Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они, непутевые, визжат, – известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом займутся, а мы своим. Река – раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево – веселая даль, зеленая, – Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце, колко глазам от ряби, защуришься… – и нюхаешь, и дышишь, всеми-то струйками: и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельком, и мокрыми плотами-смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками… – всем раздольем. До того хорошо – не знаешь, что и делать. С Москва-рекой поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.
– Кормилица наша, Москва-река… – говорит Горкин ласково, зачерпывая пригоршней, – всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под Можайском… самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны спускались. И плоты с барками гоняли – сводили рощи, и сколько разов тонули… всего видано. Подрастешь вот – погоним с тобой плоты…
Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки – «Стрела», «Ласточка», «Юла», «Рыбка»… – поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под водой, будто серебрецо, – раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не подходит, а как отживет – обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби где-то.
– Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.
– Я мырять хорошо умею, – говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. – В самую глыбь мырял. Речну-шек энтих… и все-то дышут! Так вот – а-а-а-а… крышечки подымают. И раки по ним ходят, уса-тые… будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А я утопленницу искал… порт-нишечка с Бабьего городка купалась, там вон… насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где… глы-бко тама, дна не достать. Мырнул… – и ви-жу… зеленым-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на зеленом на песочке белое тело… ну, белым-то-белое-разбелое… как живая, вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее все речнушки эти, дышут… крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под плечико ее прихватил, вымахнул… ну, вовсе другая уж, на живом свету, си-иняя-рассиняя, утоплое тело. Там – все другое, свое. Я реку знаю, там у них свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет… как мы все равно своих хороним. А они выплескивают.
Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что – за кудрявыми Воробьевыми горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на «Стреле» далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки! Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.
– А еще чего хорошенького скажи.
– Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки наваливаются. Намедни у нас писарь с Первоградской больницы утоп, так за три дня рака навалилось… на огонек ночью наползли… весь песок черным-черный! Я сот пять насбирал, за пять целкачей в трактир продал, к пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти… у них своя примета. К холодам – и не понять, куда денутся! Опущусь – где мои речнушки? Ни разъединой. А вода непогоду чует… мутнеть за неделю еще начнет, и рыба – шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.
Рассказывает нам и все на портомойни глядит – за выручкой следит? У него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши… – всякая снасть. И рыбка всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут и все хохочут. Ноги у них белые-белые – «чисто молошные», говорит Денис:
– На белой булочке все, балованные. А что, Михайла Панкратыч, с конторщиком-то у Маши не вышло дело?
– А тебе какая забота? Ну, не вышло… пять сот приданого желает.
– Пя-ать со-от?! А сопляк сам. За меня бы пошла… в шелках бы ее водил, а не то что… пя-ать со-от!..
– Припас шелки-то?..
– Дело это наживное… шелки. На одном раке могу на любое платьице… коль задастся…
– А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся…
– Водчонку мы тогда побоку… Поговорили бы, Михал Панкратыч… крестный ей. Летось намекал ей – и пить брошу… ну, рыбку ловить бросить не могу, – все-то меня корит: «Шут речной, бродяга…» – это что на реке ночую… – карактер мой такой, не могу. А так – остепенюсь, зарок дам… – глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. – Это она выпимши меня видала, пошумел я… А я брошу… поговорите, Михал Панкратыч.
Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:
– Поговори, голубчик Горкин!
Горкин не отвечает, бородку потягивает только.
– Как остепенюсь, папашенька мне обещали… к Яузскому мосту взять, там больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит… поговорили бы, Михал Панкратыч…
– Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не верткую. Маша… хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те трудно будет. И непоседа ты…
– Я потишей буду, Михал Панкратыч… – вздыхает Денис.
– Поговори, Горкин, – прошу его. – Они будут в домике жить, и у них детки разведутся… и мы в гости будем к ним приезжать…
Денис схватывает меня, колет усами щечку.
– Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..
Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого камня, который называется «валун-камень», он останавливается и шепчет:
– Гляди в воду, сейчас отмутится…
Белый песочек видно, и вот – длинные черные прутики шевелятся под камнем… что такое?!
– Не желаешь вылазить… ла-дно.
Он нашаривает под камнем, посадив меня на плечо, и достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.
– Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает. Такая у меня примета: уйдет мой рак – и мне нечего тут жить – ждать… не выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.
И сажает рака под «валун-камень». Я слышу знакомую песенку, поет Маша тоненьким голоском:
Мы подтягиваем с Денисом:
– Эх, – говорит Денис, – следо-чки!..
Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: «Сле-дочки!» И она шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: «А ну еще… а ну?..» И Глаша, и другие принимаются хлестать нас. Денис кричит: «Ребенка-то зашибете!..» – и бежит со мной по плотам.
Горкин кричит сердито:
– Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!
А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит: «Поговорите ей, Михал Панкратыч… мочи моей нет, душа иссохлась».
Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает играть. Я знаю это – «Не велят Маше за реченьку ходить… не велят Маше молодчика любить…». Хорошо играет. Горкину даже нравится. Маша кричит с плотов в смехе:
– А ну, сыграй любимую-то свою – «Вспомни-вспомни, мой любезный, мою прежнюю любовь»! – и все хохочет.
И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленым луком.
– Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный, солдат отлетный… и водчонкой балуется. Человек необстоятельный. Рыболовы – уж известно – непоседливы. Пирожка-то… Не очень я с морковью-то уважаю… Допрежде любил, а как угостил нас с Василь Василичем Зубарев-бутошник, у моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то… с души воротит. А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет. Ну, что ты пристал – скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили с пирогом… с морковью пирог был… А у него в подполье мертвое тело лежало… богатого огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не знамши-то ничего, над ним пировали… как раз в именины его, Зубарева-то… Алексея – Божья человека, в марте месяце… чуть не силом затащил к себе, возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну, и закусывали пирожком, с морковью… с кро-вью будто, вышло-то так. Опосле того не ем с морковью. Ну, что ты… неотвязный какой!.. ну, бы-ло… ну, сыщик Ребров… гроза на воров был!.. – все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те рассказывать – и дня не хватит. Ну, судили… Домой вот приедем…
Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с бельем. Подсаживает Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москва-рекой прощаться, со всем раздольем, со всем, что на ней и в ней, и там, далеко, за Воробьевкой, за Можайском… Чего там не видано, не слыхано!
Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его Денис, а он ни с места: с ним тоже надо умеючи. Горкин начинает его оглаживать. Денис уходит…
Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:
– Нас что ж не провожаешь?..
– А вот, годи, провожу!.. – отвечает Денис с реки.
Смола сворачивает на травку и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше: «Вот тебе жених!» – и что-то швыряет ей. Она с визгом валится на белье. Черное что-то падает на дорогу, в пыль… и я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно даже, как хлопает он «шейкой». Горкин велит Денису заворотить Смолу, сердится.
– Возьми себе поиграть… – говорит мне Денис и завертывает рака в большой лопух. – Ушел мой рак, и мне уходить надо. Возьму расчет, Михал Панкратыч… пойду под Можайск, на барки.
Говорит он не своим голосом, будто он заболел.
– А нас с Машухой не прихватишь? – смеется Глаша. – Как же нам без тебя-то?..
Маша не говорит: сердится будто на Дениса – за рака сердится? А мне так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.
Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:
– Возьми рака, пусти под «валун-камень»!..
Он берет рака, смотрит на меня как-то непонятно и говорит, уже веселей:
– Пустить, а? Ну, ладно… пущу на счастье.
Только мы двое про рака знаем.
– Прощевайте… – говорит он и смотрит, как мы ползем.
Маша кричит:
– Не скучай, найду тебе невесту! В подполье у нас живет, корочку жует, хвостиком крутит, все ночки кутит… как раз по тебе!.. – и все хохочет.
– А смеяться над человеком не годится, он и то от запоя пропадает… – говорит ей Горкин, – надо тоже понимать про человека. А дражнить нечего. Погодь, прынца тебе посватаем.
