– Да нет здесь ничего, — сказала она, шаря в кармане. — Вот платок, вот зеркальце, вот перчатка.
И осеклась. Это была не ее перчатка. Она носила кожаные, и обе они были сейчас засунуты в правый карман, а в левом лежала замшевая.
Фу ты, да ведь там же Александринина перчатка, Алена про нее совершенно забыла.
При виде перчатки с псом произошло чудесное превращение. Глаза его засияли, он начал прыгать, носиться по подъезду, вырвал перчатку из Алениных рук, зажал ее в зубах и мотал головой от счастья.
И тут писательница поняла наконец, какое приключилось чудо…
– Боже ты мой, — недоверчиво сказала она. — Собакевич?! Это ты?!
Пес подскочил на всех четырех лапах и припал к ее ногам, словно признавая ее безоговорочное право обращаться к нему запросто, по имени.
– Просто фантастика, — пробормотала Алена, глядя на Свету с Верочкой и на Терехова, который как раз появился на пороге. — Это собака моей подруги! Несколько дней назад пропала. В смысле собака, а не подруга. А подруга — та самая зам редактора губернской молодежки — вообще все глаза выплакала. И вдруг… он учуял запах ее перчатки, вы представляете?! Нет, я сейчас немедленно позвоню Александрине, чтобы приехала, забрала своего Собакевича. Она умрет от счастья!
– Зачем же ей здесь умирать? Зачем в эту грязь приезжать? — сказал Терехов, прикрывая за собой дверь. — Я вас охотно отвезу вместе с собакой к вашей подруге.
– Спасибо, — радостно согласилась Алена, донельзя счастливая за Александрину. — А там что? — кивнула она на дверь.
– Обыкновенный китайский шалман, — равнодушно ответил Терехов. — Грязища, ничего интересного. Ну что, двигаем отсюда?
И все радостно двинули, причем Тиша мурлыкал так, что слышно было за километр, а далматинец не выпускал из пасти перчатку хозяйки.
Правда, идиллия встречи и радость за подругу с Собакевичем несколько умерялась в душе Алены опасением, что Терехов запросто может потребовать за доставку некий гонорар, причем отнюдь не во всемирном эквиваленте. Да уж лучше бы во всемирном, честное слово! Положа руку на сердце, она не видела никаких оснований для того, чтобы не закрутить с ним скоропалительный романчик. Никаких… кроме непонятных ощущений, которые заставляют ее держаться по отношению к этому мужчине, во всех отношениях привлекательному, настороженно. Вот в самой его привлекательности, пожалуй, все и дело. Слишком опасно привязаться к нему всерьез. Когда начинаешь морочить голову какому-нибудь юнцу, одновременно заморочиваясь от него сама, прекрасно понимаешь, что эта лав стори априори ненадолго, что с судьбою не порвется нить, от разбитого сердца вы оба не умрете, что, вспыхнув и чуточку попылав, ты будешь по мере сил своих стараться пламень этот погасить, чтобы уйти без потерь… Хватит, один раз испила чашу вселенских страстей с молодым возлюбленным — до смерти хватит, теперь всякий мужчина для Алены Дмитриевой всего лишь любовник, но не возлюбленный! Ну вот, с молодежью все понятно, раз-два и пошли на фиг, а Терехов как раз тот мужчина, к которому может очень крепко привязаться одинокое сердце женщины, которая, в принципе, считает себя противницей брачной жизни, но, как всякая нормальная баба, не может не понимать ее безусловных прелестей, тем паче когда оная женщина пребывает в постбальзаковском возрасте… То, что у Терехова кто-то есть, ежу понятно. Эти звонки… нет, не столько звонки, а та нервозность, с которой он их воспринимает… Если это так ранит Алену, значит, он ей нравится. А если ей все же нравится этот мужчина (чужой, заметьте себе!), значит, от него нужно держаться подальше — во избежание ненужного кровопролития. Сердечного, понятное дело.
И лягушки, которые спать ложатся, не помогут Никите Дмитриевичу… и лихое освобождение Тиши и Собакевича.
Алена думала свою думу, внешне озабоченная лишь тем, как придержать рядом далматинца, который, почуяв свободу, желал мчаться со всех ног разыскивать дом и хозяйку. Отпускать его было нельзя ни в коем случае, еще заблудится, да Алена себе этого вовеки не простит! На счастье, у Собакевича остался ошейник, за который его худо-бедно можно было придерживать. Но Алена изрядно замучилась с ним, пока дошла до бывшего кинотеатра «Октябрь».
