Дом был украшен именно так, как и предполагал Бовуар. Вернее, не украшен. На стенах все оставалось в том виде, в каком было поколения назад, отчего они напоминали горизонтальные археологические раскопки. Чем дальше шли Гамаш и Бовуар, тем новее были предметы на стенах. Цветы в рамочках, салфетки в прозрачном пластике, распятия, изображения Иисуса и Девы Марии и да, ложки — все это было закреплено на выцветших обоях.
Но в доме было чисто, пахло выпечкой. На столе и полках стояли фотографии внуков, а может, и правнуков. Выцветшая скатерть в полоску, чистая и выглаженная, лежала на кухонном столе, в центре которого расположилась ваза с поздними осенними цветами.
— Чаю? — Мадам Пуарье подняла чайник с плиты.
Бовуар отказался, а Гамаш принял предложение. Она ушла и вернулась с чашками для всех.
— Прошу.
— Насколько нам известно, Оливье купил у вас кое-какую мебель, — сказал Бовуар.
— Не кое-какую. Он много чего купил. И слава богу. Дал мне денег больше, чем любой другой мог дать, что бы там мои дети вам ни говорили.
— Мы с ними еще не беседовали, — сказал Бовуар.
— И я тоже. После продажи мебели — ни разу. — Но это, казалось, мало ее огорчало. — Они все жадные. Ждут не дождутся, когда я умру, чтобы получить наследство.
— А как вы познакомились с Оливье? — спросил Бовуар.
— В один прекрасный день он постучался в мою дверь. Представился. Спросил, нет ли у меня чего-нибудь на продажу. Первые несколько раз он получил полный отказ. — Она улыбнулась этому воспоминанию. — Но в нем что-то такое было. Он возвращался и возвращался. И в конечном счете я пригласила его в дом выпить чайку. Он приезжал приблизительно раз в месяц, выпивал чай и уезжал.
— Когда вы решили продать ему то, что он хочет? — спросил Бовуар.
— Я как раз подхожу к этой части истории, — отрезала она, и Бовуар начал понимать, как нелегко было Оливье заводить дружбу с этой старой женщиной. — Как-то раз выдалась особенно долгая зима. Снежная. И холодная. И я решила: ну его к черту все это. Продам и перееду в новый дом для престарелых в Сен-Реми. Я сказала об этом Оливье, и мы прошли по дому. Показала я ему все старье, что оставили мне родители. Старые шкафы и комоды. Громоздкие такие вещи из сосны. Все выкрашено в разные идиотские тона. Синие и зеленые. Пыталась соскрести, но без толку.
Бовуар услышал, как вздохнул его шеф, но больше он никак не проявил своего огорчения. Проведя несколько лет рядом с Гамашем, Бовуар знал страсть своего начальника к старине. И еще он знал, что никогда нельзя пытаться сдирать старую краску. Это все равно что снимать с человека кожу заживо.
— И вы все это показали Оливье? Что же он вам сказал?
— Сказал, что купит все, включая и то, что было в сарае и на чердаке, даже не глядя. Стулья и столы стояли там еще со времен моих бабушек и дедушек. Все собиралась отвезти их на свалку, но мои ленивые сыновья так и не приехали, чтобы сделать это. Так что поделом им. Я все продала Оливье.
— Вы помните, сколько он вам заплатил?
— Прекрасно помню. Три тысячи двести долларов. Достаточно, чтобы заплатить за все это. Все из «Сирс».
Гамаш посмотрел на ножки стола. Дерево заводского изготовления. Перед новым телевизором стояло кресло-качалка с накидкой и фанерованный темный шкаф.
Мадам Пуарье тоже обвела взглядом содержимое комнаты, и сделала это с гордостью.
— Он заглянул несколько недель спустя, и знаете, что привез? Новую кровать. С поролоновым матрасом. И сам ее установил. Он до сих пор иногда заезжает. Очень милый человек.
Бовуар кивнул. Милый человек, который заплатил этой старой женщине лишь малую часть того, что стоила ее мебель.
— Но вы не уехали в дом престарелых? Почему?
— Когда у меня появилась новая мебель, это жилье изменилось. Мне здесь стало хорошо. Я как бы снова полюбила этот дом.
Она проводила их до двери, и Бовуар обратил внимание на коврик при входе. Поношенный, он все еще оставался здесь. Они попрощались и направились к ее старшему сыну, который жил в миле от нее по дороге. Дверь им открыл небритый крупный человек с животом.
— Копы, — сказал он кому-то, обернувшись назад.
Дом и сам человек пропахли пивом, потом и табаком.
— Клод Пуарье? — спросил Бовуар.
