В то утро я изрядно перепугал мою тогдашнюю подружку Оксану Багинец. Она пригласила меня к себе в гости с ночевкой, когда ее родители уехали на дачу, но вся обыденная предыстория спросонья вылетела у меня из головы…
Только это было потом… А пока мы втроем, какие-то оглушенные, возвращались от Божко. Троллейбуса решили не ждать, благо идти было минут пятнадцать. Я хорошо помню этот пеший обратный путь — он снова вернул мне ощущение семьи и дома. До того мрачные подозрения не оставляли меня, я постоянно жил предчувствием предательства и несколько дней подряд подкрадывался к родительской двери, выясняя, о чем они шепчутся. А все полуночные прения были обо мне, в том числе и про «отдавать» или «не отдавать». Впрочем, слово «реформаторий» так и не прозвучало, и с большой вероятностью можно было предположить, что родители имели в виду больничный стационар. Поэтому я сдерживался от громких разоблачений и, не обнаруживая себя, убирался на цыпочках в свою комнату.
Позже, от случая к случаю я заводил с папой задушевные разговоры — обычно старался подгадать с праздником или юбилеем. Выпивая, папа всегда делался каким-то податливым и влажным, словно от нахлынувших всем телом слез. Я просил: «Папка, ну скажи мне правду, теперь ведь уже можно. Ты же знал про Детскую комнату милиции…» — в надежде, что, размякший, он проболтается. И поразительно — вне зависимости от того, под каким градусом бывал папа, он мгновенно трезвел, точнее, высыхал — от мокрой сентиментальности не оставалось и следа, — и жестко отвечал, что о «детской комнате ему ничего не известно», хмурился и уходил в свою комнату, ссылаясь на головную боль.
Такая реакция лишний раз убеждала меня, что дело тут нечисто. Уж слишком быстро с папы слетал хмель. Открытое лицо его точно запиралось на засов, как если бы мой запретный вопрос включал скрытую сигнализацию. Папа что-то определенно знал, но не говорил…
А на следующий день после посещения диспансера я, как обычно, пошел в школу. В конце недели я заметил, что мои одноклассники посматривают на меня с некоторой опаской. Нет, мне никто не сказал дурного слова, я просто почувствовал новую стену отчуждения.
Все прояснил бесхитростный физрук, без обиняков спросивший на уроке физкультуры, правда ли, что я припадочный? Он-то был искренне расстроен, потому что рассчитывал на меня — приближалась районная спартакиада, а спортивные показатели у школы были низковаты.
Мне, конечно, было неприятно осознавать, что окружающие считают меня психованным. Косвенно виноваты были родители, это они по совету Божко сказали нашей классной Галине Аркадьевне, что у меня проблемы со здоровьем, та насплетничала в учительской и заодно поделилась новостью со своим любимчиком Алферовым, который не преминул сделать секрет общим достоянием.
Родители, конечно, были этим страшно недовольны, папа все порывался устроить скандал, дескать, классная руководительница поступила неэтично. Но мама возразила, что нам не хватало еще разговоров, что отец Рымбаева тоже псих, и предложила перевести меня в другую школу. Я вначале согласился, но потом все как-то само собой заглохло по многим причинам.
Единственный человек из класса, с кем я продолжал общаться, был Илья Лившиц. Он оказался настолько самодостаточен, что до него просто не дошли слухи о моей болезни или же ему было плевать на общественное мнение. Во всяком случае, Лившиц до середины четвертой четверти исправно выручал меня с точными науками, пока я однажды с удивлением не обнаружил, что больше не нуждаюсь в его помощи.
Болезнь странным образом положительно сказалась на моей успеваемости. В моем характере проявились новые черты — вязкость и обстоятельность, поначалу сводившие меня с ума. Если я садился за письменный стол, открывал учебник, то уже не мог оторваться, пока полностью досконально не осваивал материал. Первые недели было трудновато — обнаружились серьезные пробелы в знаниях. Ковыряясь в одной теореме, приходилось обращаться к пройденному материалу, который вообще уходил корнями в первую четверть. Стиснув зубы, я часами просиживал над учебниками, дотошно, скрупулезно разбирая по винтикам все эти синусы и косинусы, иксы и игреки…
Как-то в мае я поразил нашу математичку, когда вызванный на растерзание к доске, легко решил довольно-таки непростое задание. Говорю «непростое», потому что мне об этом на перемене сообщил Лившиц.
Математичка, не веря случившемуся, еще минут десять пытала меня, а затем объявила: «Ведь можешь, Рымбаев, если хочешь!» — и под улыбочки класса поставила мне в журнал аж две пятерки.