И тут выяснилось, что все ее осторожные, опасливые размышления о Терехове и развитии или неразвитии отношений с ним были не более чем досужей мыслительной работой. Судьба просто-таки хихикала, подслушивая эти мысли! Машина Терехова не завелась. В буквальном смысле слова. Алена и Собакевич посидели-посидели в салоне, наблюдая, как хозяин «Хонды» безуспешно терзает стартер и еще какие-то девайсы, которые в подобных ситуациях терзают незадачливые водилы, а потом Терехов, пряча виноватые глаза, сказал, что ситуация аховая, нужно сервис вызывать. Но прежде, чем это сделать, он вызвал такси, куда погрузил Алену с Собакевичем, и, не слушая никаких Алениных возражений, заплатил водителю столько, что тот и не пикнул, когда чумазый далматинец вскочил в салон.
– Алена, простите меня, — пробормотал на прощанье Терехов.
– За что? — усмехнулась она, поражаясь той смеси облегчения и разочарования, которая царила в ее душе. — Вы ведь не сами сломали свою машину.
– Не сломал, — кивнул Терехов, оглядываясь на роскошную «Хонду». — Но, понимаете… Свинство полное, конечно. Помните, был такой фильм «Три тополя на Плющихе», помните, как Доронина собралась на свиданье к Ефремову, ну, к шоферу такси, а дверь открыть не может. Билась, билась над замками — а вот не судьба! Я сейчас так же себя чувствую, как Доронина, только одна надежда — что еще не вечер. Понимаете? Еще не вечер, правда же?
– Конечно, нет, — согласилась Алена, глядя в темное небо. — Сейчас уже ночь, я бы так сказала.
– Вы шутите? — взволнованно воскликнул Терехов. — Вы шутите! — немедленно успокоил он сам себя. — У меня есть ваш телефон, и я вам позвоню.
– Конечно, — снова согласилась Алена, пока не зная, ответит ли она, когда на дисплее ее «Нокии» высветится надпись «Истерн» , под которой она зашифровала номер Терехова.
Почему-то у нее возникло ощущение, что Никита Дмитриевич собирается ее поцеловать, когда наклонился и заглянул в салон, где уже устроились они с Собакевичем, но он только посмотрел в Аленины прохладные глаза, вздохнул, выпрямился и захлопнул дверцу. Собакевич прощально гавкнул, выронил хозяйкину перчатку и нетерпеливо завозился, пытаясь ее снова схватить. И схватил, и не выпустил из зубов до тех пор, пока не узрел воочию владелицу перчатки и своей собачьей судьбы, и тут началось такое веселье, такое взаимное счастье, а потом закатилась по поводу возвращения блудного пса такая пирушка, что Алена уехала домой только к утру, пьяная, как выражался ее дед Макар, в дрезину, совершенно не отягощаясь мыслями ни о Терехове, который остался около «Октября», ни о Герке, который оказался в квартире начальницы, когда там появились Алена с Собакевичем, где и остался после убытия начальницыной подружки на очередном такси. Надо надеяться, усмехалась Алена, уезжая, что Герка сумеет Сашечку утихомирить. Во гневе, да еще крепко подвыпив, она была воистину страшна, даже озноб пробирал Алену при воспоминании о ее клятвах собственными руками сровнять с землей тот «китайский шалман», в котором томился Собакевич.
А впрочем, и правильно! Так им и надо, этим кинофагам… что в переводе с греческого означает — собакоедам!
* * *
Все в этой истории было полной чушью от начала до конца, и если Панкратов не решил сразу, что Катя просто-напросто выдумала свою байку для подкрепления собственного алиби, а пристрелила Людмилу Куницыну собственноручно, то лишь по одной причине. Причина состояла не в том, что вообразить Катю с Бычихи снайпером-киллером у Панкратова не хватало воображения, да и вряд ли у самого извращенного следователя-неудачника, измученного висяками и жаждущего хоть что-то хоть как-то, пусть даже самым нелепым образом, раскрыть, возникла бы такая бредовая идея. Причина была также не в том, что у Кати оказалось железное, многажды подтвержденное алиби. А заключалась сия причина прежде всего в том, что такую байку Катя просто не могла выдумать для своего оправдания. Не была на такое способна, о чем свидетельствовал весь ее облик и мгновенно понятая Панкратовым суть. Вернее, не Панкратовым, а Елизаветой Петровной, которая эту самую суть определила, как штамп поставила. Катя с Бычихи… Ну какое, к черту, убийство? Какая, к черту, изощренность выдумки и извращенное желание запутать следствие? Катя с Бычихи — этим все сказано.
