутному, полная задница.
– Ну что ж, придется обойтись этим. Гардемарин Фалько пристально наблюдает за доном Карлосом де ла Рочей. Вот в таких ситуациях и проявляются истинные качества моряка. Провалить оверштаг означает потерять ветер, свое место в строю и даже саму возможность принять участие в сражении. Поэтому капитан, стоя у правого трапа с ахтердека на шканцы, сам командует маневром: всем молчать, слушать меня, на штурвале – круче к ветру, шкоты травить, и так далее. Люди наверху, на пертах, и внизу, на палубе от носа до кормы, подгоняемые боцманами, работают что есть сил: брасопят реи, тянут булини, шкоты, и понемногу вся эта сложная машина приходит в действие. По мере того как нос «Антильи» приводится круче к ветру, фок-марсель оживает и под натяжением брасов с подветренной стороны забирает.
– Впереди все паруса полны, мой капитан.
– Еще румб к ветру.
– Крюйс-марсель полон.
– Ну, с богом.
Кое-кто из матросов крестится. Фалько смотрит на дона Карлоса де ла Рочу: руки у него по швам, но губы шевелятся, словно он молится. Любопытная штука, думает гардемарин. Только мы, испанцы, да еще итальянцы с португальцами, совершая поворот оверштаг, взываем к господу богу, как рыбаки, когда забрасывают сети. Мы словно перекладываем на него часть ответственности. Или всю.
– Еще к ветру.
С божьей помощью или без нее, нос «Антильи» понемногу разворачивается – капитан, чтобы облегчить маневр, скомандовал закрепить марсель и подтянуть кливера, – но очень уж медленно: до отчаяния медленно.
– Похоже, этой посудине вообще лень шевелиться.
– Я вижу, Орокьета. Закройте рот.
Нос «Антильи» рыскает туда-сюда, бесконечно ныряет и поднимается, теряет скорость; кажется, она вот-вот повернется вспять. Однако мало-помалу бушприт начинает двигаться влево, все круче и круче к ветру; грот-марсель полощется. На марсе бизань-мачты и внизу, у ее подножия, на ахтердеке, с полдюжины матросов, несколько человек из орудийной прислуги, один из старших бригад и первый боцман начеку, готовые взять на гитовы контр-бизань, если поворот не получится и командир прикажет развернуться на сто восемьдесят градусов. В голосе Орокьеты появляется воодушевление:
– Ветер в скулу… Штирборт, один румб, мой капитан.
– Еще чуть-чуть.
Хинес Фалько, как и все остальные, смотрит вверх. Грот-марсель еще нерешительно хлопает, но постепенно начинает набирать ветер. Старая добрая «Антилья» все-таки надумала развернуться.
– Ветер полный, три румба, мой капитан.
– Травить кливер-шкоты.
Гардемарин оглядывается на другие корабли. Несмотря на то что приказ был «поворот оверштаг, все вдруг», авангард выполняет его вразнобой. Как и «Антилья», оверштаг совершают «Формидабль» адмирала Дюмануара, французы «Монблан», «Сипион» и «Дюгей-Труэн» и испанец «Нептуно»; у французского «Энтрепида» это не получается, и он в конце концов делает бакштаг, а потом старается захватить как можно больше ветра, чтобы держаться носом в том направлении, где кипит бой. Однако «Сан-Фран-сиско де Асис», трехпалубник «Райо», дряхлый, да еще перегруженный весом своих ста пушек, и французский «Эро» – либо у них не получился оверштаг, либо их командиры сочли, что развернуться бакштаг сподручнее, либо врач категорически запретил им попадать под ядра (это ведь страшно вредно для здоровья) – разворачиваются на пятачке и тихо-мирно уходят под ветер.
– Куда, мать их… куда это они?
– Занимайтесь своими делами, Орокьета.
– Да, мой капитан… Но ведь Макдоннелл и Флорес удирают.