Более ничего не удерживало меня в Германии, больше всего я хотел быть со своим батальоном. В Риме немецкий офицер связи сказал мне, что получен строгий приказ не посылать более военнослужащих в Африку, в г. Тунис отправлялось по воздуху только снабжение. Однако я не отказался от намерения перебраться через море, а пока оставался в Риме и ежедневно являлся в приемную отдела связи.
Новости с фронта день ото дня становились все тревожнее. Позиции по «линии Марет» были потеряны, однако остатки армии «Африка» все еще держались под Габесом, а 5-я танковая армия – к западу и юго-западу от г. Тунис. Американцам не удалось протиснуться в огромную брешь между двумя армиями и нарушить взаимодействие между ними. В первой половине апреля все еще оставалась возможность перебросить значительную часть войск на Сицилию с полуострова мыс Бон севернее г. Тунис. Годились все средства: от «Юнкерсов-52» («Танте Ю»), которые доставляли снабжение и возвращались обратно пустыми, до торпедных катеров и знаменитых «паромов Зибеля» – больших плоскодонных барж, передвигавшихся за счет тяги, обеспечиваемой старыми авиационными двигателями. Однако, кроме раненых, покидать Тунис не дозволялось никому. Как-то в апреле я встретился в Риме с генералом Гаузе – его послали к Командо Супремо (полагаю, фон Арним просто хотел спасти опытного офицера генерального штаба, очень нужного Роммелю) – и с генералом Байерляйном, который выбыл из строя по причине тяжелой болезни.
К концу апреля фронт на юге находился на грани крушения – боеприпасы, горючее и пополнения почти не приходили через море. Внезапно из ставки фюрера в Рим пришел приказ: «Немедленно приступить к эвакуации немецких и итальянских войск из Туниса. Задействовать все имеющиеся в распоряжении транспортные средства».
Затем поступило распоряжение действовать по тому самому плану, который я представлял Йодлю несколько недель назад. «Юнкерсы», торпедные катера и «паромы Зибеля» вступили в дело. Мой батальон все еще находился на юге в составе армии «Африка». Им не представлялось шанса пробиться на север к полуострову мыс Бон. Я получил последнее радиосообщение от капитана Бернхардта:
«Не осталось ни топлива, ни боеприпасов, лишены возможности передвижения, ожидаем решающей атаки. Передаем привет командиру и нашим семьям. 3-й танково-разведывательный батальон».
Когда первые солдаты и офицеры прибыли на аэродромы для эвакуации, там их уже ждали американские танкисты:
– Привет, ребята. Похоже, все для вас кончилось, – приветствовали они наших военнослужащих. – Ручки вверх!
В ставке колебались больше полумесяца, чтобы все же решиться на «немецкий Дюнкерк». Тысячи людей можно было бы спасти, если бы Йодль сразу дал добро нашему плану.
6 мая, после широкомасштабного наступления союзников по всему фронту, немецко-итальянские части некогда гордой армии «Африка» сложили оружие. В плен отправились свыше 130 000 немецких солдат.
Попасть в плен испокон веку считалось позором как в личном плане, так и в «общегосударственном». Несмотря на то что со стороны британцев и американцев можно было ожидать гуманного обращения, многие старались избежать плена. Некоторым удалось вырваться всеми правдами и неправдами. Некоторые из военнослужащих парашютной дивизии добрались до Сицилии, привязавшись к шасси переполненных Ju-52.
Вдруг в Риме мне встретился лейтенант фон Мутиус из моего батальона.
– Поскольку ни техники для разведки, ни боеприпасов у нас не осталось, – рассказывал он, – меня со снабженцами отправили на полуостров мыс Бон. Когда стало ясно, что конец уже близок, мне посчастливилось отыскать в гавани целенький и хорошо замаскированный «паром Зибеля». Механики пришли к выводу, что паром готов к отплытию. Я спросил солдат, бесцельно слонявшихся поблизости, не хочет ли кто из них добраться со мной на Сицилию. Желающих нашлось до сотни, с ними мы и отплыли до рассвета. Шли только по компасу и без помех прибыли на Сицилию. Однако высадиться там нам не разрешили из-за отсутствия соответствующих документов. «Ну хорошо, хорошо, – прокричал я итальянцам, – мы снова выходим в море». Мы причалили в неохраняемой бухте. И вот мы здесь, готовые вновь встать в строй.
