Текст шел вперебивку с фотографиями: Вол одна или в компании сослуживцев. Не знаю почему, но глаза мои зацепились за одно внешне ничем не примечательное мужское лицо, на треть скрытое могучим плечом Ольги Викторовны. Я просмотрел список фамилий под групповым снимком: Ушакова, Прохорова, Юсынюк, Лыкова, Дагаева, собственно, сама Мария Александровна Вол, за ней Ольга Викторовна Данько и какой-то Разумовский. Как-то сразу я вспомнил, что этот Разумовский единожды упоминался в статье, но кроме этого, я определенно видел его на фотографиях «летописи». И уже тогда это лицо чем-то смутило меня…
Обычно все воспитатели носили милицейскую форму, но иногда среди этих служивых людей попадался человек в штатском — ученого вида дядька средних лет, какой-нибудь педагог с большой буквы. Причем у всех под портретами кроме фамилии сообщалось звание. У штатских были только фамилия и инициалы.
Этот Разумовский прописался на коллективных фото с конца сороковых. Вначале Разумовский привлек мое внимание тем, что он почему-то затесался в нижний ряд с воспитанниками. Их юное соседство выразительно обрамляло его очевидно недетский облик. Потом Разумовский исчез на десяток лет, снова объявился. И вот что странно, все лица с годами менялись — взрослели или просто старели, а лицо Разумовского словно и не имело возраста. Такому можно было дать и тридцать, и пятьдесят лет. Я отметил еще одну странную особенность. Его портрет всегда чуть отличался от остальных — если все были матовые, то Разумовский поблескивал в глянце. Если у всех фон шел волнистыми складками, то у Разумовского он оказывался гладким, будто его снимал другой фотограф и в совершенно другом месте. Если все лица на снимке были заключены в правильный овал, то Разумовский помещался в «яйцо» острым концом вниз. Все эти мелочи не бросались в глаза, но при тщательном рассмотрении становились очевидными.
Я не успел даже обдумать, что дает мне это странное открытие. Прямо над моим ухом раздался подкравшийся голос Ольги Викторовны:
— Правильно, Герман! Погляди на достойных людей, тебе это полезно!
Я вздрогнул от неожиданности. Дело в том, что Ольга Викторовна, к моему несказанному удивлению, вернулась в кабинет совсем из другой двери — боковой, что вела, как мне казалось, в изолятор. Вероятно, пространства особняка как-то сообщались между собой, хотя ни в прихожей, ни тем более в уборной я не видел никаких дверей: ни явных, ни скрытых…
— Ну-ка почитаем, что ты там насочинял… — Ольга Викторовна прошагала к письменному столу, грузно уселась, потянулась за моей объяснительной.
— Не густо… — Насупив брови, она быстро пробежала глазами написанное. Затем отложила лист, закурила. — Не этого я ждала от тебя, Герман.
— А чего вы хотели?
— Правды… — Она длинно выдохнула, и сигаретный дым надолго повис над столом, похожий на клубящийся самолетный след в небе.
— Так я правду и написал. Никогда не буду убегать от милиции…
— Герман! — Рот Ольги Викторовны искривился, точно она разжевала какую-то горькую дрянь. — Ты одержим ложным представлением о дружбе и взаимовыручке. Зачем же ты ценой своего будущего выгораживаешь тех ребят, что подучили тебя делать гадости? Ты же хороший парень из интеллигентной семьи. Сам бы ты не додумался до такого!
— До чего такого?!
— До «мультиков» ваших бесстыдных! О них рассказывать надо было! — Ольга Викторовна интонационно перешла на крик, а голос понизила до сорванного прокуренного шепота, как будто боялась разбудить кого-то за стенкой. — Банду сколотили, чтоб девушку голую по улицам водить! Ей же замуж выходить! Детей рожать! Воспитывать! А кого она вырастит?! Об этом вы подумали?!
— Я вообще ничего такого не думал!
— Именно! Не думал! — Ольга Викторовна резко замолчала и полминуты сидела, уставившись в одну точку, как птица. Я так понял, она собиралась с мыслями для второй назидательной атаки.
