Собрался на чтения и разборы собственной продукции наш "Родник". С моей точки зрения, руководящий доцент всегда бубнил примерно одно и то же; но в тот день он как-то особенно противно, с повадкой Прокруста или гробовщика, прикладывал свою соцреалистическую рулетку к нежным и горьким стихам Олега Чухонцева, к такому рассказу Володи Войновича, который не стыдно печатать и теперь. Выходило, что самое пленительное, самое живое у них - оно-то как раз и непригодно! И Камил не смог вынести этого. Он встал. Он смотрел на главу кафедры, которому суждено еще не раз принимать у нас экзамены, и об являл ему совершенно непримиримо: на самом деле, М.П., непригодны вы… да-да, именно вы-то и непригодны… слухом и чутьем к искусству природа обделила вас…
Ручаюсь, что дословно было произнесено следующее:
- Если вы ничего, ну совсем ничего не понимаете, - так уйдите лучше отсюда! Мы разберемся сами!
Красные щеки, шею и нос доцент имел постоянно, но тут он сделался сиреневым. И у него пропал голос! Буквально: открывает щука рот, да не слышно, что поет. Ему просто ничего другого не оставалось, как выполнить наглейшее требование, когда-либо обращенное к нему студентом; из аудитории он ушел вон, а на его место перебрался и стал вести занятия - текущее и все последующие - Камил Икрамов.
Как это он забыл, что его лишь недавно расконвоировали? Как это он смог расконвоировать так мозг и душу, как не смели мы, девственные в Гулаговском смысле? Может, их он ухитрялся свободными иметь их всегда? Но каким образом?
Спросят непременно: ну и что потом? Вернулся к сиреневому доценту голос? отомстил он на экзаменах? Представьте, нет. Навсегда как-то оробел. Вынес тот случай за скобки, вместе с оплеванным самолюбием, будто ничего и не было. А к странному студенту сохранил опасливую почтительность: иррациональный тип… чего доброго, вытащит прямо с экзамена на ковер к ректору, да и объявит: вы держите этого типа на профессорской должности? А его надо в шею гнать! С жирным "неудом"! В специфике искусства - ничего не сечет, совсем валенок… Да, такой может… черт его знает… До того, как на нары залезть, он, говорят, у Сталина на коленях, сиживал в детстве и тот его усами щекотал…
Просто к сведению: эти рассказы правдивы, есть фотографии. Действительно, сиживал. На самом деле, щекотал. Переход от этих ласк к палачеству, логика перехода осталась бы тайной злодея… если бы помещалась в пространстве души, психологии, шекспировских страстей… Но она ведь совсем из другого пространства - из азиатского средневековья, из политиканства тех, кому зарезать безоружного проще и слаще, чем начало молитвы прочесть. Бездуховная, плоская, с бандитским, уголовным сюжетом, - увлекает ли вас такая тайна?
Эту тему мне хочется развернуть. Ибо помню, как негодовал Камил: почему у нас так охотно и увлеченно, так зачарованно исследуют Зло? Рентабельность книжки, посвященной Толстому или Ганди, надо еще доказывать, но про маркиза де Сада, про Малюту Скуратова, про Ягоду, Ежова и Берия, про Гитлера и Сталина, про Гиммлера и зондеркоманды СС - тиражи будут раскуплены наверняка!
Видно, чудовищно перекормили нас сладким! А также - полезным и "образцово-правильным".