Лейтенант фон Вехмар из моего батальона, который после войны стал корреспондентом агентства UP в Германии, а сегодня наш посол в Лондоне, поведал о своей судьбе годы спустя:
«В последние дни мне довелось участвовать в боях на севере. После капитуляции мы с одним офицером сумели сбежать и найти американский джип, на котором решили выбраться из Туниса и доехать до Марокко. Нам не удалось добраться дальше Алжира, где “ами” (американцы) засекли нас и взяли в плен, когда мы пытались добыть горючего. Как большинство немецких военнопленных, нас отправили в США, где я и оставался в лагере в Тринидаде, шт. Колорадо; обращались там со мной хорошо. Хотя тогда я очень горевал по поводу того, что попал в плен, если подумать, наверное, это обстоятельство и спасло мне жизнь».
Винфрид фон Занкт-Пауль, племянник одного моего доброго друга, поступил в наш батальон в конце 1942 г., переведенный по моему запросу, и побывал в боях с эффективным отрядом «Молинари». Спустя долгое время после войны я снова встретился с ним в Гамбурге. Он рассказал мне о последних днях моего батальона:
– Как-то, когда мы еще действовали на юге Туниса, нашему отряду удалось оторваться от британцев, хотя они и захватили наш небольшой ремонтный грузовик. На следующий день они вернули нам машину. Экипаж передал слова британского командира: «Не можем же мы оставить вас в пустыне без запчастей и воды. Вот вам немного воды, возвращайтесь в свой батальон».
Вот еще один эпизод благородства на той войне.
– Когда вы улетели в Германию, – сказал мне Занкт-Пауль, – командование принял капитан Бернхардт. В начале мая 1943 г. мы все еще сражались в южном секторе. Когда 9 мая нам пришлось сдаться, в строю батальона оставалось 90 активных штыков, при этом ни одного бронеавтомобиля и лишь чуть-чуть горючего. Британский офицер, который брал нас в плен, подошел к Бернхардту и сказал: «Для нас честь принять капитуляцию 3-го разведывательного батальона. Я разрешаю вам оставить пистолет при себе. Могу ли я чем-нибудь помочь вам?» «Пожалуйста, не заставляйте нас топать в Тунис пешком, – попросил Бернхардт, – мы очень устали». Британцы организовали для нас грузовики и доставили на них прямо в лагерь, по дороге мимо нас тащились пленные, шли пешком, причем среди них был даже один генерал.
– В Константине, – продолжал Занкт-Пауль, – нас посадили на поезд и отвезли в Касабланку, охраняли нас американцы с деревянными дубинками. «Мы не собаки, – сказали мы им, – уберите дубинки». С тех пор относились они к нам хорошо, охрана даже разговаривала с нами. По пути на запад мы проследовали мимо одного гигантского склада боеприпасов, он был не меньше футбольного поля. Нам пришло в голову одно и то же: сколько у них всего, да при таких условиях у нас просто нет шанса выиграть войну. В лагере для военнопленных в Опелике, штат Алабама, с нами обращались превосходно. Так все и шло до тех пор, пока в начале апреля 1946 г. нас не отправили в Англию, где мы провели еще год, прежде чем нас отпустили по домам.
Во всех этих рассказах, которые я слышал еще тогда, в Риме, и в историях, поведанных спустя многие годы после войны, всегда присутствовали отзвуки горького финала той беспощадной и благородной войны в Северной Африке. В то время как все в Риме гадали, где и когда станут – и станут ли – союзники высаживаться в Италии, африканская глава уже закрылась для меня. Мыслями же я оставался по ту сторону моря с моими храбрыми солдатами, для которых война уже закончилась.
Глава 14 Берлин и Париж 1943–1944 гг
И снова поезд повез меня на север, вверх по Апеннинам, через равнину реки По к Альпам. Вокруг царила такая мирная атмосфера, что просто не верилось, что итальянцы могут чувствовать опасность прихода войны в их собственный дом. Погода стояла по-летнему теплая, и по пути я видел людей, занимавшихся повседневным трудом. От офицера связи в Риме я получил распоряжение ехать в Берлин через Мюнхен.
В Мюнхене мне хотелось повидать друзей, но главным образом я беспокоился о том, как выполнить просьбу Гудериана организовать ему встречу с Роммелем.
Мне дали номер в знаменитой гостинице «Четыре времени года», принадлежавшей братьям Вальтершпиль. По телефону я связался с Роммелем, который проходил лечение в Земмеринге.
Я рассказал ему о проваленном «задании» и о безнадежно затянутом приказе об эвакуации. Роммель никак не прокомментировал мое сообщение – его телефон мог прослушиваться.
В «замаскированной» форме я передал ему просьбу Гудериана, на что Роммель тотчас же откликнулся. После того как я сообщил Гудериану о его согласии, они договорились о встрече в «Четырех временах года». Я попросил Вальтершпилей зарезервировать номер и в любом случае не распространяться о визите к ним двух знаменитых военачальников.
