Близился вечер, когда среди пустыни попался им дряхлый старичок верхом на осле. Жил он неподалеку, на хуторе, а ехал в Пассо-Терне за покупками.
— Далеко ли до Сан-Пьеро? — спросил его Мортимер.
— Сан-Пьеро? — переспросил старик, не понимая.
— Ну да, черт возьми, Сан-Пьеро, слыхали о таком?
— Сан-Пьеро… — повторил старик как бы про себя. — Что-то слышал… Ага, кажись, припомнил, — оживился он. — Отец, бывало, сказывал про город где-то в той стороне. — Он махнул рукой вдаль. — Большой, говорил, город… И назывался… не то Сан-Пьеро, не то Сан-Дедро. Да только не верил я ему…
И старик поехал дальше. Путники устало опустились на камни. Так сидели они долго, боясь нарушить молчание, пока не наступила ночь.
— Будет с вас, друзья мои, вы много для меня сделали, — проговорил наконец Мортимер, когда совсем стемнело. — Как только рассветет, ступайте обратно. Я же пойду дальше. Я опоздал, но все равно не хочу, чтобы жители Сан-Пьеро ждали меня напрасно. Они, бедняги, так готовились!
Васко Детуи и Аттези рассказывали потом, что утром туман рассеялся, но города на горизонте не оказалось. Мортимер не хотел их слушать и рвался вперед, в безнадежную даль, в раскаленную, голую пустыню, которой не было ни конца, ни краю.
Они видели, как он медленно и упрямо уходил от них по растрескавшимся камням, пока вовсе не пропал из виду. Раза два им показалось, будто что-то блеснуло вдалеке, словно солнце играло на пуговицах его парадного кителя.
38 ВОЛШЕБСТВО ПРИРОДЫ © Перевод. Ф. Двин, 2010
Пятидесятидвухлетний художник-декоратор Адольфо Ло Ритто уже лежал в постели, когда в замочной скважине повернулся ключ. Художник посмотрел на часы: четверть второго. Это пришла домой его жена Рената.
Снимая свою шляпку из птичьих перышек, она остановилась на пороге комнаты; на лице ее застыла деланно-непринужденная улыбка. Во всем облике этой тридцативосьмилетней худощавой женщины с тоненькой талией и от природы по-детски надутыми губками было что-то вызывающе бесстыдное.
Не отрывая головы от подушки, муж с укоризной, слабым голосом сказал:
— Мне было плохо.
— Плохо, говоришь? — равнодушно спросила она, подходя к шкафу.
— Да, эти ужасные колики… думал, не вынесу…
— Но теперь полегчало? — тем же тоном спросила жена.
— Сейчас стало получше, но все равно еще больно… — Тут его голос внезапно переменился, стал резким, злым: — А где это ты была? Могу я узнать, где ты была? Сейчас уже половина второго!
— Незачем так кричать. Где я была? В кино была, с Франкой.
— В каком кино?
— В «Максимуме».
— А что там идет?
— Ну, знаешь! Что это с тобой сегодня? Учиняешь допрос, где я была, да в каком кинотеатре, да на каком фильме, может, хочешь еще знать, на каком трамвае я ехала? Тебе сказано, что я была с Франкой!
— Какой, говоришь, фильм вы смотрели? — Спрашивая, он все с тем же страдальческим выражением лица подвинулся на кровати так, чтобы можно было достать со стола пачку газет.
— Ах вот оно что! Проверить решил? Думаешь, я лгу? Хочешь меня подловить, да? Ладно. В таком случае я тебе вообще ничего не скажу. Вот так.
— Знаешь, кто ты? Хочешь, я скажу тебе, кто ты? — От жалости к самому себе Ло Ритто едва не плакал. — Хочешь, я скажу тебе, кто ты? Хочешь?
Задыхаясь от ярости, он повторял и повторял один и тот же дурацкий вопрос.
— Ну скажи, скажи, если тебе так уж хочется!
— Ты… ты… ты… — выкрикнул он механически раз десять подряд, с мрачным наслаждением бередя рану, нывшую где-то глубоко в груди. — Я тут едва не подох, а ты шляешься неизвестно с кем. Какой-то «Максимум» придумала! Я болею, а она разгуливает с кавалерами… да ты хуже самой последней девки… — Тут он, чтобы усилить впечатление от сказанного, сделал вид, будто его душат рыдания, и, всхлипывая, продолжал: — Ты… ты меня… погу… ты меня погубила, навлекла позор на мой дом… Я лежу в постели больной, а ты всю ночь где-то шатаешься!
— Ну, завел, завел! — наконец откликнулась жена, убравшая между тем шляпку и костюм в шкаф, и повернула к нему побледневшее и вытянувшееся от злости лицо. — Теперь, по-моему, тебе лучше помолчать.
