Я восхищался матерью. Она мужественно переносила не только смерть второго мужа, моего отчима, но и то, что ей приходилось жить в постоянном страхе за троих детей, которых призвали на войну. Мы провели вместе несколько счастливых часов, я попытался немного утешить и успокоить ее. Привезенный мной кофе тоже помог ей скрасить жизнь в несколько следующих недель.
Я вернулся в Берлин, дни и недели текли быстро – пролетали. В лагере переформирования я беседовал с молодыми призывниками, рассказывая им о своем опыте солдата. Мать Дагмар, которую не признавали за арийку, но считали «терпимой» как жену выдающегося человека, уехала в Швейцарию и решила не возвращаться. Оставаться в Берлине и дальше становилось для нее слишком опасно.
С Дагмар и несколькими друзьями я отпраздновал свой тридцать второй день рождения. По этому случаю барон фон Бёзелагер прислал мне шампанского и коньяка из моего «подводного склада». Не последний ли это день рождения? По крайней мере, последний дома.
Наступил август 1943 г., пришло время сделать шаг в становившееся все более неопределенным будущее. Расставание с Дагмар оказалось куда более болезненным, чем я ожидал.
– Так или иначе я вытащу тебя в Париж, можешь мне поверить.
Имея при себе подорожную, я сел в «Мерседес» и развернулся спиной к Берлину. Мои личные вещи из квартиры Людеке перекочевали к Дагмар, которая отвезла их на хранение за пределы Берлина. Через две недели квартиры не стало – сгорела от попадания зажигательной бомбы.
Сделав остановку у Бёзелагеров под Бонном, я приехал в Париж и доложил о прибытии «Буби» фон Вехмару, коменданту училища механизированной разведки. Затем отправился в местную штаб-квартиру, к коменданту города, генералу фон Бойнебургу, командовавшему в России стрелковой бригадой в нашей 7-й танковой дивизии [88] .
– Рад видеть вас живым и невредимым, мой дорогой Люк. Полагаю, вы не откажетесь поселиться поблизости от вашего училища в Инвалидах [89] ?
– Так точно, господин генерал. Мне бы еще получить право ездить на своем «Мерседесе», который так хорошо послужил мне в России.
Меня поселили в отличном пентхаусе на Рю-Бикси, из которого открывался вид на весь Париж. Квартира принадлежала швейцарскому бизнесмену, который уехал домой, передав ее в распоряжение военного коменданта – вместе с прислугой, которая жила там же. Для женщины наступили прекрасные времена, потому что я снабжал ее провизией, о которой многие в Париже уже забыли.
Начался первый четырехнедельный курс. Между курсами делался перерыв продолжительностью в неделю для оценки предыдущего набора. На одном из курсов появился мой друг, Франц фон Папен, служивший до того на Восточном фронте. На другом – де Мезьер, позднее ставший генералом Бундесвера, и майор Вальдов, позднее командир в моей танковой дивизии.
Я встретился с Ж.-Б. Морелем и Клеманом Дюуром, которые обрадовались, увидев меня снова живым и здоровым. Они не сомневались, что скоро западные союзники высадятся где-нибудь во Франции.
– Ханс, вы не сможете выстоять. Вам не выиграть войну на два фронта, войну против неприятеля, обладающего подавляющим материальным превосходством. Оставайся тут, пока все не кончится, мы спрячем тебя так, что никто не найдет.
– Вы знаете, что я не могу, – ответил я. – У каждого из нас есть своя страна и своя присяга. А посему я должен остаться верен ей – если потребуется, до конца.
После нескольких недель моей жизни в Париже на квартиру ко мне вдруг пришел чрезвычайно взволнованный Клеман.
– Ханс, Гестапо арестовало Мореля. Мы не знаем, где он. Полагаю, он сотрудничал с Сопротивлением или просто ляпнул что-то не то в отношении немцев. Вы же знаете, что Морель – настоящий патриот и служил офицером во французской армии.
Я пообещал Клеману сделать все возможное.
Оказалось, что один важный чин из Гестапо жил в одном со мной доме на Рю-Бикси. Мы несколько раз встречались в лифте или на улице, перебрасывались словом-другим. Похоже, он ценил во мне фронтовика и до известной степени восхищался мной.Я решил – хотя и очень неохотно – обратиться к нему за помощью и заглянул в его квартиру. Я объяснил причину, назвал фамилию и продолжал:
– Мсье Морель так же, как и я, воевал в 1940 г., только был по другую сторону. Он храбрый противник и истинный патриот. Я не верю, чтобы он мог высказаться как-то непочтительно в адрес немцев. Он слишком хорошего мнения обо мне, чтобы говорить нечто такое. Он мог сказать, что после Сталинграда и Северной Африки в войне произошел решительный сдвиг. Если так, то я с ним согласен. Был бы очень обязан, если бы вы помогли освободить мсье Мореля.