«Байка» же была следующего содержания. Идет, значит, Катя через Вокзальную площадь, направляясь, понятное дело, к автобусу, который должен был увезти ее на Бычиху, и слышит за спиной голос:
– Девушка!
Катя уже лет двадцать на подобные призывы не оборачивалась, не повернула голову и сейчас. Мыслями она все еще была с дочерью, которая рассказала, что Славка (у нее был мальчик Слава Либерман… понятно, еврей, ну и что, евреи тоже люди, если раньше, к примеру, в пору Катиного детства и даже юности в этом могли быть некоторые, а порою и очень основательные сомнения, то сейчас они полностью развеялись… скорей начнешь сомневаться в том, что русские тоже люди!), наверное, вот-вот сделает ей предложение, потому что и домой ее водил, в «сталинку» на углу Серышева и Дзержинской, и с родителями знакомил, и Лиля (Катину дочку звали Лилей) своими ушами слышала, как Славкина мать его же отцу сказала (думая, конечно, что Лиля не слышит, а может, и не думая, черт ли их, еврейских интеллигентов, разберет): «Ну и что, что русская, зато, смотри, какая корова здоровенная, и дети крепкие, здоровые будут, а то Пришкольники искали, искали для своего Моти кошерную невесту, нашли аж в Тель-Авиве, а теперь двух даунов растят!»
– Девушка!
Катя уже лет двадцать на подобные призывы не оборачивалась, не повернула голову и сейчас. Мыслями она все еще была с дочерью, которая рассказала, что Славка (у нее был мальчик Слава Либерман… понятно, еврей, ну и что, евреи тоже люди, если раньше, к примеру, в пору Катиного детства и даже юности в этом могли быть некоторые, а порою и очень основательные сомнения, то сейчас они полностью развеялись… скорей начнешь сомневаться в том, что русские тоже люди!), наверное, вот-вот сделает ей предложение, потому что и домой ее водил, в «сталинку» на углу Серышева и Дзержинской, и с родителями знакомил, и Лиля (Катину дочку звали Лилей) своими ушами слышала, как Славкина мать его же отцу сказала (думая, конечно, что Лиля не слышит, а может, и не думая, черт ли их, еврейских интеллигентов, разберет): «Ну и что, что русская, зато, смотри, какая корова здоровенная, и дети крепкие, здоровые будут, а то Пришкольники искали, искали для своего Моти кошерную невесту, нашли аж в Тель-Авиве, а теперь двух даунов растят!»
Небось кто-нибудь на «корову здоровенную» обиделся бы, но только не Катя, она ведь была деревенская и видела в этом сравнении отнюдь не оскорбление, а даже комплимент. Сам-то Славка, хоть и сын профессора, который из Америки, можно сказать, не вылезает, хоть и денег Либерманы не считают, — сам-то Славка дохленький, ну сущий червячок, правильно Либерманиха сделала, что о свежей, здоровой крови задумалась, уж Лилька не оплошает, таких внучат заделает, что вся ихняя еврейщина, что в Ха, что в Еврейской автономной области, что в самом Израиле, от зависти на уши встанет! Вот об этом Катя думала, а потом подумала о том, что вся Бычиха, конечно, тоже на уши встанет, когда слух пройдет, что у Кати сватья — Либерманиха. Стоп! А Лилька теперь, значит, тоже будет Либерман?! Ее тоже звать будут Либерманихой?!
Впервые столкнувшись с мыслью, что дочка перейдет теперь в разряд этих самых полностью и окончательно, Катя впала в задумчивость и растерянность, как вдруг снова слышит:
– Девушка! Девушка с сумочкой на колесиках!
