Господи, как же мы мчались! При такой скорости, думал я, ничего не стоит добраться до станции 1, потом — 2, потом — 3, 4 и, наконец, до 5-й, последней, а там — победа! Довольный, я смотрел, как за окном телеграфные провода сначала медленно опускались, опускались, потом — раз! — и подскакивали до прежнего уровня — значит, пронесся мимо еще один столб. А скорость все увеличивалась. Напротив меня на красном бархатном диване сидели два синьора, и по лицам их можно было понять, что уж в поездах-то они разбираются; но они почему-то все время поглядывали на часы и, качая головой, недовольно ворчали.
Я человек вообще-то стеснительный, но тут набрался наконец смелости и спросил:
— Если мой вопрос не покажется вам нескромным, синьоры, скажите, чем вы так недовольны?
— Мы недовольны, — ответил мне тот, который выглядел постарше, — что этот чертов поезд идет недостаточно быстро. Если так плестись, мы прибудем на место с огромным опозданием.
Я ничего не сказал, но подумал: людям никогда не угодишь; ведь наш поезд просто поражает своей энергией и безотказностью, он могуч, как тигр, и мчится с такой скоростью, какой ни одному поезду еще никогда, наверное, не доводилось развивать; ох уж эти вечно ноющие пассажиры!
Между тем поля по обеим сторонам колеи стремительно проносились мимо, и пространство, оставшееся позади, все увеличивалось. Так что на станцию 1 поезд прибыл вроде бы даже раньше, чем я рассчитывал. Правда, взглянув на часы, я убедился, что мы идем точно по расписанию. Здесь в соответствии с планами я должен был встретиться с инженером Моффином по одному очень важному делу. Выскочив из вагона, я поспешил, как было условлено, в ресторан первого класса, где меня действительно уже ждал Моффин. Он только что отобедал.
Я поздоровался и подсел к нему, но он и виду не подал, что помнит о нашем деле: завел разговор о погоде и прочих пустяках, словно в его распоряжении еще уйма времени. Прошло добрых десять минут (а до отправления поезда осталось лишь семь), прежде чем он вытащил наконец из кожаной папки необходимые бумаги. Тут он заметил, что я поглядываю на часы.
— Вы, кажется, спешите, молодой человек? — спросил он не без иронии. — А мне, честно говоря, не по душе вести дела, когда меня подгоняют…
— Вы совершенно правы, уважаемый господин инженер, — осмелился возразить я, — но через несколько минут отходит мой поезд, и…
— Коли так, — сказал он, собирая листки энергичными движениями, — коли так, мне жаль, мне очень, очень жаль, но нам придется поговорить об этом деле как-нибудь в другой раз, когда вы, милостивый государь, будете посвободнее. — И он поднялся.
— Простите, — пролепетал я, — моей вины здесь нет. Видите ли, поезд…
— Не важно, не важно, — сказал он и улыбнулся с чувством превосходства.
Я едва успел вскочить на подножку уже тронувшегося вагона. «Ничего не поделаешь! — сказал я себе. — Отложим до другого раза. Главное — не сбиваться с курса».
Мы неслись через поля, и телеграфные провода по-прежнему дергались вверх-вниз в своих эпилептических конвульсиях, все чаше попадались бесконечные луга и все реже дома, потому что двигались мы к северу, а эти расстилающиеся впереди земли, как известно, пустынны и таинственны.
Давнишних моих спутников уже не было. В моем купе сидел теперь протестантский пастор с добрым лицом. Он кашлял. За окном проносились луга, леса, болота, а оставшееся позади пространство все росло, раздуваясь и мучая, как нечистая совесть.
От нечего делать я взглянул на часы; протестантский пастор, покашливая, последовал моему примеру и покачал головой. Но на этот раз я не спросил, почему он это сделал, ибо причина, увы, мне была понятна самому. Шестнадцать часов тридцать шесть минут. Значит, не меньше пятнадцати минут назад нам следовало прибыть на станцию 2, а она еще даже на горизонте не показалась.
На станции 2 меня должна была встречать Розанна. Когда поезд подошел к перрону, там толпилось много народу. Но Розанны не было. Наш поезд опоздал на полчаса. Я спрыгнул на платформу, пробежал через здание вокзала, выглянул на привокзальную площадь и в этот момент в глубине аллеи, вдали, увидел Розанну: она, понурившись, уходила все дальше и дальше.
— Розанна, Розанна! — закричал я что было мочи.
Но моя любовь была уже слишком далеко. Она даже ни разу не оглянулась. Ну скажите чисто по-человечески: мог я побежать за ней, мог я отстать от поезда и вообще бросить все?