— Вот как, я еще и молчать должен! Да как у тебя хватило наглости сказать такое? Я должен молчать? Делать вид, будто ничего не произошло? Ты будешь разгуливать до часу ночи и заниматься своими грязными делишками, а я — молчи?
Она тихо, с расстановкой, так что все «с» у нее получались свистящими, сказала:
— Если бы ты только знал, как ты мне противен, если бы ты только знал, старый сморчок! Подумаешь, художник Ло Ритто! Пачкун! — Ей доставляло наслаждение, что каждое ее слово, как бурав, ввинчивалось в самые чувствительные и болезненные точки его души. — Да ты посмотри, посмотри на себя в зеркало. Ты же конченый человек, развалина, беззубая уродина… с этими своими сальными косицами! Художник, ха!.. Да от тебя же смердит… Не чувствуешь, какая вонища в комнате? — И она с гримасой отвращения распахнула окно и легла грудью на подоконник, делая вид, будто ей необходимо глотнуть свежего воздуха.
С кровати послышалось хныканье:
— Я наложу на себя руки, клянусь, я покончу с собой, не могу больше…
Женщина молчала, стоя неподвижно и глядя из окна в холодную декабрьскую ночь.
Чуть погодя он уже не жалостливым, а снова зазвеневшим от ярости голосом закричал:
— Да закрой, закрой это проклятое окно! Хочешь, чтобы я простудился?
Жена не шелохнулась. Он посмотрел искоса на ее лицо: оно уже не было ни злым, ни напряженным; казалось, из него вдруг ушла жизнь: отразившееся на нем непонятное новое чувство удивительным образом его изменило. И какой-то странный свет озарил его.
«Интересно, о чем она думает? — спросил он себя. — Может, ее испугала моя угроза покончить с собой?» Но он сразу понял, что ошибся. Даже если бы у него имелись какие-то основания тешить себя надеждой, что у жены осталась хоть капля привязанности к нему, было ясно, что дело тут в чем-то другом. В чем-то очень страшном и сильном. Но в чем именно?
Вдруг жена, стоя все так же неподвижно, окликнула его:
— Адольфо! — Голос ее был нежным и испуганным, как у девочки. — Адольфо, посмотри, — пробормотала она в какой-то невыразимой тоске, словно из последних сил.
Любопытство Ло Ритто было так велико, что он, позабыв о холоде, вскочил с постели, оперся о подоконник рядом с женой да так и окаменел.
Над черным гребнем крыш по другую сторону двора медленно поднималось в небо что-то огромное и светящееся. Округлый, правильной формы контур выступал все четче и наконец прочертился полностью: это был сверкающий диск невиданных размеров.
— Господи, луна! — потрясенно прошептал он.
Да, это была луна, но не мирная обитательница нашего ночного неба, пособница любви, добрая волшебница, своим сказочным светом превращающая лачуги в дворцы, а огромное, изрытое страшными провалами чудовище. В силу какого-то вселенского катаклизма она непомерно увеличилась и, безмолвная, нависла над миром, заливая его ослепительным светом, похожим на сверкание бенгальских огней. В нем каждая вещь прорисовывалась до мельчайших деталей, отчетливо виднелось все — углы, карнизы, камни, царапины на стенах, волоски и морщины на лицах людей. Но никто не смотрел по сторонам. Глаза всех были обращены к небу, люди не могли оторваться от этого ужасающего зрелища.
Неужели извечных законов природы больше не существует, какая-то страшная ошибка нарушила порядок во вселенной? Может, это уже конец, может, наш спутник со все возрастающей скоростью неотвратимо приближается к земле, и через несколько часов зловещий шар разрастется так, что заполнит собой все небо, потом его свет померкнет в конусе земной тени, и уже ничего не будет видно, пока в какую-то долю секунды в тусклом свете ночного города мы не почувствуем, как на нас надвигается не имеющий границ шероховатый каменный потолок; мы даже не успеем ничего увидеть — все разлетится и рухнет в пустоту, прежде чем наш слух уловит начало взрыва.
Со двора доносится стук распахиваемых окон и ставен, призывы, крики ужаса; у подоконников сгрудились люди, в этом лунном свете они кажутся призраками.
Ло Ритто чувствует, как рука жены сжимает его руку, сжимает так, что ему становится больно.
— Адольфо, — выдыхает она, — Адольфо, о, прости меня, Адольфо, сжалься надо мной, прости!
Всхлипывая, она прижимается к нему, ее бьет сильная дрожь. Не отрывая глаз от чудовищной луны, он обнимает жену, а в это время словно идущий из недр земли гул — это кричат и стенают люди, миллионы людей — разносится над крышами охваченного ужасом города.