В день встречи я свиделся с Роммелем, и он расспросил меня о событиях, происходивших в последние дни, перед тем как меня отправили в Европу. Он сказал, что впал в немилость у Гитлера, и заметил, что ему будет приятно обменяться мнениями с Гудерианом, с которым ему уже очень давно не случалось побеседовать лично. Вскоре прибыл и Гудериан, перебросился со мной двумя словами, после чего они уединились для разговора. О чем они говорили, я не знаю.
Вальтершпилю очень льстил визит столь важных персон в их с братом отель. Он накрыл для меня столик несколько в стороне от прочих посетителей и угощал продуктами с «черного рынка», которые «простые» клиенты не могли бы получить у него даже за большие деньги. Когда я курил сигарету в холле, ожидая Роммеля и Гудериана, к моему столику подсела пожилая дама приятной наружности.
– Не возражаете? – осведомилась она, достала из сумочки серебряную коробочку, взяла из пепельницы мой сигаретный окурок и положила в коробочку, где уже лежали другие.
– Прошу простить меня, – проговорила она в смущении, – но по карточкам дают очень мало табака, так что приходится делать самокрутки из окурков. Поскольку кофе не достать уже давно, сигареты – единственное, что помогает пережить трудные времена. Еще раз простите.
Я был глубоко потрясен. Как же тяжело было тем, кто оставался дома! Им приходилось жить на скудном пайке, терпеть воздушные налеты и постоянно переживать за тех, кто воюет на фронте. Когда я отдал даме пачку с оставшимися сигаретами, она мне благодарно улыбнулась.
Роммель и Гудериан спустились в холл раздельно. Короткое рукопожатие:
– Всего наилучшего, Люк, – и оба удалились.
Пробыв несколько дней в Мюнхене, я отправился в Берлин, живущую под свист бомб бывшую «столицу Европы».
Венцель Людеке, мой офицер по особым поручениям в Африке и бывший помощник режиссера с UFA, предложил мне квартиру под крышей [85] около Курфюрстендамм, в качестве места для постоя в Берлине, на что я с готовностью согласился. Я побывал в лагере переформирования и забрал из гаража свой верный «Мерседес».
Чтобы получить дальнейшее направление, мне надо было побывать в управлении кадров. Я отправил запрос прямо на имя генерала Шмундта, у которого побывал в ходе выполнения своего неудавшегося «задания». Чего мне ждать? Снова Восточный фронт? Шмундт немедленно развеял сомнения:
– Люк, вы незамедлительно приписываетесь к «командному резерву» сроком на один год. Мы потеряли множество хороших командиров, так что теперь необходимо сформировать резерв для действия на возможных ТВД в Италии и во Франции. Я найду вам должность, на которой вы сможете поделиться своим опытом с молодежью.
Подобная перспектива приводила меня в ужас. Только не это! Целый год дома! Я хотел на фронт. Тут вдруг меня осенило:
– Господин генерал, вы не можете так поступить со мной. Позвольте мне внести коррективы? Вместо года – полгода. И не здесь, а в Париже, где находится армейское училище командиров механизированной разведки. Именно там я смогу лучшим образом передавать опыт будущим командирам. Что скажете?
Шмундт не смог сдержать смеха:
– Типично для вас, людей из разведки. Вы всегда гибки и готовы к неожиданным решениям. Будь по-вашему.
Через несколько дней меня официально направили в училище в Париж сроком на полгода с августа 1943 г. по март 1944 г. Там меня встретил полковник фон Вехмар, кузен моего предшественника в Северной Африке.
Тем временем наступил конец мая 1943 г. Тепло весны сделало даже такой пропащий город, как Берлин, немного более привлекательным.
Я водворился в квартиру под крышей. Каждый вечер вступал в действие режим затемнения. Маленький чемоданчик всегда стоял наготове. Там находились самые важные из моих документов и запас кофе и сигарет, которые я достал на снабженческом складе в г. Тунис. Как только начинала выть сирена – случалось это почти ежедневно, – я подхватывал свой чемоданчик и бежал в бомбоубежище. В море домов Берлина нельзя было позволить себе остаться на улице во время воздушного налета. Слишком много шансов было погибнуть от осколков или обломков зданий. Кроме того, всем надлежало подчиняться указаниям сотрудников системы ПВО.
Союзники теперь сбрасывали все больше и больше зажигательных боеприпасов, от которых немедленно возникали множественные очаги возгорания, если же был ветер – настоящие огненные бури. Конечно, квартира под крышей была особенно уязвимой, но я шел на риск.
