Некоторое время я сидел в оцепенении на постели, которую делил с Беа всего несколько часов назад. Я пошевелился, чтобы вернуть письмо в конверт, и, встав, почувствовал себя так, словно меня только что нокаутировали. Я бросился в ванную комнату, и меня стошнило в раковину выпитым с утра кофе. Пустив из крана холодную воду, я умылся. Из зеркала на меня смотрело лицо того прежнего Даниеля, шестнадцатилетнего мальчика, у которого дрожали руки, когда он впервые обнял Беа.
11
Отец вопросительно посмотрел на меня и укоризненно покосился на часы, когда я наконец вернулся в магазин. Полагаю, он недоумевал, чем я занимался последние полчаса, но я не стал ничего ему объяснять. Избегая его взгляда, я протянул отцу связку ключей от подвала.
— Разве ты сам не сходишь в подвал за книгами? — удивился он.
— Да, конечно, извини. Сейчас спущусь.
Отец украдкой наблюдал за мной:
— С тобой все в порядке, Даниель?
Я кивнул, сделав вид, что удивлен вопросом, и прежде, чем отец успел его повторить, поспешил в подвал за собранием, которое требовалось поднять наверх. Вход в подвал скрывался под первым лестничным пролетом в дальнем конце вестибюля нашего дома. За железной дверью, запиравшейся на висячий замок, начиналась крутая лестница, которая спиралью ввинчивалась в темноту; пахло сыростью и чем-то неопределенным, навевавшим мысли о свежей пашне и увядших цветах. Под потолком тянулась короткая гирлянда тускло мерцавших лампочек, чье мертвенное свечение воскрешало в шахте тревожную атмосферу бомбоубежища. Я спустился по ступеням и, очутившись внизу, провел рукой по стене, нащупывая выключатель. Желтоватый фонарь вспыхнул у меня над головой, осветив очертания помещения, которое являлось всего-навсего кладовой, страдавшей манией величия. Скелеты ржавых бесхозных велосипедов, окутанные паутиной картины, картонные коробки, громоздившиеся на разбухших от сырости деревянных стеллажах, создавали декорацию, не располагавшую задерживаться в подвале дольше необходимого. Обозрев безрадостную панораму, я вдруг осознал, как странно повела себя Беа, решившая сама спуститься сюда, вместо того чтобы попросить меня. Я с подозрением уставился на груды хлама и рухляди, терзаясь вопросом, какие еще тайны погребены под ними.
Ощущая, сколь скверное направление приняли мои мысли, я только вздохнул. Слова письма прожигали мозг подобно брызгам кислоты. Я поклялся себе, что не стану копаться в ящиках в поисках связок надушенных писем этого типа. Мгновение спустя я непременно нарушил бы клятву, но вовремя услышал шаги на лестнице: кто-то еще спускался в подвал. Подняв голову, я обнаружил Фермина, с гримасой отвращения созерцавшего унылый антураж.
— Послушайте, тут смердит, как от покойника. Вы уверены, что в одном из старых ящиков с выкройками для вязания не лежит забальзамированное тело матушки Мерседитас?
— Раз уж вы здесь, помогите мне вытащить коробки, которые понадобились отцу.
Фермин засучил рукава, выражая готовность приняться за дело. Я указал ему на две коробки с эмблемой издательства «Вертисе», и мы взяли по одной.
— Даниель, вы выглядите хуже меня. Что-то случилось?
— Наверное, надышался миазмами подвала.
Мои потуги отделаться шуткой не сбили Фермина с толку. Я поставил ящик на пол и уселся на него.
— Можно задать вам вопрос, Фермин?
Фермин опустил свою ношу и тоже приспособил ее в качестве табурета. Я беспомощно поглядел на него: мне хотелось начать говорить, но я не мог выдавить из себя ни слова.
— Альковные проблемы? — спросил он.
Я вспыхнул, смутившись от того, как хорошо меня знает друг.
— Вроде того.
— Сеньора Беа, благословеннейшая из женщин, не имеет вкуса к любовным битвам, или же, напротив, аппетит ее слишком велик и вам с трудом удается утолить ее острый голод? Полагаю, у женщин, родивших ребенка, в крови взрывается гормональная атомная бомба. Удивительно, как они не сходят с ума в первые двадцать секунд после родов. Воистину это одна из величайших загадок природы. Я знаю о таких вещах, поскольку после белого стиха меня более всего увлекает как раз акушерство.
— Нет, ничего подобного. Насколько мне известно.
Фермин с удивлением воззрился на меня.
— Я вынужден попросить никому не передавать содержание нашего разговора.
Фермин торжественно перекрестился.