39 СТЕНЫ АНАГОРА © Перевод. Ф. Двин, 2010
Когда мы углубились в Тибести, проводник из местных жителей спросил, не желаю ли я взглянуть на стены города Анагора — он может их показать. Я посмотрел на карту, но города Анагора там не было. Не упоминался он и в туристских путеводителях, обычно весьма подробных. Я спросил: «Что же это за город, если его нет на географических картах?» И услышал в ответ:
39
СТЕНЫ АНАГОРА
© Перевод. Ф. Двин, 2010
Когда мы углубились в Тибести, проводник из местных жителей спросил, не желаю ли я взглянуть на стены города Анагора — он может их показать. Я посмотрел на карту, но города Анагора там не было. Не упоминался он и в туристских путеводителях, обычно весьма подробных. Я спросил: «Что же это за город, если его нет на географических картах?» И услышал в ответ:
— Это большой, очень богатый и могущественный город, но на географических картах он не отмечен потому, что наше правительство не признает или делает вид, что не признает его. Он обходится своими силами и никому не подчиняется. Он существует сам по себе — даже королевские министры не могут в него войти. Он не торгует с другими странами, ни с близкими, ни с дальними. Он закрыт для всех. Он живет много веков за своими толстыми стенами. А то, что из него никто и никогда еще не выходил, не означает разве, что люди там счастливы?
— Но на картах, — продолжал упорствовать я, — нет города под названием Анагор. Должно быть, это одна из множества здешних легенд, и все дело, как видно, в миражах, порождаемых раскаленным воздухом пустыни.
— Нам лучше двинуться в путь за два часа до рассвета, — сказал проводник, которого звали Магалон. Сказал так, словно не слышал моих слов. — На твоей машине, господин, к полудню мы уже будем у Анагора. Я приду за тобой в три часа пополуночи, мой господин.
— Город, подобный тому, о котором рассказываешь ты, был бы обозначен на картах двойным кружком, и название его напечатали бы крупным шрифтом. Я же не нахожу никаких упоминаний об Анагоре: его, как видно, не существует… В три я буду ждать тебя, Магалон.
В три часа ночи мы с включенными фарами двинулись к югу по дорогам пустыни, и, пока я курил одну сигарету за другой, пытаясь хоть как-то согреться, горизонт слева посветлел, и вскоре показалось солнце. Оно залило пустыню жгучим светом, воздух быстро раскалился, появилось марево, и мы увидели повсюду озера и болота, а в них — отражение скалистых утесов с очень четкими очертаниями; в действительности же воды здесь нигде не было: вокруг простирались одни пески и россыпи раскаленных камней.
Но машина удивительно послушно катила вперед, и в 11 часов 37 минут Магалон, сидевший рядом со мной, сказал:
— Смотри, господин.
И я увидел тянувшиеся на много километров сплошные желтоватого цвета стены высотой метров в двадцать — тридцать; в некоторых местах над ними возвышались башенки.
Когда мы приблизились, я заметил, что у самых стен разбит целый лагерь: здесь были и убогие навесы, и палатки, и богатые шатры, над которыми развевались штандарты.
— Кто это? — спросил я.
И Магалон объяснил:
— Это люди, которые надеются войти в город, потому они и разбили свой лагерь у его ворот.
— Вот как! Значит, здесь есть и ворота?
— Да, их здесь множество — и больших, и малых. Не меньше сотни. Но длина стен по окружности так велика, что ворота находятся на значительном расстоянии друг от друга.
— Ну и когда же эти ворота открываются?
— Их не открывают почти никогда. Но одни какие-то, говорят, все же должны открыться. Сегодня вечером или завтра, а может, через три месяца или через пятьдесят лет — неизвестно. Это и есть великая тайна города Анагора.
Мы подъехали и остановились у массивных ворот, выкованных, казалось, из одного куска железа. Много ожидающих собралось возле них. Здесь были изможденные бедуины, нищие, женщины в покрывалах, монахи, вооруженные до зубов воины и даже один владетельный князь со своей небольшой свитой. Время от времени кто-нибудь стучал палицей в ворота, и те отзывались глухим рокотом.
— Люди стучат, — пояснил проводник, — чтобы там, в Анагоре, вышли на стук и отперли. Здесь все уверены, что, если не стучать, никто и никогда ворот не откроет.
Меня взяло сомнение.
— Но это точно, что там, за стенами, кто-то есть? Может, город уже давно мертв?
Магалон, улыбнувшись, ответил:
— Все оказавшиеся здесь впервые думают так же. И я когда-то сомневался — считал, что за стенами живых людей не осталось. Но это неверно, и тому есть доказательство. Бывают вечера, когда при благоприятном освещении можно разглядеть дымки; они поднимаются из города прямо к небу, словно от множества курильниц. Ясно, что в городе живут люди — они разводят огонь и готовят пищу. Есть доказательство еще более убедительное: был случай, когда ворота все-таки открыли.
