— Как видишь. Это я, — ответил Аппашер, еще сильнее терзая поля шляпы. — Но… Ты же знаешь, какие могут быть между нами… В общем, можешь не церемониться… Если это неудобно…
— Неудобно? Ты называешь это неудобством? — закричал, выходя из себя, Торти. — Являешься невесть откуда в таком вот виде… И еще говоришь о неудобстве! Как только нахальства хватило! — Выпалив это, уже в полном отчаянии тихо пробормотал: — Что же мне теперь делать?
— Послушай, Амедео, — сказал Аппашер, — не сердись на меня… Я не виноват… Там, — он сделал неопределенный жест, — вышла какая-то неувязка… В общем, мне придется еще, наверное, месяц побыть здесь… Месяц или немножко больше… Ты ведь знаешь, своего дома у меня уже нет, в нем теперь новые жильцы…
— Иными словами, ты решил остановиться у меня? Спать здесь?
— Спать? Теперь я уже не сплю… Дело не в этом… Мне бы какой-нибудь уголок… Я никому не буду мешать — ведь я не ем, не пью и не… в общем, туалетом я тоже не пользуюсь… Понимаешь, мне бы только не бродить всю ночь, особенно под дождем.
— Позволь, а разве под дождем… ты мокнешь?
— Мокнуть-то, конечно, не мокну, — и он тоненько хихикнул, — но все равно чертовски неприятно.
— Значит, ты собираешься каждую ночь проводить здесь?
— С твоего разрешения…
— С моего разрешения!.. Я не понимаю. Ты умный человек, старый мой друг… у тебя уже вся жизнь, можно сказать, позади… Как же ты сам не соображаешь? Ну конечно, у тебя никогда не было семьи!..
Аппашер смущенно отступил к двери.
— Прости меня, я думал… Да ведь и всего-то на месяц…
— Нет, ты просто не хочешь войти в мое положение! — воскликнул Торти почти обиженно. — Я же не за себя беспокоюсь… У меня дети!.. Дети!.. По-твоему, это пустяк, что тебя могут увидеть два невинных существа, которым и десяти еще нет? В конце концов, должен же ты понимать, что ты сейчас собой представляешь! Прости меня за жестокость, но ты… ты — привидение… а там, где находятся мои дети, привидениям не место, дорогой мой…
— Значит, никак?
— Никак, дорогой… Больше ничего сказать не мо…
Он так и умолк на полуслове: Аппашер внезапно исчез. Было слышно только, как кто-то стремительно сбегает по лестнице.
Часы пробили половину первого, когда маэстро Тамбурлани — он был директором консерватории, и квартира его находилась здесь же — возвратился домой после концерта. Стоя у двери и уже повернув ключ в замочной скважине, он вдруг услышал, как кто-то у него за спиной прошептал:
— Маэстро, маэстро!
Резко обернувшись, он увидел Аппашера.
Тамбурлани слыл тонким дипломатом, человеком осмотрительным, расчетливым, умеющим устраивать свои дела; благодаря этим достоинствам (или недостаткам) он достиг значительно более высокого положения в обществе, чем позволяли его скромные заслуги. В мгновение ока он оценил ситуацию.
— О, мой дорогой! — проворковал он ласково и взволнованно, протягивая руки к скрипачу, но стараясь при этом не подходить к нему ближе чем на метр. — О, мой дорогой, мой дорогой!.. Если бы ты знал, как нам не хватает…
— Что-что? — переспросил Аппашер. Он недослышал, поскольку у призраков все чувства обычно притуплены. — Понимаешь, слух у меня теперь уже не тот, что прежде…
— О, я понимаю, дорогой… Но не могу же я кричать — там Ада спит, и вообще…
— Извини, конечно, не мог бы ты меня на минутку впустить к себе? А то я все на ногах…
— Нет-нет, что ты! Не дай Бог, еще Блиц почует.
— Что? Как ты сказал?
— Блиц, овчарка, ты ведь знаешь моего пса, правда? Он такого шума наделает!.. Тут и сторож, чего доброго, проснется… И потом…
— Значит, я не могу… хоть несколько дней…
— Побыть здесь, у меня? О, дорогой мой Аппашер, конечно, конечно!.. Для такого друга я… Ну как же! Послушай… ты уж меня извини, но как быть с собакой?
Такой ответ смутил Аппашера. И он решил воззвать к чувствам этого человека.
— Ведь ты плакал, маэстро, плакал совсем еще недавно, там, на кладбище, произнося надгробную речь, перед тем как меня засыпали землей… Помнишь? Думаешь, я не слышал, как ты всхлипывал? Слышал!
— О, дорогой мой, не говори… у меня тут такая боль. — И он поднес руку к груди. — О Боже, кажется, Блиц!..