Теперь и я получал продовольственные карточки – с голоду не умрешь, но и не пожируешь особо. Еда была хуже, чем в лагере переформирования. Что поделаешь, солдат надо кормить – им воевать на фронте. На «Мерседесе» я мотался туда-сюда между Курфюрстендамм и казармами. Многих из моих друзей было не найти. Некоторые переселились в сельскую местность, другие, особенно евреи и интеллигенция, исчезли навеки – того, кто не успел сбежать за границу, по всей видимости, отправили в концентрационные лагеря.
Мы, солдаты-фронтовики, как и друзья, которых я спрашивал, о существовании подобных лагерей знали (самым знаменитым в Берлине являлся Заксенхаузен), нам был известен и термин, применяемый к подобным местам, «охранное заключение». Но вот о том, что́ происходило за колючей проволокой, нам ничего не было известно.
В начале июня меня пригласили на вечеринку к прусской княгине, с которой меня до войны познакомил мой друг фон Папен. Вероятно, по причине окружавшей меня как военного, прибывшего из Африки, «экзотической ауры», а скорее, из-за моего презента – кофе – меня принимали как дорогого гостя. Там я встретился с Дагмар, дочерью попечителя наикрупнейшей в Европе сети детских приютов. Она праздновала свой двадцать первый день рождения.
Мы тотчас же нашли друг друга. На следующий день я пригласил ее на обед. Она сказала мне сразу («чтобы вы знали, с кем имеете дело»), что ее признали «на одну восьмую еврейкой» и она обладает «арийскими правами». Ее мать – одна из самых элегантных женщин Берлина – была «на четверть еврейкой». Просто ужасно, как бюрократия клеймила народ Германии, решая «еврейский вопрос». Я познакомился с родителями Дагмар, людьми космополитических взглядов, которые – как и сама Дагмар – бегло говорили по-английски и по-французски.
Мы встречались часто, как только могли. Постепенно Дагмар утратила отвращение ко всему военному – военных она наряду с партийными функционерами считала своего рода квинтэссенцией власти Третьего рейха.
Я подумывал о будущем, но не мог забыть и о решении сторониться близкой привязанности до конца войны. Я обещал, однако, что она будет жить в Париже до конца периода моей преподавательской работы. Мне хотелось вытащить ее из большого концлагеря, каким стал Берлин, и уберечь от опасности воздушных налетов, а заодно позволить ей перестать чувствовать себя «полноценной на семь восьмых».
В конце июня я взял отпуск, чтобы поехать повидаться с друзьями в Гамбурге и с матерью и сестрой во Фленсбурге.
Мой друг, Боос, жил вне городской черты Гамбурга, недалеко от Фридрихсруэ, где по выходе в отставку проживал Бисмарк. В ночь перед тем, как я должен был ехать в Фленсбург, Гамбург подвергся страшнейшему за всю войну воздушному налету. В руины обратились целые кварталы. Потери среди гражданского населения были просто огромными [86] . Из сада Бооса мы видели, как пылал Гамбург. Ранним утром в пригороды хлынули тысячи беженцев, они пришли пешком, многие с ожогами от фосфорных бомб, большинство из них не сумели спасти ничего из того, что имели. Эти люди и теперь еще возникают перед моим мысленным взором. Их размещали в лагеря по экстренному приему беженцев. Теперь я еще лучше понимал раненых, которые рвались обратно на фронт, – там они действовали, сражались, тогда как гражданское население вынуждено было погибать, лишенное возможности что-либо сделать.
Фленсбург, несмотря на свой статус морской базы, пока еще не пострадал. Нашу большую квартиру реквизировали для беженцев, оставив матери лишь две комнаты. Сестру тоже призвали, и она служила в командовании в Голландии. Мать жила за счет бартерной торговли с фермерами, с которыми мы были знакомы еще до войны. На ценные «objets d’art» [87] , которые привозил мой отец с Дальнего Востока, она выменивала у крестьян масло и мясо. Так ей удавалось получить прибавку к скудному пайку, полагавшемуся по карточкам. Будучи пожилой женщиной, она не могла быть как-то полезной для войны, а потому не могла и рассчитывать на повышенный рацион. Хотя и с болью в душе, я тем не менее одобрил ее бартер, а также пообещал прислать из Франции что-нибудь, что могло бы стать для нее полезным.
Я восхищался матерью. Она мужественно переносила не только смерть второго мужа, моего отчима, но и то, что ей приходилось жить в постоянном страхе за троих детей, которых призвали на войну. Мы провели вместе несколько счастливых часов, я попытался немного утешить и успокоить ее. Привезенный мной кофе тоже помог ей скрасить жизнь в несколько следующих недель.