Розанна скрылась в глубине аллеи, и я, сознавая, что принес еще одну жертву, вернулся в свой курьерский поезд и вот теперь мчусь через равнины севера навстречу тому, что люди называют судьбой. Так ли уж важна, в конце концов, любовь?
Дни шли за днями, телеграфные провода вдоль железнодорожного полотна продолжали свою нервическую пляску, но почему в грохоте колес уже не слышалось прежнего боевого задора? Почему деревья, показавшись из-за горизонта, уныло тащились нам навстречу, а не уносились прочь, как вспугнутые зайцы?
На станции 3 собралось не больше двух десятков встречающих. Не было там и комитета, которому надлежало меня приветствовать. На перроне я навел справки.
— Не видели ли вы здесь, случайно, такого-то комитета, — поинтересовался я, — дам и господ с оркестром и флагами?
— Да-да, они приходили. И даже порядочно прождали вас. Потом все решили, что с них довольно, и разошлись.
— Когда?
— Месяца три-четыре тому назад, — ответили мне.
В этот момент раздался свисток паровоза — надо было отправляться дальше.
Ну что ж, вперед, смелее! Хотя наш курьерский поспешал изо всех сил, конечно, это была уже не та бешеная скорость, что прежде. Плохой уголь? Не тот воздух? Холод? Устал машинист? А даль позади превратилась в этакую пропасть: от одного ее вида начинала кружиться голова.
На станции 4 меня должна была ждать мама. Но когда поезд остановился, на скамейке перрона никого не было. И шел снег.
Я высунулся как можно дальше из окна, все оглядел и, разочарованный, хотел уже было поднять стекло, как вдруг увидел ее в зале ожидания: она спала, закутавшись в шаль и забившись в самый уголок скамейки. Боже милостивый, какая же она стала маленькая!
Я спрыгнул с поезда и поспешил ее обнять. Прижимая маму к себе, я почувствовал, что она почти ничего не весит — не человек, а горстка хрупких косточек. И еще я почувствовал, как она дрожит от холода.
— Ты, наверное, давно меня ждешь?
— Нет-нет, сынок, — сказала она, счастливо смеясь, — всего каких-то четыре года.
Отвечая, она не смотрела на меня, а шарила глазами по полу, словно что-то искала.
— Мама, что ты ищешь?
— Ничего… А твои чемоданы? Ты оставил их там, на перроне?
— Они в поезде, — ответил я.
— В поезде? — Тень разочарования пробежала по ее лицу. — Ты их еще не выгрузил?
— Понимаешь, мне… — Я просто не знал, как ей все объяснить.
— Ты хочешь сказать, что сейчас же уезжаешь? Что не остановишься даже на денек?
Она замолчала и испуганно смотрела на меня.
Я вздохнул.
— А, ладно! Пусть себе поезд уходит. Сейчас я сбегаю за чемоданами. Я решил. Останусь здесь, с тобой. В конце концов, ты ждала меня четыре года.
При этих моих словах лицо матери опять изменилось: вернулось выражение радости, вновь появилась улыбка (правда, уже не такая светлая, как прежде).
— Нет-нет, не ходи за вещами, ты меня не понял! — взмолилась она. — Я ведь пошутила. Все правильно, ты не можешь задерживаться в этой глуши. А обо мне не думай. Ты не должен ради меня терять ни часа. Гораздо лучше будет, если ты уедешь сразу же. И не сомневайся даже. Это твой долг… Я мечтала только об одном — увидеть тебя. Вот мы и повидались, больше мне ничего не надо…
Я крикнул:
— Носильщик, носильщик! — (Носильщик тут же вырос передо мной.) — Нужно выгрузить три чемодана!
— Ни за что не позволю, — твердила мама. — Такого случая у тебя уже больше не будет. Ты молод и должен идти своей дорогой. Садись в вагон, скорее. Давай, давай! — И она, улыбаясь через силу, стала легонько подталкивать меня к поезду. — Ради Бога, скорее, а то двери закрывают.
Не знаю уж, как я, эгоист несчастный, снова очутился в купе, высунулся из окна и стал еще махать на прощанье.
Поезд тронулся, и очень скоро мама сделалась еще меньше, чем была на самом деле. Маленькая, горестно застывшая фигурка на пустом перроне, под падающим снегом. Потом она превратилась в черную безликую точку, в крошечную букашку на просторах мироздания и вскоре исчезла совсем. Прощай!
С опозданием, которое измеряется уже годами, мы продолжаем спешить. Но куда?
Опускается вечер, в выстуженных вагонах почти никого не осталось. То там, то здесь в уголках темных купе можно увидеть незнакомцев с бледными непреклонными лицами: им холодно, но они в этом ни за что не признаются.