— Когда же?
— Точной даты назвать никто не может. Одни говорят, что месяц или полтора назад, другие считают, что с тех пор прошло два, три, а то и четыре года, а кое-кто думает даже, что это было во времена, когда правил султан Ам-эль Эргун.
— А когда правил Ам-эль Эргун?
— Около трехсот лет тому… Но тебе, мой господин, очень повезло… Смотри. Хотя сейчас полдень и воздух раскален, вон там, видишь, появились дымы.
Несмотря на жару, внезапное оживление охватило этот пестрый лагерь. Все вышли из палаток и стали указывать пальцами на две колеблющиеся струйки серого дыма, которые поднимались в неподвижном воздухе над стенами. Я не понимал ни единого слова из того, что выкрикивали эти люди взволнованными голосами, сливавшимися в сплошной гул. Но было очевидно, что все они охвачены восторгом. Словно эти два жалких дымка были самым великим чудом на свете и сулили тем, кто их видел, близкое счастье. Мне же все эти восторги казались необоснованными последующим соображениям.
Во-первых, от появления дымов вовсе не возрастала вероятность того, что ворота откроются, а потому не было никаких разумных причин для подобного ликования.
Во-вторых, поднятый шум, если его услышали по ту сторону стен — а его, конечно же, должны были услышать, — скорее мог насторожить обитателей Анагора, чем вызвать у них желание открыть ворота.
В-третьих, появление дыма само по себе вовсе не означало, что Анагор обитаем. Может, это просто случайный пожар, занявшийся от лучей нещадно палящего солнца? Была и еще одна, пожалуй, наиболее приемлемая версия: ведь огонь могли развести злодеи, проникшие за стену через какой-нибудь потайной ход, чтобы разграбить этот мертвый и покинутый всеми город. Очень странно, думал я, что никаких других признаков жизни, кроме этих дымов, в Анагоре не замечено: ни голосов, ни музыки, ни собачьего воя, ни часовых или любопытных, выглядывающих из-за стен. В высшей степени странно.
И тогда я сказал:
— Послушай-ка, Магалон, когда открылись те ворота, о которых ты говоришь, многим удалось в них войти?
— Только одному человеку, — ответил Магалон.
— А другие? Их что, прогнали?
— Других поблизости не было. Это одна из самых маленьких дверей в стене, и пилигримы не обращали на нее внимания. В тот раз там никто ничего и не ждал. Под вечер к ней подошел какой-то путник и постучался. Он не знал, что этот город — Анагор, и, вступая в него, ни на что особенное не рассчитывал, ему просто нужно было где-то переночевать. В общем, он совершенно ничего не знал и оказался там чисто случайно. Может, потому ему и открыли.
Что до меня, то я прождал в своей палатке у этой стены двадцать четыре года. Ворота так и не открылись. И теперь я возвращаюсь к себе на родину. Пилигримы, стоящие здесь лагерем, глядя на мои сборы, качают головой.
— Эй, друг, к чему такая спешка? — говорят они мне. — Имей капельку терпения, черт побери! Ты слишком многого требуешь от жизни.
40 КУРЬЕРСКИЙ ПОЕЗД © Перевод. Ф. Двин, 2010
— Это твой поезд?
— Мой.
Паровоз, стоявший под закопченным навесом перрона, был страшен, словно разъяренный бык, бьющий копытом в ожидании, когда наконец можно будет сорваться с места.
— Ты едешь на этом поезде? — спросили меня.
Просто жутко становилось от яростного клокотания пара, со свистом вырывавшегося из щелей.
— На этом, — ответил я.
— А куда?
Я назвал свой конечный пункт. Никогда раньше я не упоминал о нем, даже в беседе с друзьями, — скорее всего из скромности. Заманчивый адрес, высокий, высочайший предел. У меня не хватит смелости и сейчас написать это слово.
А тогда на меня смотрели кто гневно, как на нахала, кто подозрительно, как на безумца, кто с состраданием, как на человека, живущего иллюзиями. А кто просто смеялся надо мной. Прыжок — и я в вагоне. Открыл окно, стал искать лица друзей. Ни одной собаки!
Ну давай, мой поезд, трогай, не будем терять ни минуты, лети, мчись во весь опор! Уважаемый машинист, прошу вас, не жалейте угля, поддайте жару своему Левиафану. Послышалось пыхтенье сдвинувшегося с места паровоза, вздрогнули вагоны, опоры навеса одна за другой медленно поплыли мимо меня. Потом пошли дома, дома, фабрики, газгольдеры, крыши, дома, дома, заводские трубы, подворотни, дома, дома, деревья, огородики, дома, тук-тук, тук-тук, луга, поля, облака, плывущие по свободному небу! Вперед, машинист, давай жми вовсю!