Шаг мой был, несомненно, рискованным. За сказанное мной относительно перелома в войне наци с их Гестапо могли бы записать меня в «пораженцы».
Через четыре дня Морель появился у меня в квартире. В глазах его стояли слезы.
– Ханс, мне вовек не забыть того, что вы для меня сделали.
Я поблагодарил гестаповца и подарил ему бутылку коньяка.
Тем временем я предпринимал усилия, чтобы вытащить в Париж Дагмар. В штаб-квартире мне сказали, что все будет просто, если она сможет доказать, что у нее есть работа во французской фирме, которая выполняет заказы для немецких оккупационных властей. Около Елисейских Полей мне удалось отыскать одну мастерскую, в которой переоборудовали грузовики, ставя на них паровые двигатели (бензина давно уже не хватало). Там согласились взять Дагмар переводчицей.
Через военного коменданта я раздобыл для Дагмар разрешение на проживание и работу в Париже и, радостный, отписал ей об этом. Однако мое письмо пришло в горькую минуту: Гестапо арестовало ее отца. Он как будто бы недостойным образом высказался в адрес Гитлера. Я был просто поражен. Ее отцу, гордому и консервативному человеку, всегда с трудом удавалось сдерживать свои эмоции, глядя на происходившее вокруг. После своего успеха с Гестапо в деле Мореля я чувствовал себя в силах вытащить и его тоже. Я обрисовал положение Вехмару и получил от него увольнительную на четыре дня для поездки в Берлин в перерыве между курсами.
Такой шанс представился неделю спустя. С необходимой подорожной и с водителем из училища я без остановки преодолел 1000 километров, отделявшие Париж от Берлина. При мне находилась записка от коменданта, в которой тот просил все подразделения СС и Гестапо оказывать мне содействие как фронтовику.
Радость встречи с Дагмар померкла в мрачной тени угрозы, нависшей над ее отцом. Она очень любила его и, будучи «на одну восьмую еврейкой», несомненно, не могла питать теплых чувств к Третьему рейху. Она мужественно переносила испытание. Несмотря на отсутствие у нее больших надежд на успех моей «миссии», она была по меньшей мере благодарна за то, что делается хоть что-то.
На следующее утро мы поехали на моем «Мерседесе» в Заксенхаузен. Моя форма (я все еще носил тропическую), мои награды и записка от Бойнебурга произвели определенное впечатление. Сам комендант явился в охранное помещение. Дагмар в лагерь не пустили, так что я взял большой пакет с продуктами и прошел в комнату для свиданий один. По пути комендант заверил меня:
– Мы тоже на фронте, только на домашнем. Делаем наше дело – сражаемся для победы.
Слова его прозвучали для меня как издевательская насмешка. Но я воздержался от комментариев. Мне надо было как-то спасти отца Дагмар.
И вот привели его – тень от него прежнего с глазами, полными страха. Что же эти несколько недель сделали с таким здоровым и уверенным в себе человеком?
– Как вы? – проговорил я, задав совершенно лишний вопрос. – Дагмар в охранном помещении. Ее не пустили, но она целует и обнимает вас.
О чем мы могли говорить с отцом Дагмар? В углу сидел эсэсовец, который слышал все до последнего слова и, несомненно, прислушивался.
– Я принес вам передачу – еду, кофе и сигареты, которые для вас подготовила ваша дочь. Завтра у меня встреча с Кальтенбруннером. (Кальтенбруннер возглавлял Гестапо, в любом случае он был номером два после Гиммлера, шефа частей и подразделений СС.) У меня есть рекомендательное письмо. Я буду добиваться вашего немедленного освобождения.
По его реакции я понял, что надежды у него нет.
– Спасибо вам за то, что специально приехали сюда из Парижа. Передайте дочери, что я люблю ее. Вам обоим я желаю всего самого наилучшего. Будьте счастливы.
Он поднялся, поскольку охранник подал знак, что время вышло. Мы пожали друг другу руки.
– Выше голову, я вытащу вас отсюда.
Последний взмах руки, и тяжелыми шагами этот честный немец вышел из комнаты.
На следующее утро я приехал в главное управление СС, где меня немедленно принял Кальтенбруннер. Звание его соответствовало генеральскому.
– Огромное удовольствие для меня приветствовать удостоенного высоких наград офицера с фронта. Как вы там, так и мы тут сражаемся на домашнем фронте, прилагаем нечеловеческие усилия, чтобы добиться окончательной победы.