Кстати, физрука я тоже не подвел. Трехкилометровый кросс я пробежал со вторым результатом по району, а на турнике только уступил ребятам из спортивной школы. Так что учебный год, неожиданно для себя и родителей, я закончил без троек…
А школу я не менял — мне уже некого было стыдиться. Помню, с каким горьким чувством, точно на казнь, плелся я на уроки. Как же я боялся столкнуться в коридоре с Боней, Козубом, Сашкой Тренером, с Шевой. Мне казалось, после случившегося я не смогу посмотреть ребятам в глаза, сгорю от стыда, услышав их пусть и не вполне несправедливые, но резонные обвинения в предательстве. Я-то понимал, что ни в чем не виноват, что все подстроил Разумовский! Но как это было доказать?! Я заранее готовил речи, клятвы…
Жизнь распорядилась по-иному. Некому было упрекать меня, корить, обвинять, презирать.
Стыдно признаться, но в первую неделю я испытал облегчение от того, что все пропали. Точно и не было у меня никаких друзей — Бонн, Козуба, Тренера, Шевы. И вообще ничего не было, даже самих «мультиков». Но, увы, в ящике стола хранились последние заработанные мной деньги: три салатного цвета трешки, пятирублевая купюра нежно-голубого джинсового цвета, две кирпичных десятки с Лениным в овальной рамке… Я так их и не истратил. Они пролежали до павловской реформы, а потом и вовсе перестали быть деньгами. А что еще могло произойти с казначейскими билетами, на которых достоинства записывались витиеватыми волшебными шрифтами, словно из сказки о какой-нибудь Марье Моревне…
Спустя месяц страх перед реформаторием чуть поутих. Всякий раз после занятий бежал я за гаражи, втайне ждал, надеялся — вдруг появятся Куля, Лысый, Тоша, Паша Конь, Шайба… Никто не пришел.
По выходным я бродил нашими районными тропами в надежде наткнуться на Аню и Свету — безуспешно. Сгинули и Аня, и Света. Я встречал общих знакомых, спрашивал с замиранием сердца: видели ли, слышали?..
Впрочем, все это не более чем отговорки. Если бы я по-настоящему захотел кого-нибудь найти, то по крайней мере воспользовался бы адресами, которые назвал Разумовскому нарисованный Герман. Что и говорить, я просто боялся каких бы то ни было встреч.
Даже позвонить я никому не мог, у меня не было ни одного телефонного номера. Да и зачем они мне раньше были нужны — телефоны? С Боней, Козубом и Тренером я регулярно виделся в школе. С остальными мы по вечерам встречались за гаражами. В гостях я бывал только у Тоши, Кули и Тренера. И единожды заходил к Шеве.
А потом уже и звонить-то было некому. Я подозревал, какая страшная судьба постигла моих друзей. Наверняка их поодиночке подстерег худощавый лысый чудик с диапроектором, Разум Аркадьевич Разумовский, педагог с большой буквы. Привез на Пролетарскую 3, показал диафильм и заточил в своем реформатории при Детской комнате милиции №1…
Особенно мучительно было думать, что мое предательство послужило тем самым смягчающим обстоятельством, обеспечившим мне незаслуженную амнистию. Сколько же раз я обещал себе, что соберусь с духом, поеду на Пролетарскую 3, чтобы разделить участь моих друзей…
Никуда я не поехал. Я оправдывал себя тем, что не знаю, где находится эта улица — смешное и позорное объяснение. Как будто не существовало справочных…
Лишь ночами, лежа в кровати, я, глотая слезы, обращался к теням: «Простите меня!»
После экзаменов, мучимый жгучей совестью, я пересилил себя. Решил все же пройтись по знакомым адресам. Наперво заглянул к Тоше. По крайней мере, я был твердо уверен, что он проживает именно там — я же неоднократно бывал у него в гостях. Кроме того, у меня теплилась надежда, что Тошин дядя как сотрудник правоохранительных органов смог выручить своего племянника, уберег от реформатория.
Дверь открыла Тошина мать — грузная растрепанная женщина в махровом халате. Одной рукой она придерживала отвороты халата, закрывая тяжелые груди, другой держалась за дверь. Раньше я Тошину маму не видел — мы зависали у Тоши, только если она была в разъездах. Я, чуть смутившись, спросил:
— А можно Антона? Женщина зло переспросила:
— Антона? А ты сам-то кто?
— Герман Рымбаев… — Чтобы не встретиться с ней глазами, я уставился на рваный тапочек женщины. Из дыры выглядывал розовый ноготь большого пальца, живой и подвижный, как собачий нос.