Катину облезлую сумищу назвать сумочкой можно было только с перепугу, но все же она была на колесиках, поэтому Катя обернулась-таки — и увидела китаезу. Китаеза была одета скромно, в черное, но раскрашена, как для передачи «Маски-шоу», и у Кати от смеха аж в животе зачесалось, когда она ее бело-красно-черную рожу увидела. Конечно, китайцы вообще народ забавный, однако в Ха к ним привыкли, даже те, кто с Бычихи, держали их как бы уже за своих, но только когда они вели себя нормально, не выделывались. А эта, конечно, выделывалась почем зря. И разодета, и размалевана… ну, короче, «Маски-шоу», добавить просто нечего. Причем говорила она нормальным, человеческим языком, голос был очень приятный, без этого их провизгу. Наверное, давно в Ха живет, подумала Катя, вот совсем и обрусела, жаль только, краситься по-людски не научилась, а впрочем, хрен с ней, всякий с ума по-своему сходит.
– Девушка, вы не могли бы мне помочь? — спросила китаянка.
– Чего надо? — не слишком приветливо ответила Катя. — У меня времени нету, я на автобус тороплюсь.
И махнула рукой, показывая на свой автобус, который уже стоял около указателя. Конечно, дверцы в нем еще были закрыты, потому что до отправления оставалось десять минут, и все же!
– Дело самое ерундовое, — заторопилась китаеза. — Я вам пять тысяч дам.
Катя ушам своим не поверила. А кто поверил бы?!
– Чего?! — пролепетала она.
– Да вы просто пойдите и позвоните по телефону, — сказала эта ненормальная.
– Чего? — снова пролепетала Катя, ничего не понимая.
– По телефону надо позвонить, — повторила китаеза. — Вон там, на автовокзале, в подвале, где туалеты, есть автомат. Работает по жетонам. Вот, возьмите. Наберите этот номер, здесь написан, — она показала беленький листочек, — и скажите, что по такому-то адресу — тут и адрес записан — на крыльце лежит труп.
Кате аж плохо стало, честное слово! У нее даже щеки замерзли от ужаса!
– Да не волнуйтесь, — широко, белозубо улыбнулась китаеза. — Никакого трупа там нету.
– Нету? Как нету? — выдавила изумленная Катя. — А зачем же звонить?
– Чтоб туда милиция поехала.
– Да вам зачем? — еще пуще озадачилась Катя.
Наверное, по-хорошему надо было повернуться, плюнуть на китаезу и топать дальше, на автобус. То есть сначала плюнуть, а потом повернуться… Да хоть так, хоть сяк, но больше ее не слушать. Однако в Катин мозг так и впечатались два слова: «Пять тысяч…» Что характерно, она сразу поверила, что китаянка правду говорит, что деньги даст, не обманет. Так одета… да для нее пять тысяч — что для Кати пять рублей, даже меньше! Сразу видно!
– Я хочу им отомстить, — сказала размалеванная. — Хочу, чтобы они туда поехали и ничего не нашли. Чтобы время зря потеряли. Подергались.
– А это… с каких щей?! — вытаращилась еще пуще Катя.
Нет, само собой понятно, что все по-своему с ума сходят, а все же дико! С милицией такие шутки шутить…
– Отомстить зачем? — усмехнулась китаеза. — Да нужно. Меня недавно ограбили. Я из машины выходила, вдруг двое подбежали, выхватили сумку, меня так ударили, что я упала, — и бежать. Крупная сумма была, — сказала она значительно, и Катя снова поверила, что денег украли у китаезы, сколько она сама, Катя-то, и в руках отродясь не держала, — а упала я так сильно, что головой о подножку ударилась и случилось сотрясение мозга. Конечно, я обратилась в милицию. Да это и произошло как раз около отделения милиции Кировского района, ну прямо напротив! Кинулась я туда, а они на меня посмотрели — и хохотать. Пойди, говорит, сначала рожу умой, а потом приходи, из какой психушки ты сбежала?
Катя, конечно, промолчала… но про себя подумала, что на месте этих ментов она, может, тоже что-то подобное сказала. Но им же пять тысяч не обещали! А ей обещали… Вот поэтому она промолчала и даже языком сочувственно поцокала, мол, вот же гады!
– И так и не приняли заявление?