Маша молчит, глядит на Москва-реку, где Денис. А он все глядит, как мы уползаем в горку. Вот уж и «дача» кончилась, гремит по камням полок, едут извозчики. А Денис все стоит и смотрит.
Крестный ход
Донская
Завтра у нас Донская. Завтра Спас Нерукотворный пойдет из Кремля в Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в Святых Воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей.
У нас готовятся. Во дворе прибирают щепу и стружку, как бы пожара не случилось: сбежится народ смотреть, какой-нибудь озорник-курильщик ну-ка швырнет на стружку! а пожарным куда подъехать, народ-то всю улицу запрудит. Горкин велел поставить кадки с водой и швабры – Бог милостив, а поберечься надо, всяко случается.
Горкин почетный хоругвеносец, исконный, от дедушки. У него зеленый кафтан с глазетовой бахромой серебряной, а на кафтане медали. Завтра он понесет легкую хоругвь, а Василь Василич тяжелую, в пуд, пожалуй. А есть, говорят, и под три пуда, старинные, из Кремля; их самые силачи несут, которые овсом торгуют. У Горкина нога стала подаваться, отец удерживает его, но он потрудиться хочет.
– В последний, может, разок несу… – говорит он, вынимая из сундука кафтан. – Ну, притомлюсь маленько, а радость-то кака, косатик… встретятся у донских ворот Пречистая со Спасом! и все воспоют… и певчие чудовские, и монахи донские, и весь крестный ход – «Царю Небесный…», а потом – «Богородице Дево, радуйся…»! И все-то хоругви, и Святые, и Праздники, в золоте-серебре, в цветочках… все преклоняются перед Пречистой… Цветочки-то почему? А как же, самое чистое творение. Архангел Гавриил с белым цветочком пишется.
Завтра сестрицы срежут все цветы в саду на наши казанские хоругви: георгины, астры, золотисто-малиновые бархатцы. Павел Ермолаич, огородник на нашей земле у бань, пришлет огромных подсолнухов и зеленой спаржи, легкой, в румяных ягодках, – будет развеваться на хоругвях. Горкин с Василь Василичем сходили в баню, чистыми чтобы быть. Горкину хочется душу на святом деле положить, он все Спасы носил хоругви, кремлевские ходы ночные были, – в чем только душенька держится. Отец шутит: «Как тебе в рай-то хочется… напором думаешь, из-под хоругви прямо, да ты под кремлевскую вступи, сразу бы и…» А он отмахивается: «Куда мне, рабу ленивому… издаля бы дал Господь лицезреть».
Привезли красного песку и травы – улицу посыпать, чтобы неслышно было, будто по воздуху понесут. У забора на Донскую улицу плотники помосты намостили – гостям смотреть. А кто попроще, будет глядеть с забора, кто где уцепится. Прошли квартальные, чисто ли на заборах, а то мальчишки всякие слова пишут, – полицмейстер еще увидит! Собак велено привязать. Наро-ду повалит завтра – на протуваре не устоять.
Антипушка привез из Андреевской богадельни Марковну, слоеные пироги печь. Пироги у ней… – всякого повара забьет, райские прямо пироги, в сто листиков. Всякого завтра народу будет, и почетные, и простые, – со всей Москвы. Уж пришел редкостный старик, по имени Пресветлый, который от турки вырвался, половину кожи с него содрали, душегубы, – идолу ихнему не поклонился. Афонский монах еще, который спит во гробу, – послали его лепту собирать. И все, кто только у нас работал, все приползут из углов, из богаделен. Август месяц, погода теплая, и торжество такое – все Святые пойдут по улицам, – как же не поглядеть. И угощенье будет: калачи, баранки, а чайку – сколько душа запросит. Две головы сахару-рафинаду накололи на «прикуску». С вечера набираются: кто – в монастырь пораньше, а кто не в силах – место бы на заборе захватил.