— Недавно я совершенно случайно нашел письмо в кармане пальто Беа.
Сделанная мной пауза, похоже, не произвела на него никакого впечатления.
— И что?
— Письмо от бывшего жениха.
— Корабельщика? А разве он не отбыл в Эль-Ферроль-Каудильо[18] делать героическую карьеру как истинный папенькин сынок?
— Я тоже так думал. Но оказалось, что в свободные минуты он строчит любовные письма моей жене.
Фермин моментально взвился.
— Вот сучий потрох, — процедил он сквозь зубы с яростью, намного превосходившей мою.
Я вынул из кармана письмо и протянул ему. Прежде чем открыть конверт, Фермин обнюхал его.
— Мне мерещится, или эта свинья шлет надушенные письма? — задал он вопрос.
— Я не обратил внимания, но меня данный факт не удивил бы. Вполне в его духе. Но это еще цветочки. Читайте, читайте…
Фермин принялся читать, бормоча себе под нос и качая головой.
— Этот красавчик не только ничтожество и подлец, но еще и отъявленный пошляк. Каково! Он, видишь ли, «целует в губы другую женщину»! Да за одну такую фразу его следовало бы посадить на ночь в кутузку.
Я спрятал письмо, пристально разглядывая пол.
— Уж не хотите ли вы мне сказать, что подозреваете сеньору Беа? — недоверчиво уточнил Фермин.
— Нет, разумеется, нет.
— Лицемер.
Я вскочил и принялся описывать круги по подвалу.
— А как поступили бы вы, если бы вдруг обнаружили подобное письмо в кармане Бернарды?
Фермин тщательно обдумал вопрос.
— Как я поступил бы? Я отнесся бы с доверием к матери своего сына.
— Отнеслись с доверием?
Фермин кивнул.
— Не обижайтесь, Даниель, но вы столкнулись с типичной проблемой мужчины, женатого на первоклассной женщине. Сеньора Беа в моих глазах была и будет святой, но она, что называется, пальчики оближешь. Поэтому нетрудно предугадать, что за ней всегда будут волочиться развратники, недотепы, наглецы и прочая шушера всех мастей. Дело обыкновенное. Не важно, есть у такой женщины муж и ребенок или нет, примат в костюме, коего мы благодушно называем «homo sapiens», или человек разумный, всегда подстерегает ее. Вы-то, наверное, и не замечали, но я готов спорить на последние штаны, что мужчины слетаются на вашу святую супругу быстрее, чем мухи на горшок меда на апрельской ярмарке. Этот идиот — всего лишь ощипанный петух, который хорохорится в надежде, что ему что-нибудь перепадет. Имейте в виду, что женщина, у которой порядок в голове и под юбкой, птиц такого пошиба видит издалека.
— Вы уверены?
— Само собой. Вы серьезно считаете, что если бы донья Беатрис захотела вильнуть на сторону, она стала бы дожидаться, пока жалкий недоумок начнет подкатывать к ней перегретые шары, пытаясь соблазнить? Поймите, если ее не провожает с десяток кавалеров всякий раз, когда она выходит погулять с ребенком или проветриться, значит, рядом просто никого нет. Поверьте, я знаю, о чем говорю.
— Пожалуй. С вашей точки зрения я ситуацию не рассматривал, и я совсем не уверен, что нарисованная вами картина меня успокаивает.
— Послушайте, все, что от вас требуется, — это вернуть письмо на место, в карман пальто, и выбросить из головы лишние мысли. И даже не заикайтесь о письме своей сеньоре.
— Вы бы так и сделали?
— Лично я нашел бы этого племенного бычка и разукрасил так, что, когда его срамные части выдернули бы из его же затылка, у него осталось бы одно-единственное желание — немедленно уйти в монастырь. Но я — это я, а вы есть вы.
Тоска охватила мою душу, расплываясь и растекаясь в груди, словно масляное пятно в чистой воде.
— Боюсь, вы не помогли мне, Фермин.
Он пожал плечами и, подхватив тяжелую коробку с книгами, взбежал по лестнице, пропав из виду.
Остаток утра мы посвятили текущим делам в магазине. Серьезно поразмышляв над историей с письмом, спустя некоторое время я пришел к выводу, что Фермин совершенно прав. Хотя так и не сумел решить, в чем именно он был прав: в том, что нужно довериться любимой женщине и не волноваться напрасно или в том, что необходимо навестить пакостника и вылепить ему новое лицо? Календарь, висевший над прилавком, сообщал, что на дворе двадцатое декабря. У меня в запасе был еще месяц, чтобы разобраться с этим вопросом.