– Нет, не приняли, — горестно вздохнула китаеза. — А у меня до чего голова разболелась, я чуть сознание не теряла. Пришлось срочно поехать в больницу. Там мне дали справку, так и так, гематома на голове, сотрясение мозга, я потом вернулась в то отделение и показываю им справку, а они говорят, мало ли где ты могла драбалызнуться башкой! Может, накурилась. Или по пьянке. А у нас и без тебя работы полно. Иди, говорят, на три буквы, и все. Я бросилась к начальнику отделения, а он меня чуть ли не пинками выставил вон. И тоже говорил, мол, подралась или накурилась. И я решила им отомстить. Буду теперь отправлять им сообщения о трупах, тут уж они не смогут не отреагировать, пусть помотаются туда-сюда, пусть поищут!
Ну что же, подумала Катя, хоть у нее и сотрясение мозга, а шутку толковую придумала. Менты оборзели, кто спорит, с людьми обращаются, как с гнилыми картофельными очистками, давно пора их проучить. Только…
– А сами-то что не звоните? — благоразумно спросила Катя. — Взяли бы да и звякнули.
Ей было понятно, почему нельзя звонить с сотового — там номер определяется, — ну а с автомата-то почему нельзя самой китаезе взять да и позвонить?
Та усмехнулась:
– Да ведь я туда сегодня три раза звонила. Они мой голос уже знают. Тут другой человек нужен, понимаете?
Да, хитро…
Может, Катя еще поколебалась бы, но тут китаянка достала из кармана своего роскошного пальто пятитысячную красненькую бумажку, и все Катины сомнения были сломлены.
Возникли они снова, когда она уже дело сделала и возвращалась домой. А вдруг денежка поддельная?! Катю от этой мысли чуть инфаркт не хватил. И первым делом, только приехав, она деньги в магазине разменяла. Кассирша пять тысяч взяла и слова не сказала. И Катя успокоилась.
У Панкратова, когда он все это выслушал, тоже возникли сомнения насчет того, чтобы человека, пусть даже китаянку, могли из Кировского отделения милиции послать в пешее эротическое путешествие. Тем более он сам в этом отделении работает. Нет, кто спорит, всякое бывает, но не до такой же степени!.. Он узнал, кто тогда дежурил, поговорил с ребятами. Ну, его просто матюгами покрыли от возмущения. Чтобы они… Да ни в жизнь! К тому же никакая китаеза, ни раскрашенная, ни вымытая, к ним в тот день не обращалась. Так что посылать вообще некого было!
В конце концов ребята решили, что Панкратов шутит. Прикалывается.
А какие тут шутки? Какие приколы? Дело оказалось нешуточное и вовсе даже не прикольное.
* * *
Коби Имамура любил город Ха. Это был город воспоминаний его семьи. Почти родной город. До восемнадцатого года минувшего века дед жил здесь, портняжил, держал магазинчик. Во время интервенции чуть не погиб — то красные к стенке хотели поставить за то, что буржуй, то белые — что не хочет давать денег на борьбу с озверевшей беднотой. Ну, старый (то есть тогда еще не старый, а совсем молодой) Имамура был прижимист… потом он понял свою ошибку, да было уже поздно. Еле ноги унес, когда настали «штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни»… Эту песню потом выучил и часто пел по-русски его внук Коби — пел в память деда и как напоминание о том, что с русскими нужно быть осторожней. Деду удалось добраться до Владивостока и уйти в Японию чуть ли не на последнем крейсере. Спасался в чем был, имея в руках только узелок, в котором лежали несколько рисовых лепешек да солдатская фляжка с водой. С собой он увез беременную жену — она была русская, урожденная Плюснина, то есть принадлежала к одной из лучших русских фамилий города Ха, а еще — золотых монет примерно на сто тысяч рублей, вшитых в те отрепья, в которые были облачены сам Имамура и его Соня-сан. С этим капиталом они и начали новую жизнь в Йокогаме. Потом сын Имамуры был призван в армию… ему повезло меньше, чем его знаменитому однофамильцу, генералу Хитоси Имамуре. Генерал остался жив — а могила солдата, изведавшего все тяготы плена и не перенесшего их, находится на японском кладбище в Ха. Когда Коби наезжал в этот город, он всегда первым делом проходил по улице Запарина (раньше она называлась Барабашевская, и неподалеку от Муравьева-Амурского — старое название главной улице Ха вернули-таки! — находилась швейная мастерская старого Имамуры), а вслед за тем ехал на кладбище — поклониться отцу и другим 315 солдатам и офицерам Квантунской армии, похороненным там, постоять около привезенного из Японии пятиметрового могильного столба. И только потом он отправлялся в свое ателье, где уже все было готово к его приезду.