— В чем же тогда дело?
— Вы знаете, что спрашивают первым делом у человека, собравшегося жениться?
— Имя, — ответил я без запинки.
Фермин медленно кивнул. До сих пор я совершенно об этом не задумывался, но теперь вдруг понял, с какой дилеммой столкнулся мой верный друг.
— Вы помните, Даниель, о чем я рассказывал вам несколько лет назад?
Я помнил превосходно. Во время гражданской войны в результате происков инспектора Фумеро, который до того, как сделать ставку на фашистов, служил наемным мясником коммунистов, мой друг угодил в тюрьму, где едва не лишился рассудка и жизни. Чудом уцелев и вырвавшись на свободу, он решил взять чужое имя, полностью стерев свое прошлое. Побывав одной ногой в могиле, он решил стать другим человеком и позаимствовал имя, которое прочитал на старой афише, объявлявшей о корриде на арене «Монументаль». Так появился на свет Фермин Ромеро де Торрес — человек, создававший свою жизнь с чистого листа изо дня в день.
— Вот почему вы не захотели заполнить документы в викариате, — промолвил я. — Причина в том, что вы не можете воспользоваться именем Фермина Ромеро де Торреса.
Фермин подтвердил мою догадку.
— Послушайте, я уверен, что мы найдем способ сделать вам новые документы. Помните лейтенанта Паласиоса? Он уволился из полиции и теперь преподает физкультуру в колледже в Бонанова. Но порой он наведывается в наш магазин поболтать о том о сем. Однажды он обмолвился, что ныне сложился весьма обширный черный рынок документов, обслуживающий тех, кто провел годы в эмиграции и теперь желает вернуться в страну. По его словам, он лично знаком с одним печатником, владельцем мастерской неподалеку от казарм Атарасанос, у которого есть хорошие связи в полиции, и за сотню песет он выправит кому угодно любое удостоверение личности и зарегистрирует его как положено.
— Я знаю, о ком речь. Его звали Эредиа. Художник.
— Звали?
— Пару месяцев назад его тело выловили в порту. Говорят, он выпал из моторной лодки по пути к волнорезам. Со связанными за спиной руками. Фашистские шуточки.
— Вы с ним встречались?
— Были у нас кое-какие делишки.
— Следовательно, если у вас на руках документы, удостоверяющие, что вы Фермин Ромеро де Торрес…
— Эредиа оформил мне их в тридцать девятом, в самом конце войны. Тогда это было намного проще сделать. Все смешалось, творилась ужасная неразбериха, и когда люди сообразили, что корабль тонет, за два дуро вам продали бы и дворянский герб.
— Почему же в таком случае вы не можете воспользоваться собственным именем?
— Потому что Фермин Ромеро де Торрес умер в 1940 году. То были лихие времена, намного хуже нынешних, Даниель. Тот бедняга не протянул и года.
— Умер? Где? Как?
— В тюрьме, в крепости Монтжуик. В камере номер тринадцать.
Тотчас в памяти всплыла дарственная надпись, адресованная Фермину, которую сделал зловещий незнакомец на титульном листе романа «Граф Монте-Кристо»:
«Фермину Ромеро де Торрес, который восстал из мертвых и хранит ключ от будущего.
13».— Тогда, в тот давний вечер, я поведал вам малую часть своей истории, Даниель.
— Я думал, вы мне доверяете.
— Лично я слепо доверил бы вам свою жизнь. Дело в другом. Я рассказал вам лишь толику правды потому, что хотел уберечь вас.
— Уберечь? Меня? От чего же?
Фермин спрятал глаза, подавленно понурившись:
— От правды, Даниель… От настоящей правды.
Часть вторая В царстве мертвых
1
Барселона, 1939 год
Новых заключенных привозили по ночам. Черные машины и грузовики трогались со двора комиссариата на виа Лаетана и ехали в тишине через весь город; их будто никто не замечал или не осмеливался замечать. Транспорт Социально-политической бригады поднимался по старой дороге, по склону горы Монтжуик. Многие потом рассказывали, что, различив силуэт крепости, который вырисовывался в вышине на фоне армадой плывших с моря черных туч, они осознавали, что не выйдут оттуда живыми.
Крепость прилепилась к скалам на самой вершине горы и словно парила в небе между морем на востоке, ковром теней, расстилавшимся на севере, и бескрайним городом мертвых на юге — древним кладбищем Монтжуик. Его миазмы поднимались по скалам и просачивались сквозь трещины в камнях, между прутьев решеток на окнах камер. Перед тем замок использовали как военный форт и плацдарм для бомбардировок города. Но вскоре после падения Барселоны (в январе) и окончательного разгрома республики (в апреле) в нем молчаливо поселилась смерть. Жители Барселоны, оказавшиеся в тенетах самой долгой ночи за всю ее историю, старались не смотреть на небо, чтобы не видеть очертаний крепостных стен на вершине горы.