— Герман, неужели ты не отдаешь себе отчета, в какое сложное время мы живем?! Даже в Великую Отечественную войну нам не угрожала такая опасность. Тогда все было предельно ясно: вот — враг, вот — друг. Врага убивай, друга выручай, хоть и ценой собственной жизни. А теперь так просто не разобраться. Враг стал хитрей, изворотливей. Это он, прикинувшись голой бесстыдницей с журнальной обложки, улыбается тебе. Он, в виде крепыша с кастетом и автоматом, смотрит на тебя с экрана телевизора. Все это — один и тот же враг — капиталистическая идеология и ее верные псы: порнография и насилие. Они рвут на части нашу страну… — Ольга Викторовна резко замолчала, словно позабыла заученный текст, стряхнула столбик сигаретного пепла и продолжила своими словами: — Джинсов всяких напривозили, торгуют на базарах, наживаются. А жвачки ваши! Да ты хоть знаешь, что импортные жвачки вредно влияют на мозг?! Их же специально привозят, чтобы отуплять подрастающее поколение. Жвачку пожевал, фильм, журнал посмотрел и — все, пропал!.. Что ты улыбаешься, Герман, это очень серьезно! — Тут она открыла ящик стола и, сощурившись, поглядела туда, точно разбирала очень мелкий шрифт. — Подростка кругом подстерегают соблазны и опасности. И ты — одна из жертв западной пропаганды. Признаюсь тебе, — Ольга Викторовна взяла негромкий интимный тон, — я часто задавалась вопросом, как же могла партия допустить такое?! Мы, работники правоохранительных органов, недоумевали, роптали. Это же политическая диверсия! К рулю нашей державы пробрались провокаторы и предатели!.. Но потом нам открылся мудрый замысел Партии. Только так и можно было выявить внутреннего врага, подлого скрытного хамелеона! С внешним противником мы давно научились справляться — еще в Гражданскую, а выявлять вредный элемент в своем государстве разучились. И тогда Партия решила пойти на оправданный риск и отворила наши информационные плотины. Страну захлестнули ядовитые щелочные потоки западной пропаганды, но в этой враждебной среде внутренний враг забылся и обнаружил себя, на его подлой лакмусовой шкуре в благодатной для него среде тотчас проступили скрытые фашистские знаки. Кооператоры, спекулянты, барыги, сионисты — все они оказались на виду. Пусть, пусть нам прибавилось работы — не страшно! Как только партия даст сигнал, мы одним махом прихлопнем всю эту гнилую свору! — Ольга Викторовна шлепнула ладонью по столу, словно казнила насекомое. — Так, что и мокрого места от них не останется! — Она победно хохотнула и сразу погрузилась в серьезность. — Но, увы, не обошлось и без потерь. За то время, пока мы выявляли скрытого врага, он успел отравить своим тлетворным дыханием подрастающее поколение. Некоторым не хватило идеологического иммунитета противостоять нахлынувшей заразе. Но поверь, я не виню тебя, Герман. Не все так сильны духом, чтобы противостоять опытному безжалостному врагу и его прихвостням. С предателей мы спросим по всей строгости, а всех, невольно оступившихся, будем спасать, лечить! Я думаю, Герман, теперь ты осознал, в какой ты опасности и кто завербовал тебя на службу? Пришла пора решить, на чьей ты стороне! И первый шаг на пути к исправлению — это правда. Правда о тебе самом и твоих товарищах. Они, как и ты, нуждаются в немедленной помощи. Промедление подобно смерти. Ты же не хочешь смерти своих друзей? Отвечай! Молчишь? Не знаешь, что сказать?!
Я бы по достоинству оценил весь этот пламенный монолог, если бы не озорные искорки, то и дело вспыхивавшие в подведенных глазах Ольги Викторовны. Точно такие же бесовские мокрые огоньки часто загорались в глазах у Бормана, когда он задумывал какую-нибудь злую шутку.
— Ольга Викторовна, честное слово, мне нечего больше рассказать! — жалобно сказал я.
Выдвинутый ящик стола с грохотом вернулся на место.
— Ну что ж, Герман, — сурово произнесла Ольга Викторовна. — Я хотела стать твоим другом, но твоя ложь не оставляет мне выбора. Я так надеялась, что у нас получится душевный разговор, а выходит, что единственная форма общения с тобой — это допрос. Значит, будем разговаривать как следователь и преступник…
— А вы что же, следователь? — удивился я.
— С шестьдесят первого года организация борьбы с преступностью несовершеннолетних возложена на аппарат уголовного розыска. И Детские комнаты милиции переведены в его подчинение. Так что считай, что я следователь и пока — добрый. Но ты, Герман, должен уяснить, что если будешь упрямиться, дело не ограничится тремя месяцами учета. Будешь мешать нашей работе, врать, отпираться — отправим в исправительное заведение, а это уже почти тюрьма! Ты ведь не хочешь в тюрьму?
Я только поразился, с какой скоростью Ольга Викторовна обращала пряники в кнуты.
— Перестаньте меня запугивать, Ольга Викторовна. Никуда меня не отправят. Сами же сказали: на учет поставите. Ну, и ставьте на свой учет… — Я чуть подумал и добавил с оскорбленным вздохом: — невинного человека…
— С шестьдесят первого года организация борьбы с преступностью несовершеннолетних возложена на аппарат уголовного розыска. И Детские комнаты милиции переведены в его подчинение. Так что считай, что я следователь и пока — добрый. Но ты, Герман, должен уяснить, что если будешь упрямиться, дело не ограничится тремя месяцами учета. Будешь мешать нашей работе, врать, отпираться — отправим в исправительное заведение, а это уже почти тюрьма! Ты ведь не хочешь в тюрьму?