Чистая формальность. Кем еще мог быть этот человек? Ему было под шестьдесят, и он каждой своей клеточкой выглядел на этот возраст. Перед отъездом из оперативного штаба Бовуар изучил историю семьи Пуарье, чтобы знать, с кем им предстоит встретиться.
Мелкие преступления. Пьянство и драки. Воровство в магазинах. Мошенничество.
Пуарье принадлежали к тому типу людей, которые склонны к обману, вечно жалуются, указывают на всех пальцем. Но это не означало, что они всегда были не правы. Как, например, в случае с Оливье, который их надул.
Полицейские представились, и Пуарье затянул долгую заунывную жалобу. Иного способа вывести Пуарье на разговор об Оливье не представлялось, каким бы длинным ни оказался список людей, на которых Пуарье имел зуб, включая его собственную мать.
Наконец два следователя убрались из этого дома с тухлой атмосферой и глубоко вдохнули свежий вечерний воздух.
— Как по-твоему, это его рук дело?
— Ну, он явно очень зол, — ответил Бовуар, — но если только он не способен перемещать тела, нажимая на кнопки пульта от телевизора, я бы не стал его подозревать. Вряд ли он в состоянии надолго покинуть свой диван.
Они вернулись к своим машинам. Старший инспектор остановился.
— О чем вы думаете? — спросил Бовуар.
— Я вспоминал, что сказала мадам Пуарье. Она собиралась свезти весь этот хлам на свалку. Ты можешь себе представить?
Бовуар мог представить, какую боль испытывал Гамаш при одной мысли об этом.
— А Оливье спас их, — продолжил Гамаш. — Странно все-таки получается. Возможно, он заплатил мадам низкую цену, зато подарил ей свою привязанность и общество. А как оценить это?
— Я могу купить ваш автомобиль? За это вы получите двадцать часов моего общества.
— Не будь циником. Вот когда ты будешь больным и одиноким стариком, тогда и поговорим.
Следуя за машиной шефа в Три Сосны, Бовуар думал о его словах и в конечном счете решил, что тот прав: Оливье спас драгоценную старину и уделил много времени раздражительной старухе. Но при всем при том он мог бы заплатить ей справедливую цену.
Однако не заплатил.
* * *Марк Жильбер смотрел на коня Марка. Конь Марк смотрел на Марка Жильбера. Оба были не в восторге.
— Доминик! — позвал Марк из сарая.
— Да? — весело отозвалась она, направляясь к нему из дома через двор.
Она надеялась, что Марк обнаружит лошадей не сразу — дня через два-три. Вообще-то, она надеялась, что он никогда их не обнаружит. Но эта надежда была из того же разряда, что и мечта стать миссис Кейт Партридж, — в лучшем случае маловероятная.
Ее муж стоял в полутемном сарае, скрестив руки на груди.
— Это что такое?
— Лошади, — ответила она.
Хотя она до сих пор подозревала, что Макарони — лось.
— Я это вижу, но какой породы? Это гонтеры, да?
Доминик помедлила. На мгновение она представила себе, что будет, если она ответит «да». Но она предполагала, что Марк, хотя и не эксперт по лошадям, на такую ложь не купится.
— Нет, они лучше.
— Чем лучше?
Его предложения становились все короче, что было плохим знаком.
— Ну, они дешевле.
Она заметила, что это соображение немного смягчило ее мужа. Что ж, может, стоит рассказать ему всю историю.
— Я купила их на бойне. Иначе их бы убили сегодня.
Марк стоял в нерешительности. Она видела, что он борется со своей злостью. Но не пытается дать ей выход, напротив, пытается ее сдержать.
— Может быть, существовали причины, по которым их собирались… ну, ты понимаешь.
— Убить? Нет. Их осмотрел ветеринар, он сказал, что они в порядке и ничего с ними не случится.
В сарае пахло дезинфекцией, мылом, лекарствами.
— Физически — возможно. Но ты не можешь сказать, что с ним все в порядке. — Марк махнул рукой в сторону Марка-коня, и тот раздул ноздри и фыркнул. — Он даже не вымыт. Почему?
Ну почему у нее такой наблюдательный муж?
— Потому что никто не мог к нему подойти. — Тут ей пришла в голову одна мысль. — Ветеринар сказал, что к этому коню нужен особый подход. Он подпустит к себе только того, кто станет для него кем-то исключительным.
— Правда?
Марк снова посмотрел на коня и направился к нему. Конь Марк подался назад. Марк Жильбер протянул руку. Конь прижал уши, и Доминик оттащила мужа назад — вовремя, потому что конь Марк щелкнул зубами.
— День для него был трудный, он совсем сбит с толку.
— Гм, — сказал ее муж, выходя вместе с ней из сарая. — И как его зовут?
— Гром.