Политическим заключенным по прибытии присваивали номер, и обычно он соответствовал номеру камеры, где им предстояло отныне томиться и, возможно, умереть. Для большинства «жильцов» — тюремщикам нравилось так именовать арестантов — путь в крепость становился дорогой с односторонним движением. В ночь, когда «жильца» номер тринадцать привезли в Монтжуик, дождь лил как из ведра. Струйки мутной воды, стекая по стене, оплетали тонкой сетью сосудов каменную кладку, воздух был пропитан пряным запахом сырой земли. Два офицера отвели прибывшего в комнату, где не оказалось никакой мебели, кроме железного стола и стула. С потолка свисала на шнуре электрическая лампочка, тускневшая, когда напряжение падало. Арестованный ждал около получаса, оставаясь на ногах в промокшей одежде под охраной конвоира, вооруженного винтовкой.
Наконец из коридора донеслись шаги, дверь открылась, и появился молодой человек, вряд ли достигший тридцатилетия. Он был одет в отутюженный шерстяной костюм и благоухал одеколоном. Вид этот господин имел отнюдь не бравый и совсем не походил ни на кадрового военного, ни на офицера полиции. Облик его казался располагающим благодаря мягким чертам и добродушному выражению лица. Арестант подумал, что тот отлично вжился в роль, ибо всем своим видом он изображал смирение человека, угнетенного бременем занимаемой должности и навязанной ему ролью. Но его выдавали глаза: голубые и колючие, отливавшие сталью и понаторевшие в подозрительности и алчности. Надежно спрятанная под маской подчеркнутой любезности и лощеных манер, его истинная сущность проявлялась только в остром и цепком взгляде.
За стеклами круглых очков глаза молодого человека казались больше, а набриолиненные волосы, зачесанные назад, придавали ему вид слегка жеманный и совершенно неуместный в той безрадостной обстановке, где зло витало в воздухе. Франт сел за стол и раскрыл папку, которую принес с собой. Бегло просмотрев ее содержимое, он сложил руки и, подперев подбородок кончиками пальцев, устремил на арестанта испытующий взор.
— Простите, но мне кажется, что произошло недоразумение…
Удар прикладом в живот вышиб из арестованного дух, и, скрючившись, бедняга упал на пол.
— Открывать рот, только когда господин комендант тебя спрашивает! — прикрикнул охранник.
— Встать, — дрогнувшим голосом приказал господин комендант, еще не научившийся отдавать команды по-военному четко.
Арестованный с усилием встал на ноги и наткнулся на недовольный взгляд коменданта.
— Имя?
— Фермин Ромеро де Торрес.
Арестант заглянул в холодные голубые глаза и прочитал в них презрение и безразличие.
— Что это за имя? Ты принимаешь меня за идиота? Назови свое имя, настоящее имя.
Арестованный, тщедушный и крайне изможденный человек, протянул свое удостоверение личности господину коменданту. Охранник вырвал документ у него из рук и подал на стол. Господин комендант вскользь взглянул на бумагу и с усмешкой прищелкнул языком.
— Еще один от Эредиа, — проворчал он, выбрасывая удостоверение в мусорную корзину. — Эти бумажки недействительны. Ты намерен сообщить свое имя, или нам придется взяться за тебя всерьез?
«Жилец» номер тринадцать попытался что-то произнести, но у него так сильно затряслись губы, что вместо слов получилось невнятное бормотание.
— Да не бойся ты так, мы ведь не людоеды. Что тебе наплели? Слишком много развелось краснобаев, которые самозабвенно распространяют клеветнические домыслы о нас там, в городе. Но в действительности к людям, которые идут нам навстречу, здесь относятся хорошо, не забывают о том, что они тоже испанцы. Ну-ка раздевайся.
Арестованный растерялся и замешкался. Сеньор комендант потупился, словно застопорившееся действие его утомило и только упрямство заключенного мешало ему покинуть подмостки. В следующую секунду охранник нанес пленнику новый удар прикладом, на сей раз по почкам, снова сбив его с ног.
— Ты слышал, что сказал господин комендант? Заголяйся! Мы не намерены сидеть тут всю ночь.