И действительно, из-за двери донеслось глухое, предупреждающее рычание.
— Подожди, дорогой, я только зайду успокою эту несносную тварь… Одну только минуточку, дорогой.
Он, как угорь, быстро скользнул в квартиру, захлопнул за собой дверь, хорошенько запер ее на засов. И все стихло.
Аппашер подождал несколько минут, потом шепотом позвал:
— Тамбурлани, Тамбурлани!
Из-за двери никто не отозвался. Тогда он легонько постучал костяшками пальцев. Ответом ему была полная тишина.
Ночь все тянулась. Аппашер решил попытать счастья у Джанны — девицы доброй души и легкого поведения, с которой он не раз проводил время. Джанна занимала две комнатушки в старом густонаселенном доме далеко от центра. Когда он туда добрался, был уже четвертый час. К счастью, как это нередко бывает в таких муравейниках, дверь подъезда оказалась незапертой. Аппашер с трудом вскарабкался на шестой этаж — он так устал от кружения по городу.
На площадке он в темноте без труда отыскал нужную дверь. Тихонько постучал. Пришлось постучать еще и еще, прежде чем за дверью послышались какие-то признаки жизни. Наконец до него донесся заспанный женский голос:
— Кто там? Кого это принесло в такое время?
— Ты одна? Открой… это я, Тони.
— В такое время? — повторила она без особого восторга, но со свойственной ей тихой покорностью. — Подожди… я сейчас.
Послышалось ленивое шарканье, щелкнул выключатель, повернулся ключ, и со словами: «Чего это ты в такую пору?» — Джанна открыла дверь и хотела тут же убежать в постель — пусть сам за собой запирает, — но ее поразил странный вид Аппашера. Она ошарашенно оглядела его, и только теперь сквозь пелену сна до ее сознания дошла явь.
— Но ты… Но ты… Но ты…
Она хотела сказать: но ты же умер, теперь я точно помню. Однако на это у нее не хватило смелости, и она попятилась, выставив перед собой руки — на случай, если он вздумает приблизиться.
— Но ты… Но ты… — И тут из ее горла вырвался крик. — Уходи!.. Ради Бога, уходи! — заклинала она его с вытаращенными от ужаса глазами.
А он все пытался ей объяснить:
— Прошу тебя, Джанна… Мне бы только немного отдохнуть.
— Нет-нет, уходи! И не думай даже. Ты с ума меня сведешь. Уходи! Уходи! Ты хочешь весь дом поднять на ноги?
Поскольку Аппашер не двигался с места, девушка, не спуская с него глаз, стала торопливо шарить на комоде; под руку подвернулись ножницы.
— Я ухожу, ухожу, — сказал Аппашер растерянно, но она со смелостью отчаяния уже приставила это нелепое оружие к его груди: оба острия, не встретив на своем пути никакого сопротивления, легко вошли в грудь призрака.
— Ой, Тони, прости, я не хотела! — закричала девушка в испуге.
— Нет-нет… Как щекотно! — истерически захихикал он. — Пожалуйста, перестань. Ой-ой, щекотно! — И стал хохотать как сумасшедший.
Снаружи, во дворе, с треском распахнулось окно, и кто-то сердито заорал:
— Что там происходит? Уже без малого четыре! Безобразие какое, черт побери!
Аппашер со скоростью ветра унесся прочь.
К кому бы еще обратиться? К настоятелю церкви Св. Калисто, что за городскими воротами? К милейшему дону Раймондо, старому товарищу по гимназии, соборовавшему его на смертном одре?
— Изыди, изыди, исчадие ада! — такими словами встретил пришедшего к нему скрипача почтенный пастырь.
— Ты не узнал меня? Я — Аппашер… Дон Раймондо, позволь мне спрятаться где-нибудь здесь. Скоро рассвет. Ни одна собака не дает мне приюта… Друзья от меня отреклись. Может, хоть ты…
— Я не знаю, кто ты такой, — ответил священник уныло и высокопарно. — Может, ты дьявол или оптический обман, не знаю. Но если ты действительно Аппашер, тогда входи, вот тебе моя постель, ложись отдыхай…
— Спасибо, спасибо, дон Раймондо, я знал…
— Пусть тебя не тревожит, — продолжал священник приторно елейным тоном, — что я уже на заметке у епископа… Пусть тебя не смущает, нет-нет, что твое присутствие может обернуться для меня серьезными неприятностями… Короче говоря, обо мне не беспокойся. Если тебя послали сюда, чтобы окончательно меня погубить, что ж, да свершится воля Господня!.. Но куда ты? Уже уходишь?
Вот почему привидения — если какая-нибудь злополучная душа и вздумает задержаться на земле — не хотят поселяться с нами, а прячутся в пустующих домах, среди развалин старинных башен, в забытых Богом и людьми лесных часовнях или на одиноких скалах, постепенно разрушающихся под ударами морских волн.