Извечная трескотня. Я еле сдерживался. Но я хотел спасти отца Дагмар, а потому терпел и даже подпевал по мере сил. Затем изложил свою просьбу:
– Мне дали отпуск на четыре дня. Я ехал в Берлин всю ночь, а вчера виделся с моим будущим тестем в Заксенхаузене. Он очень плох. И даже не знает, за что его арестовали. Поверьте мне, обергруппенфюрер, – не помню точно, какое у него было звание в СС, – мой будущий тесть добропорядочный немец и известная личность в Берлине. Мне представляется совершенно невозможным, чтобы он был в чем-то виноват. Вероятно, произошла ошибка.
Кальтенбруннер отнесся к моим словам сочувственно, вызвал адъютанта:
– Принесите мне дело господина…
Вскоре тот вернулся:
– Дела всех заключенных Заксенхаузена переведены в Чехословакию. Мне придется сделать запрос на получение.
Мне жаль, но придется подождать прибытия дела. Это займет какое-то время. В зависимости от того, что там значится, я постараюсь освободить вашего тестя. Это самое меньшее, что я могу сделать для столь храброго офицера-фронтовика.
Я назвал ему номер части и после рукопожатия удалился. Удалось мне чего-нибудь добиться? Я не знал. Можно ли доверять Кальтенбруннеру или его аппарату? Гестапо? Может быть, «перевод» дела служил лишь предлогом выпроводить меня?
Дагмар не питала ни малейших иллюзий.
– Я не верю этим типам. Они бесстыдны, и в них нет ничего человеческого. Спасибо, что приехал. Рада, что смогу быть с тобой в Париже. Это поможет мне – смягчит боль. Я не вижу, что можно было бы сделать для отца.
Мне приходилось уезжать в Париж. Дагмар должна была последовать за мной, как только уладит все дела дома.
Дагмар в Париже! В нормальное время – предел мечтаний, но теперь небо стало черным от туч. Я купил ей велосипед, чтобы ей не приходилось ездить в общественном транспорте, который ходил, как ему вздумается. Мы наслаждались жизнью в пентхаузе на Рю-Бикси. Нас часто навещали Морель и Клеман, а мы бывали у Клемана в его «Ле-Кавалье». Один вечер мы провели в компании Макса Шмеллинга [90] и Вивьен Романс, известнейшей в те времена актрисы, которая была подругой Клемана. Вместе с Дагмар я покупал духи, шелковые чулки и прочее, чтобы отправить матери для ее бартера.
Прошла зима, а с нею истек и срок моего пребывания в Париже. Мы с Дагмар решили обручиться. Купили кольца у знаменитого ювелира на Вандомской площади и отпраздновали помолвку в обществе Мореля и Клемана Дюура. Счастье наше омрачала судьба родителей Дагмар. Мы ничего не знали о ее отце. Все запросы в Заксенхаузен оставались без ответа. Она уже не надеялась увидеть его когда-нибудь живым. Связи с матерью оборвались. Последнее, что знала Дагмар, – мать ее собиралась перебраться из Швейцарии в Америку.
Кальтенбруннер молчал.
Через друга в ставке фюрера я попытался выяснить, можно ли мне получить разрешение жениться на девушке, которая на одну восьмую еврейка. Результат был отрицательный. В ответе говорилось, что если бы майор фон Люк являлся офицером резерва, тогда не было бы никаких возражений против его женитьбы на еврейке на одну восьмую, обладающей арийскими правами. Но как боевой офицер, он подобного разрешения получить не может.
Что за диковинная логика и что за причудливая интерпретация «расовых законов»? Что же получается, с точки зрения расовой чистоты офицер-резервист стоит ниже боевого офицера?
В начале марта меня послали в Германию на краткие курсы полковых командиров. Там мне сообщили о моем назначении командиром полка в Учебной танковой дивизии (Panzer-Lehr-Division), которую возглавлял генерал Байерляйн, опытный участник Африканской кампании [91] .
В Париж я вернулся в начале апреля, чтобы «собрать вещички». Надо было устроить так, чтобы Дагмар смогла как можно дольше оставаться в Париже. Я сообщил о ее местопребывании коменданту города. Морель и Клеман обещали присматривать за ней.
– Если дела станут плохи, я попробую как-то вывезти тебя. Если не смогу, иди к коменданту города, чтобы ты могла добраться в Германию на снабженческом транспорте.
Так мы и попрощались. Никто из нас не знал, где и при каких обстоятельствах мы увидимся вновь.
Дивизия Байерляйна стояла где-то в Нормандии или в Бретани. Я сел на свой «Мерседес» с намерением завернуть на командный пункт Роммеля в Ла-Рош-Гюйон, что к западу от Парижа, и засвидетельствовать фельдмаршалу свое почтение.
Меня принял генерал Гаузе, его начальник штаба и преданный помощник в Африке.