— Я только хотел узнать, как у Антона дела…
— К Антону он пришел! — тявкнула надо мной женщина. — Узнать, как дела!..
Я исподлобья глянул на Тошину мать. По ее точно треснувшему от злости лицу бежали слезы.
— Пошел! Вон! — Она отступила на шаг и захлопнула дверь с таким грохотом, точно сама при этом повалилась спиной на какие-то доски.
Я не винил ее. И все же мне было обидно. Она была уверена, что именно я заложил ее сына, а теперь у меня еще хватает совести справляться о его делах.
Я крикнул:
— Прошу вас, поверьте мне! Я не виноват, я не предавал Антона! Откройте, я вам все объясню!..
Тошина мать из-за двери визгливо предупредила, что если я сейчас же не уберусь, то она вызовет милицию.
Что я мог сделать? Ждать милиции? Я развернулся и ушел.
Случайным образом у меня сохранился Тошин голос. Когда я только купил «Маяк», мы проверяли, как он записывает. Дурачились, пели, а Тоша читал стих: «Птичка села на сирень и серень, серень, серень…» — рядом ржали Тренер, Боня, Козуб и Аня…
В тот же день я зашел к Шеве, благо он жил в соседнем доме. Как и раньше, входная дверь у него была открыта. Шева в прошлый раз объяснял, что мать и бабка всегда дома, поэтому запираться нечего, кроме того, мать глухонемая, звонка не услышит, а бабка дни напролет в телевизор пялится…
В драном полутемном коридоре пахло мочой, стиркой и каким-то особенно грубым табаком. Тянулись бельевые веревки, под ногами мешались сношенные туфли, взрослые и детские, точно растоптанные в грязи коробки. Из кухни тянуло жареным луком. В ванной лилась вода и гремел таз.
Через коридор пробежали две девочки — худенькие и некрасивые, в одинаковых застиранных платьицах. Увидев незнакомого человека, они прекратили догонялки и остановились. Первая девочка хотела что-то спросить, непростительно отвлеклась и тут же получила от сообразительной сестры по голове пластмассовым медведем, взвыла и бросилась в погоню за обидчицей.
Я заглянул в нищую ободранную комнату. Перед телевизором в кресле, похожая на лопнувший мешок картошки, сидела бабка Шевы. Она дымила сигаретой без фильтра, удушливой, как торф. Рядом с ее ногой стояла керамическая пепельница в виде башмачка. Я поздоровался и спросил:
— А где Сергей?
Бабка обрадовалась компании, тыча сигаретой в экран, сообщила:
— Этого убил, а сам на машине едет… Ничего путного от нее я не узнал. В коридоре
мне попался младший брат Шевы, мальчик лет восьми. Несмотря на солидный детский возраст, из одежды на нем была только майка. В руках пискляво кудахтала электронная игрушка. На маленьком экране волк ловил выпадающие из куриц яйца. У меня самого пару лет назад была такая же «электроника».
— Тебя Ромой зовут? — Я вспомнил имя. Шева когда-то говорил, что младшего Ромку хотят отдавать в специальную школу, потому что в обычную не берут.
— Это тебе Сережа подарил, брат? — спросил я, присаживаясь рядом.
— Да, — кивнул Рома. «Электроника» в его руках пискнула, затем издала финальную трель. —
Ну, еб же твою!.. — по-взрослому огорчился он. — Разбил яйцо! Третье… — Мимолетную печаль сразу сменила улыбчатая надежда: — А если набрать тысячу очков, то покажут мультик!
По моей спине пробежал грозный ледяной сквозняк.
— Ромка! — высунулась из комнаты девочка. — Ты, сука, кукле в кроватку нассал?
— Нет! — возмутился мальчик. — Дед Бабай! Прилетел, нассал и улетел!
— Сережу видел? — спросил я. — Где он?
— Сережа не дома… — Рома склонил голову на плечо, балуясь, высунул язык. — Сереже в милиции показывают мультик… — Тут Ромка нехорошо, сумасшедшим баском, рассмеялся.
Я же был готов зарыдать от его слов…
Гнетущее впечатление на меня произвело посещение Бормана. Я навестил его в больнице. Нянечка меня вспомнила, даже чуть пожурила, мол, что же мы так долго не навещали своего приятеля. Я соврал ей, что было много учебы. Спросил, как самочувствие больного, нянька вздохнула и сказала, что не очень — умственная деятельность так и не восстановилась, хотя даже приезжал специальный человек с каким-то аппаратом, но пользы это не принесло.