25 ПОЕДИНОК © Перевод. А. Велесик, 2010
Вот почему привидения — если какая-нибудь злополучная душа и вздумает задержаться на земле — не хотят поселяться с нами, а прячутся в пустующих домах, среди развалин старинных башен, в забытых Богом и людьми лесных часовнях или на одиноких скалах, постепенно разрушающихся под ударами морских волн.
25 ПОЕДИНОК © Перевод. А. Велесик, 2010
Епископ был один, а вокруг — только лес, да поле, да изгородь на краю поля. Он подошел к изгороди и кончиком трости смахнул паука, сидевшего на своей паутине. Паук был великолепен: молодой, красивый, крупный, с изысканным узором на выпуклой спинке. Падая, он повис на ниточке, да так и остался висеть, покачиваясь и недоумевая, что же с ним дальше произойдет.
Неподалеку на заборе, в центре роскошной паутины, примостился другой паук, еще красивее первого. Он был похож на Молоха. Или нет, даже не на Молоха, а на дракона, на древнего кровожадного змея, имя которому Сатана. Сытый и спокойный, он царил в своем крошечном, блещущем красотой мире. Епископу вздумалось посмотреть, что будет, и точным движением он подсадил первого паука в самую середину большой паутины. Тот приклеился и замер.
Царственный паук, казалось, спал, но не успел человек и глазом моргнуть, как он бросился на пришельца и стал обматывать его серебристой пеленой слюны. Меньший паук даже не сопротивлялся. В несколько секунд он превратился в белый неподвижный кокон.
Стоял тихий вечер, солнце плавно спускалось к горе. Паутина сверкала в его лучах тончайшими рисунками своего плетения. В центре ее, будто ничего не произошло, по-прежнему сидел гигантский паук. Он не шевелился и, казалось, погрузился в спячку. Чуть ниже висел кокон с плененным врагом. Может, меньший паук уже умер? Но нет, время от времени его передние лапки чуть заметно подрагивали.
И вдруг пленник скинул с себя путы. Он не прилагал к этому никаких видимых усилий, не бился, пытаясь высвободиться. Может, просто, подумав, разгадал секрет ловушки? Он вылез из кокона цел и невредим и не спеша пополз прочь по радиусу огромной паутины. Скорей, скорей, подумал епископ, а то он тебя догонит. Но паук и не думал торопиться.
Молох в своем царственном величии позволил беглецу уйти. Что это, своего рода договор? Сумеешь, мол, сам выбраться — свободен, помилую тебя. Или что-то в этом роде. Во всяком случае, гигант не шелохнулся, сделав вид, что ничего не замечает. И меньший паук благополучно скрылся в листве.
Но монсеньор ухитрился снова поймать его и осторожно подцепил на кончик трости. Он покачал его, точно маятник, и ловким движением сбросил обратно на большую паутину.
Паук-гигант сразу ринулся на свою жертву и, обхватив ее лапками, попытался скрутить. Некоторое время они боролись. К своему несчастью, меньший паук приклеился к паутине и никак не мог развернуться, чтобы встретить противника лицом к лицу. Все же он отбивался, пытаясь скинуть с себя врага. В этой неудобной позе и связал его большой паук.
Путы были уже не столь безукоризненны, как в первый раз, потому что злодей израсходовал почти весь запас слюны. Теперь он ограничился несколькими перехватами, оставив между ними зияющие прогалы. А монсеньору вдруг почудилось, что у него за спиной что-то промелькнуло: не то упавший лист, не то птица или змея… Он резко обернулся. Природа была тиха и спокойна. Паук-победитель не оставил на этот раз своей жертвы, а продолжал хлопотать вокруг, покусывая ей спину и стараясь впрыснуть яд. Пленник не противился и вроде бы даже не испытывал боли.
Победитель укусил его еще раз и уполз на тронное место, но вскоре передумал и вернулся. И снова принялся кусать. Он уходил и возвращался трижды. На третий раз побежденный изловчился и сквозь прореху в коконе схватил мучителя клешнями за ногу.
Молох содрогнулся всем телом, бросил добычу и попытался спастись бегством, но противник не собирался его отпускать. Он крепко вцепился в ногу, дергал, тянул — вот-вот оторвет. Наконец силы пленника иссякли, и он разжал клешни.
Монсеньору опять почудилось, что кто-то пристально смотрит ему в спину. Он оглянулся и опять никого не увидел. Только закат догорал, да через все небо протянулось длинное желтое облако. Оно было похоже на огромную руку, вытянутую в знак предостережения. Уж не к нему ли относилось это знамение?