Кондитер Фирсанов прислал повара с поваренком и двух официантов – парадный обед будет. Сам с главными поварами в Донском орудует, монахи заказали: почетные богомольцы будут. Дядя Егор с нашего двора – у него дом напротив нашего, крыльцо в крыльцо, и ворота одни, от старины, и у него завод кирпичный за Воробьевкой – монахов не любит, всегда неладное говорит про них. Тут и говорит:
– Донские монахи эти самые чревоугодники, на семушку – на икорку собирают, богачей и замасливают. Фирса-нова им давай! Их бы ко мне на завод, глину мять, толсто… – и очень нехорошо сказал.
А Горкин ему тихо-вежливо:
– Не нам судить… и монахи не одинаки.
Завтра будет у нас на обеде Кашин, мой папаша крестный. И, может быть, даже и сам Губонин, который царю серебряного мужичка поднес, что крестьян на волю отпустил. У нас рассказывали, что государь прослезился и поцеловал Губонина. Он теперь все железные дороги строит, а ума у него… – министр.
Вот Марковна и старается, раскатывает тесто, прокладывает маслом и велит относить на лед. А у Кашина много векселей, и если захочет кого погубить, подаст векселя на суд, придут пристава с цепями и на улицу выбросят. Отец ему должен и дяде Егору должен, строил бани из кирпича. Горкин мне сказывал, что папашенька после дедушки только три тысячки в сундуке нашел, а долгов к ста тысячам, вот и приходится вертеться. Дедушка на каком-то «коломенском дворце» много денег потерял, кому-то не уступил чего-то, его и разорили. Ну, Господь не попустит выбросить на улицу, много за папашеньку молельщиков. Кашин все говорит: «Народишко балуешь!» – смеется: не деловой папашенька. И грозится будто. А все потому, что отец старичкам дает на каждый месяц, которые у нас работали, как-то дознался Кашин. А отец сказывать не велит: лепту надо втайне творить, чтобы ни одна рука не знала. Ну, да скоро выкрутится, Бог даст, – Горкин мне пошептал: «Бани стали хороший доход давать». Вот угостить и надо. Да и родни много, а Донская у нас великий праздник, со старины, к нам со всей Москвы съедутся, как уж заведено, – все и парадно надо.
К вечеру все больше народу наползает, в мастерской будут ночевать. Кипит огромный самовар-котел, поит пришлых чайком Катерина Ивановна, которая лесом торговала, а прогоревши, – по милосердию, Богу предалась, для нищих. Смиловался Господь, такого сынка послал – на небо прямо просится, одни только ноги на земле: всех-то архиереев знает, каждый день в церковь ходит, где только престольный праздник, и были ему видения; одни дураком зовут, что рот у него разинут, мухи влетают даже, а другие говорят – это он всякою мыслею на небе. Катерина Ивановна обещалась, что Клавнюшка на заборе с нами посидит завтра, будет про хоругви нам говорить, – все-то-все-то хоругви знает, со всей Москвы! А сейчас он у всенощной в Донском, и Горкин тоже.
Сидят всякие старички, старушки в тальмах с висюльками, в парадных шалях, для праздника: вынули из сундуков, старинные. Все хотят сесть поближе к Пресветлому, старому старику, который по богомольям до-ка. У Пресветлого все лицо желтое-желтое, как месяц, и сияние от него исходит, и весь он – коленка лысая. Рассказывает, как его турки за веру ободрали, – слушать страшно. «Воочию исповедник и страстотерпец!» – говорят, знающие которые. Рядом с ним сидит Полугариха из бань, которая в Ерусалим ходила, а теперь в свахах ходит, один глаз кривой, а язык во-острый, упаси Бог какой! Горкин ее не очень любит, язвительная она, но уважает за благочестие. Тут и барин Энтальцев, прогорелый, ходит теперь с Пресветлым по знакомым домам – собирают умученным за веру. Тут и моя кормилка Настя – сын у нее мошенник, – и старый конопатчик с одной ногой, и кровельщик Анисим, который с крыши свалился, и теперь у него руки сохнут. И все калеки-убогие, нищета. А всем хочется поглядеть Донскую, молодость вспомянуть.