«Жилец» номер тринадцать с трудом сумел приподняться и так, стоя на коленях, стал снимать с себя грязную и окровавленную одежду. Как только он разделся донага, охранник ткнул его под подбородок дулом винтовки и заставил встать. Господин комендант поднял взор от крышки стола, и на лице его проскользнуло выражение отвращения, когда он увидел ожоги, покрывавшие торс, ягодицы и бедра пленника.
— Похоже, этот вояка — старый знакомый Фумеро, — заметил охранник.
— Замолчите вы! — неуверенно прикрикнул господин комендант.
Он с нетерпением поглядел на арестованного и увидел, что тот плачет.
— Эй, перестань рыдать и скажи, как тебя зовут.
Пленник шепотом повторил свое имя:
— Фермин Ромеро де Торрес…
Господин комендант вздохнул, не скрывая досады:
— Послушай, ты испытываешь мое терпение. Я готов помочь тебе, а ты вынуждаешь меня делать то, чего мне вовсе не хочется, — а именно связаться с Фумеро и сообщить ему, что ты у нас.
Пленник заскулил, словно израненная собака, и затрясся всем телом. Коменданту явно не нравилось происходящее. Он искренне желал поскорее покончить с процедурой, поэтому, обменявшись взглядом с охранником и не тратя попусту слов, ограничился тем, что вписал в анкету имя, названное арестованным, и выругался вполголоса.
— Будь проклята эта война, — пробормотал он, когда арестанта увели в камеру, протащив голым по коридорам, где на полу стояли лужи.
2
Прямоугольная камера была темной и сырой, с пробитой в скале крошечной отдушиной, через которую поступал свежий воздух. Зарубки и надписи, вырезанные прежними «жителями», покрывали стены. Люди писали имена, даты или оставляли другие свидетельства своего существования. Кто-то из несчастных истово выцарапывал кресты в темноте, но Господь их, похоже, не замечал. Железные прутья, запиравшие камеру, были источены коррозией и оставляли на ладонях налет ржавчины.
Фермин скрючился на тюремной койке, пытаясь прикрыть наготу куском рваной дерюги, которая, видимо, служила и одеялом, и матрацем, и подушкой. Сумрак окрашивался в медные тона, словно во тьме растворился слабый отблеск угасающей лампады. Вскоре глаза привыкли к вечной мгле, а слух обострился настолько, что стал улавливать малейший шорох сквозь монотонную капель и отголоски ветра, сквозившего в щели.
Фермин провел в камере около получаса, когда взор его различил в дальнем углу бесформенный предмет, напоминавший куль. Фермин встал и, робко приблизившись к свертку, увидел грязный парусиновый мешок. Холод и сырость пробирали до костей, и хотя запах, исходивший от тюка, испещренного темными пятнами, не сулил ничего хорошего, Фермин подумал, что найдет внутри арестантскую робу (никто так и не позаботился выдать ему одежду), а если повезет, то и одеяло, чтобы укрыться. Он опустился рядом с мешком на колени и распутал узел, стягивавший горловину.
Фермин отвернул край парусины, и в дрожащем свете едва теплившихся в коридоре лампочек открылось лицо, показавшееся в первое мгновение лицом манекена — куклы для демонстрации костюмов, которые портные любят выставлять в витринах. Но тошнотворная вонь наводила на мысль, что перед ним вовсе не манекен. Зажав нос и рот ладонью, Фермин стащил с него мешок и резко попятился, отступая до тех пор, пока не уперся спиной в стену камеры.
Умерший, мужчина неопределенного возраста (ему можно было дать от сорока до семидесяти пяти лет), весил всего килограммов пятьдесят. Длинные волосы и седая борода укутывали большую часть исхудавшего торса. Костлявые руки и пальцы с длинными скрюченными ногтями напоминали птичьи лапы. Роговица в широко открытых глазах мертвеца как будто сморщилась, словно кожица перезрелых фруктов. Из полуоткрытого рта вываливался распухший почерневший язык, прикушенный гнилыми зубами.
— Снимите с него одежду прежде, чем труп унесут, — раздался голос из камеры, находившейся по другую сторону коридора. — Тюремную робу вам выдадут только через месяц.
Фермин прозондировал взглядом темноту и уловил в глубине противоположной камеры блеск глаз человека, наблюдавшего за ним со своей койки.
— Не бойтесь, этот несчастный уже никому не причинит вреда, — убеждал его незнакомец.
Фермин кивнул и отважился снова приблизиться к трупу, толком не понимая, как доведет до конца задуманную операцию.
— Простите меня, — прошептал он усопшему. — Покойтесь с миром, и да смилостивится над вами Господь.