Я только поразился, с какой скоростью Ольга Викторовна обращала пряники в кнуты.
— Перестаньте меня запугивать, Ольга Викторовна. Никуда меня не отправят. Сами же сказали: на учет поставите. Ну, и ставьте на свой учет… — Я чуть подумал и добавил с оскорбленным вздохом: — невинного человека…
Я пожалел, что наши не могут увидеть меня — Куля, Тренер, Аня… Я держался с достоинством, не поддался панике. Лещ и Борман гордились бы мной.
— Что же делать? Как нам быть? — Ольга Викторовна сморщила лоб. — Как помочь тебе, малолетнему преступнику? — Приоткрыв в задумчивости рот, она звонко постукивала по зубам стальным колпачком ручки. Вдруг одной светлой гримасой — «озарило» — Ольга Викторовна расправила лобные морщины. — Това-а-рищи! Да что ж это я рукавицы ищу, а они за поясом? «Мультики»! Ну конечно же! — Она захлопала в ладоши. — «Муль-ти-ки»! Даже странно, почему это мне сразу не пришло в голову?! Старею, видимо… — Она рассмеялась тревожным фальшивым звоном, как смеются актеры на детских спектаклях.
Я понял, что она заранее знала «план спасения», просто приберегала его напоследок.
— Пойдем, Герман, — сказала Ольга Викторовна. — Провожу тебя в детскую комнату.
— А мы где? — удивился я.
— У меня в кабинете. — Она улыбнулась моей бестолковости. — А детской комнатой мы называем камеру временного задержания. Она хоть и выглядит как обычная детская, но я хочу, чтоб ты прочувствовал, что находишься в изоляторе…
Ольга Викторовна встала, я тоже поднялся и сделал несколько шагов в сторону тяжелой двери с засовами, откуда таким непостижимым образом инспекторша появилась десять минут тому.
— Куда собрался, Герман? — окликнула меня Ольга Викторовна. — Нам не ту-у-да… — В ее голосе прорезались новые сюсюкающие интонации, будто она говорила с дошкольником. — Нам сю-у-у-да…
Она стояла перед закрашенной в тон со стеной дверью, той, что находилась рядом с письменным столом. Когда я еще только зашел в кабинет Ольги Викторовны, то подумал, что раньше там, наверное, был черный ход, ликвидированный за ненадобностью. По-хорошему, это даже нельзя было назвать дверью. Проем давно слился со стеной, не было дверной ручки — на этом месте зиял узкий черный, словно ткнули трехгранным напильником, провал, с подсохшей масляной каплей. То есть первое, что приходило в голову при взгляде на стену, — там когда-то была дверь, но мыслей о самой двери не возникало. Она воспринималась частью стены. И вот, пожалуйста — рабочая дверь.
Ольга Викторовна нащупала неразличимый просвет, потянула. Дверь легко отворилась. Еще невидимое мной пространство заливал яркий теплый свет.
Я ступил на порог и, признаться, оторопел. Изолятор оказался настоящей жилой комнатой, просторной и неожиданно уютной. Стены были оклеены очень домашними обоями в васильках и колокольчиках. Такие же голубенькие полевые цветочки украшали пышные с рюшами шторы. Имелась кровать детского калибра со взбитой, как акулий плавник, подушкой и красным стеганым ромбом одеяла, глядящим из белоснежного пододеяльника. Рядом с кроватью стояла бамбуковая этажерка с десятком книг, шкаф для одежды, торшер с бирюзовым абажуром. Была маленькая искусственная елка с гирляндой огоньков, хотя Новый год уже два месяца как закончился. На коврике возле окна валялись игрушки: кубики, картонные ломтики настольной игры, грузовик с зеленым жестяным кузовом, резиновый мяч — одна половина красная, вторая синяя, солдатики и прочая пластмассовая звериная чепуха: белки, зайцы, собачки. Особенно меня поразил воспаленно-розового цвета конь на колесиках. На низком столике были разбросаны карандаши и мелки, лежал альбом для рисования. Рядом со столиком опрокинутые лежали два детских стула с расписными спинками.
— Зачем все это? — повернулся я. — Лошадь какая-то? Машинки. Что вообще за глупости?
— Никакие не глупости, — обиделась Ольга Викторовна. Я понял это по ее насупленному виду. — Комната-то какая? Дет! Ска! Я! Сделана для детей!