— Гром, — повторил Марк, пробуя это слово на язык. — Гром, — повторил он еще раз, словно взнуздал жеребца и теперь понукает его.
— Гром.
— Гром, — повторил Марк, пробуя это слово на язык. — Гром, — повторил он еще раз, словно взнуздал жеребца и теперь понукает его.
Кароль ждала их у дверей кухни.
— Ну, — сказала она, обращаясь к сыну, — как тебе лошади? Как Марк?
— Я в порядке, спасибо. — Он недоуменно посмотрел на нее и взял предложенный ею стакан с выпивкой. — А как Кароль?
За его спиной Доминик делала отчаянные жесты своей свекрови, которая рассмеялась и уже хотела сказать что-то, но, увидев мимику невестки, сказала иное:
— Я в порядке. Тебе понравились лошади?
— «Понравились» — слишком сильное слово. Так же, как и «лошади», думаю.
— Нам понадобится какое-то время, чтобы привыкнуть друг к другу, — сказала Доминик.
Она тоже взяла у Кароль стакан и сделала глоток виски. Потом они вышли через застекленную дверь в сад. Две женщины говорили между собой скорее как приятельницы, чем как свекровь и невестка. Марк смотрел на цветы, вызревшие плоды на деревьях, свежевыкрашенный забор и холмистые поля. Скоро лошади — или кто уж они там — будут здесь пастись.
Он снова испытал это чувство пустоты, пропасть стала шире, что-то разорвалось у него внутри.
Отъезд из Монреаля был тяжелым испытанием для Доминик, а его матери нелегко дался отъезд из Квебек-Сити. У них там остались друзья. Но хотя Марк изображал грусть, ходил на прощальные вечеринки, заявлял, что будет тосковать без друзей, на самом деле никакой грусти он не чувствовал.
Чтобы тосковать по друзьям, они должны быть частью твоей жизни, а они не были. Он помнил стихотворение Киплинга — его отец любил эти стихи. Особенно врезалась в память одна строчка: «Пусть все, в свой час, считаются с тобой».[44]
Но они не считались. За сорок пять лет никто особо не считался с ним.
У него было множество коллег, знакомых, приятелей. С эмоциональной точки зрения он был коммунистом. Всех считал равными и никого не выделял.
«Тогда, мой сын, ты будешь Человек». Это была последняя строка стихотворения.
Но Марк Жильбер, слушая тихий разговор и глядя на сочные бескрайние поля, начинал спрашивать себя: достаточно ли этого? И вообще, справедливо ли?
* * *Полицейские собрались за столом заседаний, и Бовуар снял колпачок со своего красного маркера. Агент Морен начал воспринимать этот тихий хлопок как выстрел стартера. За то короткое время, что он провел в отделе по расследованию убийств, у него появилась любовь к запаху маркера и этому звуку.
Он сел на стул, как всегда немного нервничая, боясь сморозить какую-нибудь глупость. Агент Лакост помогла ему. Когда они собирали бумаги к этому совещанию, она увидела его дрожащие руки и шепнула ему, что, может, на сей раз ему лучше только слушать.
Морен удивленно посмотрел на нее:
— А они не будут считать меня идиотом? Если мне нечего сказать.
— Поверь мне, молчанием на этой работе не заработаешь себе волчьего билета. Ни на какой работе. Расслабься. Говорить сегодня буду я, а завтра посмотрим. Хорошо?
Он посмотрел на нее, пытаясь понять, какими мотивами она руководствуется. Он знал, что у всех есть свои мотивы. У одних — доброта, у других — нет. А Морен достаточно прослужил в полиции Квебека, чтобы знать, что многие в этом достойном учреждении вовсе не руководствуются в своих действиях любовью к ближнему.
Там царила жесткая конкуренция, а уж тем более среди тех, кто хотел попасть в отдел по расследованию убийств, самое престижное подразделение. И получить возможность работать с самим старшим инспектором Гамашем.
Морен всего одним пальцем зацепился за эту работу и теперь висел, как на ниточке. Один неверный шаг — и его выставят за дверь, а через секунду о нем забудут. Он не допустит, чтобы это случилось. И он инстинктивно чувствовал, что сейчас для него поворотный момент. Искренна ли с ним агент Лакост?
— Итак, что у нас есть?
Бовуар стоял у листа бумаги, закрепленного на стене рядом с картой деревни.
— Мы знаем, что убили его не в бистро, — начала Лакост. — Но нам до сих пор неизвестно, где это произошло и кто он такой.
— И почему его тело переместили в бистро, — сказал Бовуар.
Он сообщил об их посещении семейства Пуарье — mére et fils.[45] После этого Лакост доложила, что́ ей и Морену удалось узнать про Оливье Брюле.