– Рад снова видеть вас живым и здоровым. Я как раз ввожу в курс дела своего преемника, генерала Шпайделя. Поздравляю с тем, что вам выпало служить во Франции, где рано или поздно приходится ожидать высадки.
Когда я спросил, могу ли повидаться с фельдмаршалом, Гаузе тотчас же ответил:
– Обязательно. Роммель очень расстроен, поскольку его доводы относительно района и характера предстоящей высадки противника не находят понимания у Гитлера. Он будет рад вам. Пойдите прогуляйтесь с ним. Пусть он немного развеется.
Роммель встретил меня знакомой улыбкой. Выглядел он куда лучше, чем в последнюю нашу встречу.
– Рад приветствовать вас тут, на Западном фронте. Мы ожидаем перемен в обозримом будущем. Следите за боевым духом полка, который примете, и за тем, чтобы солдаты осознавали всю серьезность положения.
Мы проходили через прекрасный парк при замке, когда Роммель повторил пророчество, сделанное им в Северной Африке!
– Я против любого силового решения. Мне необходимо убедить Гитлера в том, что мы не в состоянии выиграть войну, можем лишь оттянуть конец. Как только представится возможность, я постараюсь лично разъяснить ему это – напишу, если понадобится. Он должен понять, что, если союзники откроют второй фронт здесь, на Западе, война будет окончательно проиграна. Любого противника, нога которого коснется французской земли, мы обязаны сбросить в море в первые же часы. Сделать это возможно, лишь дислоцировав танковые дивизии прямо у побережья, а кроме того, подняв в воздух такое количество истребителей, какое сможет оказать достойное противодействие военно-воздушным силам союзников.
Геринг подводил нас и раньше, в Африке, не смог сдержать обещаний и под Сталинградом. Я не верю в «тысячи истребителей», которые он собирается послать сюда.
Всего наилучшего, Люк. Я побываю в вашей дивизии в ближайшее время и не однажды. Мы должны выполнить свой долг.
Я ушел от Роммеля с тяжелыми впечатлениями.В Учебной танковой дивизии меня немедленно принял генерал Байерляйн, сообщивший мне тотчас же «неприятные» известия:
– Мой дорогой Люк, я выбрал вас в командиры танкового полка, однако несколько дней назад мне сказали, чтобы я отправил вас заниматься реорганизацией 21-й танковой дивизии. Похоже, ваш новый командир, генерал-майор Фойхтингер [92] , имеет больше веса в ставке фюрера. Очень сожалею, что в моей дивизии не будет вас, столь опытного ветерана Африканской кампании.
Меня не радовало такое решение, но такова была жизнь.
Никто не мог сказать мне, где стояла 21-я танковая дивизия, и я вновь поехал в Ла-Рош-Гюйон, где опять встретился с Гаузе.
– 21-я только что вернулась из венгерской экспедиции. Ее посылали в Венгрию из-за подозрений, что там замышляется восстание в пользу русских. Она в районе Рена, в Бретани, но только что получила приказ следовать в район Кана, столицы Нормандии. Отправляйтесь туда к Фойхтингеру.
Было уже начало мая 1944 г., когда я отыскал свою дивизию и отрапортовал о прибытии ее командиру.
– Добро пожаловать, – приветствовал меня Фойхтингер. – Полковнику Мемпелю, командиру 125-го танково-гренадерского полка, пришлось отправиться домой по состоянию здоровья. Я передаю полк под ваше временное командование до поступления официального назначения.
Дивизия, собранная в Бретани в 1943 г. в основном из опытных частей, прошедших бои русского ТВД, и с добавлением пополнений из Германии, во многих отношениях представляла собой нетрадиционную танковую дивизию.
Генерал Эдгар Фойхтингер, артиллерист, не имел боевого опыта, а в танковых частях и вовсе никогда не служил. Он выдвинулся в Германии как военный организатор так называемых Рейхспартайтаге – собраний партии на государственном уровне. Таким образом, он был на короткой ноге с Гитлером и с его партийным аппаратом. По всей вероятности, именно эти «связи» он и использовал, чтобы заполучить меня в свою дивизию на место полковника Мемпеля.
Ввиду нехватки снабжения дивизия комплектовалась преимущественно французской военной техникой, которая осталась после кампании 1940 г. Использование ее допускалось Главным командованием на Западе с целью ускорить процесс ввода в строй частей. С данной целью учредили «Особый Парижский штаб» – структуру, отвечавшую за форсирование и все прочее, с этим связанное. Важнейшую роль в ней играл майор Беккер, офицер резерва и владелец небольшого завода на западе Германии. Весьма одаренный инженер, хорошо знавший круги руководства военной промышленности, а к тому же приятель Фойхтингера, он получил простор для импровизации и, используя французскую материальную часть, дал жизнь некоторым собственным конструкторским проектам.