Так куда же мы? Как далеко наша последняя станция? Доберемся ли мы когда-нибудь до нее? Стоило ли бежать так поспешно из любимых мест, от любимых людей? Куда я мог засунуть свои сигареты? А, вот они — в кармане пиджака! Назад возврата нет, это ясно.
Опускается вечер, в выстуженных вагонах почти никого не осталось. То там, то здесь в уголках темных купе можно увидеть незнакомцев с бледными непреклонными лицами: им холодно, но они в этом ни за что не признаются.
Так куда же мы? Как далеко наша последняя станция? Доберемся ли мы когда-нибудь до нее? Стоило ли бежать так поспешно из любимых мест, от любимых людей? Куда я мог засунуть свои сигареты? А, вот они — в кармане пиджака! Назад возврата нет, это ясно.
Так поднажми же, машинист! Какое у тебя лицо? Как тебя зовут? Я не знаю тебя и никогда не видел. Беда, если ты мне не поможешь. Держись крепче, машинист, брось в топку последний уголь, пусть мчится вперед эта старая скрипучая колымага, прошу тебя, пусть она несется во весь опор и опять хоть чуть-чуть станет похожей на тот прежний паровоз. Помнишь? Пусть ворвется он в ночную бездну. Только, ради всего святого, не сдавайся, гони от себя сон. Может, завтра мы уже прибудем.
41 СОБСТВЕННЫЙ ГОРОД © Перевод. И. Смагин, 2010
Из этого не ведомого никому города посылаю я сообщения, которых все время не хватает. Каждый из вас, наверное, знаком с другими городами или бывает в них, а вот в этом не сможет побывать никто, кроме меня. Вот откуда такая необычайная и неоспоримая заинтересованность в моих сообщениях: город существует, но лишь один человек может дать о нем точные сведения. И попробуй кто-нибудь сказать: а мне какое дело? — сразу станет ясно, что он кривит душой. Достаточно существования чего-то совсем маленького, незначительного — и мир уже вынужден принимать это в расчет. А тут целый город, громадный, со старыми и новыми районами, нескончаемыми лабиринтами улиц, памятниками и руинами, встающими из тьмы тысячелетий, филигранно-ажурными соборами, парками (а в вечерний час окрестные горы простирают свою тень до площади, где ты играл ребенком и где каждый камень, каждое окно, каждая лавка означают воспоминание, переживание, великий момент жизни).
Немаловажен, конечно, и талант рассказчика. Ведь городов вроде моего в мире тысячи, сотни тысяч, и зачастую — могу это засвидетельствовать — в таких урбанистических конгломератах живет всего один человек, как в том конкретном случае, который касается лично меня. В целом же упомянутых городов как бы не существует. Сколько людей могут дать нам достоверную информацию о них? Да единицы! Большинство этих избранных даже не подозревают, хранителями каких бесценных тайн они являются, им даже в голову не приходит поведать о них миру. А многие шлют длинные реляции, полные восторженных эпитетов, но чаще всего не содержащие абсолютно ничего нового.
Вот я — другое дело. И не сочтите это пустой похвальбой. Мне все же удается — хотя, сознаюсь, это бывает крайне редко — дать пускай расплывчатое и приблизительное представление о городе, определенном мне судьбой. Время от времени то или иное из моих сообщений привлекает к себе внимание. Об этом говорит то, что небольшие туристические группы иногда подъезжают к воротам и вызывают меня, чтобы я провел их по городу и дал соответствующие пояснения.
Но как редко удается удовлетворить их любопытство. Во-первых, мы говорим на разных языках и нам в основном приходится изъясняться жестами и улыбками. Кроме того, в самый центр города (а он-то и представляет наибольший интерес) я не могу их повести ни под каким видом. У меня самого не хватает духу исследовать эти дворцы, дома и хижины, где обретаются то ли ангелы, то ли демоны.
Поэтому я обычно веду моих любезных посетителей осматривать привычные объекты: ратушу, собор, музей Кроппи и тому подобное. По правде говоря, ничего необычного в них нет — отсюда разочарование посетителей.
Почти всегда среди туристов найдется функционер, государственный муж, управляющий, инспектор, администратор, уполномоченный или как минимум заместитель уполномоченного. И этот тип непременно обращается ко мне:
— Не могли бы вы дать некоторые пояснения касательно канализационной сети?
— А что, — в замешательстве спрашиваю я, — нехорошо пахнет?
— Нет, ну что вы, совсем не поэтому, просто эти вопросы меня интересуют.
— Понимаю, однако, боюсь, не смогу удовлетворить ваше любопытство. Предполагаю, что канализационная система существует, но я никогда не интересовался ею.
Заместитель уполномоченного с чувством превосходства качает головой.