— Он был атеистом, — сообщил тот же голос.
Фермин вздохнул и оставил церемонии. Холод, наполнявший каменную клеть, донимал немилосердно, недвусмысленно намекая, что в этой юдоли скорби условностям нет места. Фермин задержал дыхание и принялся за дело. От одежды разило гниющей плотью так же отвратительно, как и от покойника. Трупное окоченение уже распространилось на все члены, поэтому раздеть труп оказалось намного сложнее, чем предполагал Фермин. Стащив с него тряпки, Фермин позаботился вновь укутать тело парусиной и завязал мешок морским узлом, с которым не сумел бы справиться даже великий Гудини. Облачившись в вонючие лохмотья, Фермин снова съежился на узкой кровати, задаваясь вопросом, скольких владельцев успело сменить это рубище.
— Спасибо, — сказал он в темноту после паузы.
— Не за что, — отозвался голос по ту сторону коридора.
— Фермин Ромеро де Торрес, к вашим услугам.
— Давид Мартин.
Фермин наморщил лоб: имя показалось ему знакомым. Целых пять минут он тасовал затертые карты воспоминаний и эпизоды из своей жизни, как вдруг забрезжил свет, и в памяти всплыли счастливые вечера, когда ему удавалось улучить время и посидеть в уголке библиотеки на улице Кармен, глотая с жадностью приключенческие романы с броскими названиями. Они выходили в серии с яркими обложками.
— Мартин? Писатель? Автор «Города проклятых»?
В темноте послышался вздох.
— В этой стране больше не уважают тайну псевдонима.
— Прошу прощения за бестактность. Дело в том, что я относился с глубочайшим пиететом к вашим книгам, рассматривая их как инструмент познания с точки зрения схоластики. Так получилось, что мне стало известно, что именно вы водили пером великого Игнатиуса Б. Самсона…
— К вашим услугам.
— О, послушайте, сеньор Мартин, как приятно познакомиться с вами, хоть и при столь плачевных обстоятельствах, поскольку я много лет являюсь вашим горячим поклонником…
— А может, заткнемся, салаги, тут ведь люди пытаются поспать, — пророкотал раздраженный голос из соседней камеры.
— То вещала сама радость, — вмешался еще один собеседник. Его голос доносился из камеры дальше по коридору. — Не обращайте внимания, Мартин, пусть себе засыпает, и его заживо сожрут клопы, начав с причинного места. Давайте, Мартин, вы ведь расскажете нам одну из своих историй? О Хлое…
— Зачем? Чтобы ты потом дрочил, как павиан? — огрызнулся сердитый голос.
— Любезный Фермин, с удовольствием представляю вам номер двенадцатый, которому все видится в черном свете, о чем бы ни шла речь, — сообщил из своей камеры Мартин, — а также номер пятнадцатый, страдающий бессонницей. Он человек просвещенный, признанный утопист и выразитель чаяний обитателей нашей галереи. Остальные немногословны, особенно номер четырнадцатый.
— Я говорю, когда мне есть что сказать, — заявил низкий надменный голос, принадлежавший, как решил Фермин, номеру четырнадцатому. — Если бы все здесь так поступали, то мы могли бы спокойно спать по ночам.
Фермин проявил уважение к столь избранному обществу:
— Доброй ночи всем. Меня зовут Фермин Ромеро де Торрес, и я счастлив познакомиться с вами.
— Счастливы только вы, — сварливо отозвался номер двенадцатый.
— Добро пожаловать, и, надеюсь, ваше пребывание тут окажется недолгим, — промолвил номер четырнадцатый.
Фермин бросил взгляд на мешок, в котором лежал труп, и поежился.
— Это Лусио, прежний тринадцатый номер, — разъяснил Мартин. — Мы ничего о нем не знаем, поскольку бедняга был немым. Пуля пробила ему гортань в битве на Эбро.
— Жаль, что он такой был один, — подал реплику номер девятнадцать.
— Отчего он умер? — спросил Фермин.
— Здесь умирают от такой жизни, — ответил номер двенадцать. — Большего не требуется.
3
Спасала рутина. Ежедневно на один час заключенных первых двух галерей выводили во двор, окруженный рвом, где они жарились под палящими лучами солнца, мокли под проливным дождем и страдали от прочих природных явлений. Меню состояло из прогорклого, холодного и жирного клейстера серого цвета. Выдавали это варево неизвестного происхождения каждому по полмиски, но через несколько дней, когда живот уже сводило от голода, к такой пище начинали привыкать. Разносили еду в середине дня, и со временем заключенные приучались ожидать ее с нетерпением.