День прошел оживленно, покупки клиенты делали скромные, зато без перерыва. Фермин не упускал ни малейшей возможности, чтобы воспеть хвалу отцу за находчивость: вертеп и младенец Иисус, обликом напоминавший баскского штангиста, имели заметный успех.
— Вижу, что в искусстве торговли вам нет равных, посему удаляюсь в подсобку, чтобы привести в божеский вид коллекцию, которую на днях нам передала вдова.
Воспользовавшись благоприятным моментом, я последовал за Фермином в подсобное помещение и задернул за спиной занавеску. Фермин посмотрел на меня с оттенком беспокойства. Я миролюбиво улыбнулся ему.
— Я просто хочу вам помочь.
— Как угодно, Даниель.
Какое-то время мы молча распаковывали коробки и раскладывали книги стопками, сортируя их по жанрам, размеру и состоянию. Фермин не раскрывал рта, старательно избегая моего взгляда.
— Фермин…
— Я ведь уже сказал, что вам нечего беспокоиться из-за письма. Ваша супруга не какая-нибудь вертихвостка, и в тот день, когда она пожелает оставить вас с носом, — дай Бог, чтобы он никогда не наступил, — она заявит вам об этом прямо, без пошлых интриг.
— Я понял вашу мысль, Фермин. Но речь не о том.
Фермин поглядел на меня с тоскливым выражением, не ожидая ничего хорошего.
— Мне показалось, что после закрытия магазина мы с вами могли бы поужинать вместе, — начал я, — а заодно побеседовать о делах. Например, о посетителе, приходившем вчера. Или о том, что не дает вам покоя. Чует мое сердце, между вчерашним стариком и вашим скверным настроением существует связь.
Фермин положил на стол книгу, с которой вытирал пыль, удрученно взглянул на меня и вздохнул.
— Я попал в переделку, Даниель, — выдавил он наконец. — В ловушку, из которой не знаю, как выбраться.
Я положил руку ему на плечо. Под тканью халата прощупывались лишь кожа да кости.
— Тогда позвольте помочь вам. Разделенная ноша вдвое легче.
Он недоуменно нахмурился.
— Нет сомнений, что мы с вами справлялись и с худшими неприятностями, — убеждал его я.
Фермин печально улыбнулся. Предложенное мной средство его не обнадежило.
— Вы хороший друг, Даниель.
«И вполовину не так хорош, как он того заслуживает», — подумал я.
12
В те времена Фермин по-прежнему жил в старом пансионе на улице Хоакина Косты, где, как мне стало известно из достоверного источника, остальные обитатели в тайном тесном сотрудничестве с Росиито и ее товарками готовили для него прощальную холостяцкую вечеринку, которая обещала прогреметь на века.
Я зашел за Фермином в начале десятого вечера. Он уже поджидал меня у подъезда.
— Откровенно говоря, мне не очень-то хочется есть, — признался он, увидев меня.
— Жаль. А я думал, что мы заглянем в «Кан льюис», — забросил я удочку. — Сегодня в меню отварной нут и cap-i-pota…[19]
— Пожалуй, не следует упускать шанс, — согласился Фермин. — Хорошее кушанье подобно цветущей девушке — не всякий способен распробовать его вкус.
Приняв в качестве девиза этот перл из коллекции афоризмов непревзойденного дона Фермина Ромеро де Торреса, мы неторопливо прогулялись до ресторана, который мой друг почитал одним из лучших в Барселоне, да и в остальном мире. «Кан льюис» находился в доме номер сорок девять по улице Сера, в одном шаге от злачных мест Раваля. Оформленный нарочито просто, с интерьером, пропитанным духом тайны старой Барселоны, «Кан льюис» предлагал превосходную кухню, примерное обслуживание и цены, приемлемые даже для нас с Фермином. В середине недели по вечерам в зале обычно собиралась богемная публика, включая артистов, заядлых театралов, литераторов и прочих людей большого и малого достатка, дружно поднимавших бокалы.
Первый, кого мы увидели, переступив порог ресторана, был завсегдатай нашего букинистического магазина профессор Альбукерке, который ужинал у барной стойки, бегло просматривая выпуск ежедневной газеты. Местный мудрец и мыслитель, преподаватель факультета филологии, тонкий критик и журналист, он чувствовал себя в этом ресторане как дома.
— Отрадно видеть вас в добром здравии, профессор, — обратился я к нему, проходя мимо. — Интересно, когда же вы нас посетите, чтобы пополнить запасы духовной пищи, ибо, поглощая одни только газетные заголовки «Вангуардии», человек выжить не способен.
— Пожалуй, это было бы недурственно. Меня уже воротит от чтения дипломных работ — всей той дребедени, которую понаписали нынешние спесивые оболтусы и от которой у меня, кажется, развивается дислексия.