— Плохо, плохо, следовало бы изучить эти вопросы… А скажите, каков расход газа на душу населения?
— Никакого расхода, — отвечаю я, чувствуя, что совершенно упал в его глазах.
— То есть как это?
— Никакого расхода, никакого газа. Он здесь не используется.
— Ах вот что! — неодобрительно тянет он и не задает больше вопросов.
Еще, как правило, попадается интеллигентная, уже немолодая дама, которой не терпится показать свою эрудицию.
— Простите, эта постройка относится к эпохе конца империи?.. Как интересны эти пилястры… точно такие же встречаются в пропилеях Трапезунда… Вам такая аналогия не приходила в голову?
— Мм… видите ли… откровенно говоря…
Но она уже переводит взгляд на старую стену со следами давно замурованных арок.
— Ах! Очаровательно! Это же редчайший случай: ярко выраженное норманнское заимствование на фоне чисто каролингского стиля. Не скажете ли, в каком именно году был воздвигнут этот уникальный памятник?
— Ну, — отвечаю я, плавая в собственном невежестве, — насколько мне известно, это очень древняя стена. Она существовала еще во времена моего деда. Но точнее сказать не могу…
Но еще опаснее молодая искательница приключений. Ее взгляд тут же выхватывает в городском пейзаже самые подозрительные уголки.
— А вот эта улица куда ведет? — спрашивает она, указывая на зловещий проем между высокими мрачными домами в грязных потеках (вероятно, рассадник всяческих преступлений). — Давайте углубимся туда, я хотела бы сделать несколько снимков.
Но выполнить ее просьбу я не могу. В этот темный переулок, крутыми уступами спускающийся к реке, я и сам никогда не пытался углубиться. Что, трусишь? — спросите вы. Да, наверное.
Тем временем я замечаю, что ослепительно сиявшее солнце вдруг исчезло за гребнями диких гор, что вздымаются неподалеку от города. Опускается вечер со всеми вытекающими отсюда последствиями: от реки тянется шлейф теней; загораясь, раскачиваются на ветру фонари. Скоро наступит ночь.
В этот момент туристами овладевает смутное волнение. Они украдкой смотрят на часы, перешептываются и явно торопятся уехать. К сожалению, мой город, отданный во власть теней, не особенно привлекателен. Посторонние сразу чувствуют себя не в своей тарелке. Да и я, признаться, теряю свое хваленое самообладание, ощущая, как опасная темнота выползает из лабиринта старых кварталов. Почему-то у меня тоже появляется желание уехать.
— Уже поздно, нам пора, как жаль, — говорят туристы. — Спасибо за все. Экскурсия была исключительно интересной.
— Простите, а можно и мне с вами?
Заместитель уполномоченного сначала делает вид, что считает места в автобусе, потом сокрушенно цокает языком:
— Мне очень жаль, но в автобусе больше нет мест, мы и так как сельди в бочке. Очень, очень сожалею.
— О, подождите, друзья мои! — восклицаю я в надежде, что они все же не оставят меня одного (поверьте, нелегко провести долгую ночь в одиночестве посреди громадного города, даже если это твой собственный город, созданный из твоего тела и духа, духа и тела). — О, не спешите, ночью улицы здесь более чем безопасны, а воздух так свеж и полон ароматов. Ведь вы же еще ничего не успели увидеть, дорогие мои. Чтобы по-настоящему оценить это место во всем его великолепии, надо полюбоваться на закат. На закате, господа, солнце рассыпает последние отблески по крышам, террасам, куполам античных базилик, где короновались императоры, витражам гигантских фабрик, лоджиям, верхушкам дубов, под сенью которых спала Клоринда. В этот час свет луны превращает тюремный двор в волшебное царство фей и отдаленные голоса, сливаясь с монотонным гулом машин, образуют божественный хор, созвучный нашим мечтам, нашим надеждам. О, подождите!
Но это неправда. Когда опускается темнота, лучше быть подальше от этих закоулков. Под покровом ночи, несмотря на яркий свет лампионов, на улицу выходят те, с кем никому не советую встречаться. Ваши неразлучные приятели, с которыми вы ночи напролет делились самыми сокровенными мыслями, и юные девушки, что, сияя, прибегали к вам на свидания по вечерам. Что с ними? Почему они не здороваются, не бросаются вам на шею? Почему проходят мимо с едва заметной улыбкой? На что-то обиделись? На что? Или все забыли?
Нет. Просто это время! Просто они уже не те… С годами — сколько лет прошло! — они, сами того не подозревая, изменились до неузнаваемости. В самых потаенных глубинах души и мозга не сохранилось и крупицы памяти о прошлом. Остались лишь внешний облик, имя да фамилия. Они проходят мимо меня, безмолвные, как призраки.