— Ему тридцать восемь лет. Единственный ребенок в семье. Родился и воспитывался в Монреале. Отец — административный работник на железной дороге, мать — домохозяйка, ныне покойная. Получил хорошее образование. Учился в школе «Нотр-Дам де Сион».
Брови Гамаша взметнулись. Это была одна из ведущих частных католических школ. Анни тоже училась там, правда, несколько лет спустя после Оливье; ее воспитывали строгие монахини. Его сын Даниель отказался учиться в этой школе и предпочел менее жесткую общеобразовательную школу.
Анни изучала логику, латынь, осваивала умение разруливать конфликты. Даниель научился сворачивать косячки. Оба выросли порядочными, достойными людьми.
— Оливье получил магистерскую степень по бизнес-администрированию в Монреальском университете, работал в банке «Лорентьенн», — продолжала агент Лакост, читая свои записи. — Он работал с элитными корпоративными клиентами. Судя по всему, очень успешно работал. Потом уволился.
— Почему? — спросил Бовуар.
— Точно не известно. Завтра у меня назначена встреча в банке, а еще разговор с отцом Оливье.
— Что насчет его личной жизни? — спросил Гамаш.
— Я говорила с Габри. Они стали жить вместе тринадцать лет назад. Габри, которому тридцать семь, на год моложе Оливье. Он работал тренером в фитнес-клубе Ассоциации молодых христиан.
— Габри? — переспросил Бовуар, представив себе этого крупного рыхлого человека.
— Такое случается даже с лучшими из нас, — заметил Гамаш.
— Когда Оливье оставил работу в банке, они продали квартиру в Старом Монреале и переехали сюда, купили бистро и поселились над ним. Только тогда это было не бистро. Это был магазин строительных товаров.
— Неужели? — спросил Бовуар.
Он не мог себе представить что-то другое на месте бистро. Он попытался вообразить лопаты для снега, аккумуляторы, лампочки, свисающие с открытых балок или установленные перед двумя каминами. У него ничего не получилось.
— Но послушайте, что я вам скажу. — Лакост подалась вперед. — Я нашла это в документах земельного кадастра. Десять лет назад Оливье купил не только бистро, но и дешевую гостиницу. И на этом не остановился. Он купил все. Гастроном, пекарню и книжную лавку Мирны.
— Все? — переспросил Бовуар. — Он владеет всей деревней?
— Почти. Я думаю, этого никто не знает. Я говорила с Сарой в ее пекарне. С месье Беливо в гастрономе. Они говорят, что арендовали помещение у какого-то человека в Монреале. Аренда долгосрочная, плата невысокая. Чеки они отправляли в одну компанию с цифровым названием.[46]
— Оливье — это компания с цифровым названием? — изумился Бовуар.
Гамаш внимательно слушал, не пропуская ни слова.
— Сколько же он заплатил? — спросил Бовуар.
— Семьсот двадцать тысяч долларов за все.
— Ого! — воскликнул Бовуар. — Это же целая гора денег! И где он столько взял? Кредит?
— Нет. Заплатил наличными.
— Ты сказала, что у него умерла мать. Может быть, он получил наследство?
— Сомневаюсь. Она умерла всего пять лет назад, но я попытаюсь выяснить, когда буду в Монреале.
— Ищи деньги, — сказал Бовуар.
При расследовании преступления, в особенности убийства, это было избитой истиной. А тут, кстати, оказалась большая сумма наличностью. Бовуар закончил делать запись на прикнопленном к стене листе бумаги, потом сообщил о том, что было обнаружено коронером.
Морен слушал как зачарованный. Вот, значит, как расследуются убийства. Не по тестам ДНК и чашкам Петри, не по ультрафиолетовым сканам или чему-то еще, что можно получить в криминалистической лаборатории. Все это, конечно, способствовало раскрытию преступления, но настоящая лаборатория была вот здесь, перед ним. Он посмотрел на человека, сидевшего напротив него, — тот тоже молчал, только слушал.
Старший инспектор Гамаш на мгновение отвел взгляд своих карих глаз от инспектора Бовуара и посмотрел на молодого агента. Улыбнулся.
* * *Вскоре после совещания агент Лакост направилась в Монреаль, агент Морен — домой, а Бовуар и Гамаш медленно двинулись через каменный мостик назад в деревню. Они прошли мимо темных окон бистро и на широкой веранде гостиницы увидели Оливье и Габри.
— Я оставил вам записку, — сказал Габри. — Поскольку бистро закрыто, мы все идем на обед. Вы тоже приглашены.
— Опять к Питеру и Кларе? — спросил Гамаш.
— Нет. К Рут, — ответил Габри и был вознагражден их ошарашенными взглядами.