— А кровать зачем? — настороженно спросил я. — У вас что, ночуют?
— Ночуют, если надо, — с ехидцей подтвердила Ольга Викторовна. — А что тут такого? Матрас почти новый, белье свежее — ложись себе да спи…
Несколько вразрез с интерьером комнаты был светло-серый прямоугольник на одной из стен, размерами примерно метр на полтора. Подойдя ближе, я увидел, что прямоугольник нанесен даже не краской, агипсом, словнотам замазали выпавшую штукатурку, а обои не наклеили.
— Уж не знаю, — ворчала Ольга Викторовна, — сколько здесь детей побывало, всем нравилось, никто не возмущался…
Она прошлась по комнате, наводя быстрый порядок: подняла и придвинула детские расписные стулья к столику, поправила шторы, чтобы струились равномерными волнами, переставила на этажерке покосившиеся книги, завалившиеся под батарею игрушки сложила в общую кучу на коврик. Резкими взмахами взбила подушку. Чуть подумав, привалила к ней раскоряченного плюшевого медвежонка. Оглядела уют. — Ну вот, теперь и гостей пригласить не стыдно… — удовлетворенно заключила она. — Ладно, Герман, посиди пока здесь, поиграй, книжку почитай или порисуй… — Ольга Викторовна вышла, и я остался один.
Я уже обратил внимание, что с моей стороны дверной ручки тоже нет. Я слегка толкнул дверь — она была неподвижна и тяжела будто скала.
Я отодвинул штору. На оконном стекле застыли вырезанные из бумаги снежинки, сохранившиеся, видимо, с Нового года. Вначале я принял отблески елочной гирлянды за живые огни соседней улицы, но как только я переставил елку в другой угол, чтобы она не отражалась в стекле, и для надежности обесточил гирлянду, за окном сразу воцарилась непроницаемая темень.
Я прильнул к стеклу, перекрыв руками доступ света, но ничего, кроме черноты, не увидел. Через минуту пристального вглядывания вроде бы проступили близкие контуры бетонной стены. Я понял, почему на окнах нет решеток. Их тюремную функцию с успехом выполняла многоэтажка, замуровавшая особняк.
Я подошел к выключателю, щелкнул, и мне одним махом точно выбили оба глаза. Не было ни детской комнаты, ни Ольги Викторовны за дверью. Слепой безвоздушный мрак окружал меня. Я зажмурился. Даже под закрытыми веками было не так темно — перед глазами плыли какие-то мерцающие фиолетовые запятые…
Я постоял несколько минут. К этой темноте нельзя было привыкнуть. Я не решился отойти от выключателя — я просто мог не найти его, — снова включил свет, и в этот же момент мне показалось, что за стеклом что-то двинулось, словно размашистым шагом прошел человек. Я кинулся к окну, подвигал шпингалеты, открыл первую раму, потом вторую. Встал коленями на подоконник…
За окном был открытый космос. Как ни тянулся я в надежде коснуться стены, пальцы во всех направлениях хватали бесконечное черное ничто, где нет не то что запахов, звуков, но и самого времени…
Я подобрал с пола кубик и уронил его в пустоту, как в колодец. Напрасно прислушивался я к падению. Кубик бесшумно сгинул в ватной бездонной глубине.
— Здравствуй, Герман, — тихо произнесли за моей спиной. Вкрадчивость этого полушепота содержала невероятную липкость и тяжесть, точно вдруг выпала, вывернувшись наизнанку, какая-то дидактическая кишка. Я вздрогнул от неимоверного испуга, подавился вдохом, закашлялся. Сердце почему-то колотилось как бешеное.
Оглянувшись, я увидел высокого сутулого мужчину в черном пальто. В руке он держал черный переносной сундучок, напоминающий чехол от портативной швейной машинки. Свободной рукой он прижимал к груди шляпу, будто затыкал ей пробоину Худощавое лицо без четких признаков возраста было знакомым. Я определенно видел эти крутые залысины, редкие грядки зачесанных набок волос, глаза с добрым голубым прищуром, тонкие губы, растянутые в улыбке, длинный острый подбородок. Он был странным образом похож на киношного папу Карло, только черты были резче и в чем-то комичней, словно они уже ушли от оригинала и замерли на полпути к карикатуре.
— Давай знакомиться, Герман, — сказал мужчина, ставя на пол свой сундучок. — Зовут меня Алексей Аркадьевич Разумовский…
И я тут же вспомнил его. Даже странно было, что я не узнал этого Разумовского сразу
Он поискал место, куда пристроить шляпу, бросил на кровать. Снял пальто и положил рядом со шляпой. Затертый темно-серый костюм Разумовского только подчеркивал его угловатость и худобу. Поверх рубашки лежал засаленный синий с тонкими золотыми полосками галстук.