Уже с порога я догадался, кто именно приезжал к Борману. В палате неистребимо пахло нагретой кинопленкой и диапроектором. Только присутствие нянечки удерживало меня от постыдного желания заглянуть под койки и проверить, не притаился ли там Разум Аркадьевич, не схватит ли он меня за ногу, едва я сяду на стул…
Борман спал. Меня поразило его лицо — такое детское, беспомощное, с робким заячьим подбородком, плаксивым женственным ртом. Это сколько же мимических усилий прилагал Борман, чтобы преобразить эти трусливые черты в жестокую маску?! А ведь Борман казался мне чуть ли не эталоном злой мужественной красоты…
Я склонился над ним. Борман во сне начал хныкать, жалобно и тонко, как маленький мальчик, которому снится кошмар. Я тронул его за плечо. Борман неожиданно открыл глаза. Я готов поклясться, что в первую секунду Борман узнал меня, потому что он попытался придать своему лицу свирепое выражение. Затем зрачки его точно вспыхнули ужасом и превратились в горелые спичечные головки. Борман заблеял, негромко, дребезжаще, как игрушечный барашек.
Я испугался и позвал нянечку. Но когда она прибежала, это блеяние перестало быть надрывным. Борман издавал звуки просто так. Из его перегоревших глаз улетучились последние отблески разума. Бормана я больше не навещал…
Со мной еще дважды случались совестливые рецидивы. Я побывал на квартире у Кули. Его соседка сказала, что Юрочку в марте забрали. Кажется, в армию.
Отец Саши Тренера, увидев меня за калиткой, пообещал спустить кавказского пса…
Больше я никуда не ходил. Что-то подсказывало мне, что рано или поздно я увижусь и с ребятами, и с самим Разумовским. Ведь говорил же Разум Аркадьевич на прощанье нарисованному Герману, что вслед за расставанием обязательно бывает встреча…
Летние каникулы я провел у бабушки в Крас-нославске. Родная с детства обстановка, старые приятели — все это помогло если не забыть, то подретушировать пережитый кошмар. Ушли тягостные мысли о реформатории, а вместе с ними и головные боли.
Я быстро втянулся в режим, однажды предложенный Божко: подъем в шесть тридцать, легкая зарядка, пробежка; отбой — в одиннадцать вечера. Телевизор — по минимуму и в освещенной комнате. И разумеется, никаких «мультиков».
Позже, по четным годам, я хитрил, наведывался и в видеосалоны, а когда славная эра видеосалонов завершилась, в кинотеатры, но при этом я всегда прикрывал один глаз, чтобы не позволить мерцанию овладеть мной — все, как учил Артур Сергеевич Божко…
За лето я здорово вытянулся. Рост придал мне уверенности. Я предпринял в сентябре попытку подружиться с Наташей Новиковой, но был показательно отвергнут. Впрочем, я особо не страдал. После известных событий в Детской комнате милиции Новикова воспринималась мной больше как нарисованный персонаж, чем реальный человек. С таким же успехом я мог бы обижаться на мою «семерку треф»… Поэтому я на удивление легко пережил вроде бы болезненный для моего самолюбия факт, что Новикова вскоре закрутила с Алферовым. Клянусь, вместо ревности я испытал лишь приступ болезненной жалости к несчастной паре. При взгляде на Новикову и Алферова мне неизменно вспоминались отрезанные головы Валерки Самсонова и Тани Санжеевой…
Учился я все лучше и лучше и к концу школы наверняка дотянул бы до медали, если бы классная, Галина Аркадьевна, не подгадила с географией — влепила четверку. Так что медалистами у нас в классе стали только Алферов и Лившиц. Но я не расстраивался. Я был уверен, что и так, без всяких позолоченных железяк сдам вступительные экзамены в педагогический…
В девяносто седьмом году до меня дошла грустная новость, что Алферов и Новикова трагически погибли в автокатастрофе. По словам бывших одноклассников, их хоронили в закрытых гробах — тела были полностью изувечены аварией, так что даже головы пришлось пришивать. Тогда я подумал, что ведь еще в девятом классе подозревал, что Алферов и Новикова приговорены и обречены…
В ту ночь со мной случился очередной приступ, но произошел он во сне. Меня снова окружал мрак детской комнаты, разреженный лишь желтым рассеянным лучом и прямоугольником экрана. Я падал, как подкошенный, навзничь, и моя отрубленная неморгающая голова смотрела на пустой перекошенный кадр с дырами перфорации. За моим затылком тарахтел, словно мотороллер, диапроектор. Пульсирующий луч с каждой секундой креп и наливался светом.
Но я не беспокоился. По опыту я твердо знал, что когда белая ослепительная яркость поглотит все пространство, я заново открою глаза и наступит утро.
* * *
Михаил ЕлизаровМультики
Роман
Зав. редакцией Л. Захарова