В этот момент официант подал профессору десерт: пышный флан,[20] который величаво покачивался, роняя слезы жженого сахара и распространяя волшебный аромат ванили.
— Вкус к жизни обязательно вернется к вашей милости вместе с парой ложек этого восхитительного блюда, которое колышется так же аппетитно, как груди доньи Маргариты Ксиргу,[21] — заметил Фермин.
Ученый профессор, воодушевленный образным сравнением Фермина, посмотрел на свой десерт с новой точки зрения и кивнул, завороженный чудным зрелищем. Мы оставили мыслителя смаковать сахарные прелести театральной примы и уютно устроились за укромным столиком в дальнем углу зала. Вскоре нам принесли обильный ужин, который Фермин бодро смолотил с проворством сельскохозяйственного комбайна.
— Я думал, у вас нет аппетита, — проронил я.
— Это все мышцы, они требуют калорий, — пояснил Фермин, полируя до блеска тарелку последним кусочком хлеба, оставшимся в корзинке. А мне-то казалось, что его снедает черная тоска!
Обслуживавший нас официант Пере подошел узнать, как у нас обстоят дела. Увидев, что Фермин поработал на славу, Пере протянул ему десертное меню:
— Немного сладкого, чтобы достойно завершить день, маэстро?
— Пожалуй, я не отказался бы от парочки порций вашего фирменного флана, такого же роскошного, как вы сегодня подавали. И если можно, положите на каждый флан по красивой спелой вишенке, — попросил Фермин.
Пере принял заказ и поделился с нами новостью: хозяин ресторана, услышав, как Фермин расхваливал изысканную прелесть флана, употребив для его описания весьма меткую метафору, решил отныне окрестить это блюдо «Маргаритой».
— Мне хватит кофе с молоком, — сказал я.
— Шеф угощает вас десертом и кофе за счет заведения, — ответил Пере.
Мы отсалютовали бокалами с вином хозяину, который нес вахту за барной стойкой, ведя беседу с профессором Альбукерке.
— Славные люди, — пробормотал Фермин. — Порой забываешь, что на этом свете живут не одни только подонки.
Меня поразила безысходная горечь, вдруг прорезавшаяся в его тоне.
— Почему вы так говорите, Фермин?
Мой друг пожал плечами. Вскоре на нашем столе появились фланы, сладострастно трепетавшие и увенчанные алыми вишенками.
— Напоминаю, что скоро вы женитесь, и тогда вам придется завязать с «маргаритами», — подколол его я.
— Горе мне, — сказал Фермин. — Я изошел дымом. Я уже совсем не тот, что прежде.
— Все мы изменились.
Фермин с наслаждением лакомился фланом.
— Где-то я читал, что по сути своей мы никогда и не были такими, как прежде, и наши иллюзии — это всего лишь воспоминания о том, чего никогда не существовало… — промолвил Фермин.
— Так начинается роман Хулиана Каракса, — подсказал я.
— Верно. Как сложилась судьба старины Каракса? Вы не задумывались об этом?
— Думаю постоянно.
Фермин улыбнулся, вспоминая наши прошлые похождения. Указав мне на грудь пальцем, он состроил вопросительную мину:
— Все еще болит?
Я расстегнул пару пуговиц на рубашке и продемонстрировал ему шрам, оставленный пулей инспектора Фумеро, которая пробила меня когда-то насквозь в руинах «Ангела тумана».
— Иногда.
— Старые раны не заживают, так ведь?
— Полагаю, что заживают и вновь открываются. Фермин, посмотрите мне в глаза.
Ускользающий взгляд Фермина сфокусировался на моем лице.
— Вы можете рассказать, что все-таки с вами происходит?
Он замялся на мгновение.
— Вы знаете, что Бернарда беременна? — спросил он.
— Нет, — солгал я. — Вас именно это беспокоит?
Фермин покачал головой, доедая вторую порцию флана и выскребая чайной ложкой последние молекулы сахарной карамели.
— Она не хотела пока мне говорить, потому что боится, бедняжка. Что касается меня, то я стану счастливейшим человеком на земле.
Я пристально поглядел на него.
— Не стану вас обманывать, в настоящий момент со стороны вы совершенно не похожи на счастливчика. Вы нервничаете из-за свадьбы? Вам не по себе от того, что придется идти в церковь и все такое?
— Нет, Даниель. Правда в том, что я весь в предвкушении, пусть даже без священников не обойтись. Я каждый день готов жениться на Бернарде снова и снова.
— В чем же тогда дело?
— Вы знаете, что спрашивают первым делом у человека, собравшегося жениться?