Хромая, гигант вполз на свое законное место. Теперь он трясся от страха — а вдруг гнусный враг успел впрыснуть яд? Он принялся нежно оглаживать пораненную ногу: водил по ней семью другими, подносил ко рту, облизывал, вытягивал, чтобы посмотреть — совсем как человек, подвернувший конечность. Он возился со своей ногой, как с грудным ребенком. Мало-помалу испуг его прошел, и он стал проверять лапку, цепляясь ею за нити паутины — будто играл на арфе. И вновь в порыве отвратительной страсти сжимал в объятиях.
В конце концов он совсем успокоился и с удвоенным рвением вернулся к расправе. Как консервный нож врезается в дно банки, так его клешня пропорола брюхо пленного паука — из разреза потекла густая белая жижа.
В этот момент закатилось солнце, и огромная рука, нависшая над полем, взялась пунцовым заревом, окрасив мир в кровавые тона. Даже изгородь и та заалела. Все было тихо, еще тише, чем прежде, — ведь сначала были два паука, караулившие друг друга. Теперь остался только один. Он сидел смирно и делал вид, что ничего не случилось. Другой перестал быть пауком, он превратился в мягкий, бесформенный комочек, даже утробная слизь вся вытекла и свернулась. Но он еще жил: затекшие, стянутые путами лапки время от времени слабо шевелились.
Вдалеке по дороге проехала повозка: дробный цокот копыт затих, удаляясь к северу. Монсеньор услышал, как у реки с чувством запела крестьянка. Затем все смолкло. Он был совсем один. Взяв прутик, епископ с уверенностью опытного хирурга разорвал путы, высвободил изуродованное существо и положил его на листик.
Оно лежало в прежней позе, искалеченное, парализованное, будто только что извлеченное из гипсового корсета. Потом приподнялось и попыталось уползти, но свалилось на бок, а восемь лапок продолжали ритмично подрагивать, словно всеми преданный, невинный агнец Божий взывал ко Всевышнему.
Упав на колени, монсеньор склонил голову перед этой неутолимой болью. Боже, что он наделал! Как мало нужно, чтобы невинный эксперимент оборвал чью-то жизнь. Думая так, он внезапно почувствовал, что паук на него смотрит: маленькие невыразительные глазки глядели сурово и жгуче. Закат совсем угас, изгороди и деревья сделались страшными, загадочными и притаились, ожидая чего-то, в сгущающихся сумерках. Кто же опять промелькнул сзади? Кто тихо нашептывал имя монсеньора? Нет, кажется, все-таки никого…
26 БОМБА © Перевод. А. Велесик, 2010
Меня разбудил телефонный звонок. То ли из-за внезапного пробуждения, то ли из-за свинцово-тяжелой тишины, царившей вокруг, звонок этот прозвучал более продолжительно, чем обычно, и как-то недобро.
Я зажег свет и в одной пижаме поспешил к телефону; было холодно. Мне показалось, что вся мебель стоит в глубоком ночном оцепенении (какое странное, полное предчувствий состояние!), словно, проснувшись, я застал ее врасплох.
В общем, мне сразу стало ясно, что это одна из тех редких знаменательных ночей, в беспросветной темноте которых судьба без ведома человечества делает еще один свой шаг.
— Алло, алло! — (Голос на другом конце провода был знакомым, но, еще не вполне стряхнув с себя сон, я не мог узнать, кто говорит.) — Это ты?.. Послушай… Я хотел узнать…
Ну конечно, звонил кто-то из друзей, но я никак не мог угадать, кто именно (что за мерзкая привычка не называть себя сразу же!).
Я перебил говорившего, не придав никакого значения его словам:
— Ты не мог бы позвонить мне завтра? Знаешь, который час?
— Пятьдесят семь часов пятнадцать минут, — ответил он и осекся, словно сказал лишнее.
По правде говоря, никогда еще я не бодрствовал в столь позднее время и сейчас пребывал в подвешенном состоянии.
— Да что такое? Что случилось?
— Ничего, ничего! — ответил он как-то смущенно. — Ходят слухи, что… впрочем, ладно, не важно, не важно… Прости, пожалуйста… — И повесил трубку.
Почему он позвонил в такое время? И вообще, кто он? Приятель, знакомый, это ясно, но кто именно? Никак не удавалось припомнить.
Я хотел уже снова забраться в постель, как телефон зазвонил опять. На этот раз звонок был еще более резким и настойчивым. Звонил кто-то другой, я это сразу почувствовал.
— Алло!
— Это ты?.. Ну, слава Богу!
Говорила женщина, и я узнал ее сразу: Луиза, милая девушка, секретарша одного адвоката. Мы с ней не виделись уже несколько лет. Чувствовалось, что, услышав мой голос, она испытала огромное облегчение. Но почему? И главное, с чего она после столь большого перерыва вдруг позвонила среди ночи, да еще в таком нервном возбуждении?