Метал громы-молнии мой друг: такое впечатление, будто с приходом гласности открылись ликбезы по части зла! Зло в политике, зло в искусстве, зло в природе женщины, в сексе, зло в раннем детстве, в супружестве, в одиночестве, в стариковской юдоли… Зло национализма, но зло и космополитизма, зло с Востока, но и Зло с Запада, христианство и проблемы Зла, иудаизм и Зло… Что хорошего сулит людям такая необычайная подкованность по этой части? ТВ, театр, кино, изобразительные искусства - все наперебой трактуют этот предмет… Хватит, черт возьми, писать его с большой буквы! Дух - он, конечно, веет где хочет, наведывается и сюда, здесь его любил настигать Достоевский, но поймем же, господа хорошие: это было все-таки болезненное пристрастие у классика, который вовсе не за это стоит нашей любви; не привязан Дух к этой сфере, она ему не родная! Духу невмоготу от монотонности, однокрасочности зла, от его малоодаренности, наконец! И от удушающего сужения наших с вами перспектив в атмосфере его зловонного дыхания…
Талантливость добра, узколобость и бесталанность зла - стержневая тема, писательская и человеческая сверхзадача Камила Икрамова. Есть у него статья, из которой видно любому и каждому, как он противится вышеозначенному пристрастию у самого Достоевского, чтобы оно не сбивало нас с толку. До ереси приходилось доводить свое интеллектуальное бесстрашие, и мой друг делал это: лучше показаться Дон Кихотом, штурмующим мельницу, чем оставить современников во власти скверного соблазна…
Обсуждается в этой же статье сочинение еще одного большого, если не великого, писателя. Того, кто пригласил самого Сатану, Консультанта с копытом в советскую посленэповскую Москву на роль положительного героя. Как раз это и обсуждается - решающее для сюжета приглашение, которому так дружно рукоплещут читатели. Да, да - кое в чем ревизует Камил эти аплодисменты и зовет других не прятаться от трудных вопросов в нерассуждающую свою любовь к Михаилу Булгакову. Даже если это - неподдельная любовь, а талант - бесспорный и ярчайший. Да, суховатым рационалистом выступает здесь мой друг. Имеет на то причины.
Смертельно хотелось Михаилу Булгакову покарать многих и многих "совков" - малодушных, испошлившихся, унизивших звание человека, а кто это мог, кроме Князя Тьмы и… Лубянки? Так вот, Камила огорчала эта, казалось бы, счастливая идея! Огорчал этот союз "и" - но ведь на самом же деле эти герои в романе соперничают между собою за право окончательно разделаться с общим неприятелем в лице… людей вообще!
Идея "большой чистки" - и у Воландовой компании, и у лубянских профессионалов. Презрение к людям - объединяющая платформа. Недаром так велико искушение, так сильны причины - самого Усатого Чистильщика называть Сатаною.
А действительно, могут ли эти "странные сближения" не огорчать? Всемогуществу Черта радоваться - наивность и, фигурально говоря, безумное забивание мячей в свои ворота! Это значит не понимать, что досуха исчерпана была у несчастного Михаила Афанасьевича вера в добро, в людскую порядочность, в непредательство. Оттого и понадобился Воланд: если и осталась горстка людей приличных, с понятием чести, то они перед властью - пыль гулаговская, не сегодня - так завтра… Бог не вмешивается, оставляет людям свободу воли, свободу выбора. И Михаил Афанасьевич выбрал - заступником и мстителем - Дьявола. Мстителем за себя, за свое искусство и свою любовь.
Но что толку карать малых сих, и без него запуганных? Почему же тогда симпатичнейшему Дьяволу не поработать "графом Монте-Кристо" поближе к первоисточнику трусости и бесчестья, разлитых по столице? Почему бы в Кремль не заглянуть Тому, кто может все? Но незачем договаривать: автор, полуживой автор, которому и роман надо закончить, и позаботиться об его сохранности, и жену, драгоценную свою Маргариту-Елену, уберечь от напасти, - он, увы, всего не мог…
Блез Паскаль, автор вовсе не модный теперь, математик, физик и философ 17-го века, написал будто раз навсегда:
"Не умея сделать так, чтобы справедливость была сильна, люди притворялись, что сила справедлива." Это тот самый, кто назвал человека "мыслящим тростником", это из его "Мыслей", изданных в 1669 году, через семь лет после смерти.
Вот и Камилова статья ждала авторских похорон: наша гласность долго набиралась духу, чтобы такое позволить себе: мишени-то какие, батюшки!… Да, статья еретическая. Но как плотно выстроены там доказательства, как далека от эпатажа спокойная храбрость тона, как ясна этическая сверхзадача… (Интересно: сколько осталось сейчас граждан в России, которым не дают покоя эти самые "этические сверхзадачи"? Очень уж наглядно убывает это племя в послесахаровские годы!…)
Статья вызывала оторопь и странную смесь страха, досады и благодарности, - такое испытывает пациент, которому только что вправили вывих! Эскулап молодец, все сделал умело и точно… но… но… до сих пор перед глазами оранжевые круги! К истине статья очень даже причастна, с этим соглашались, но на чью мельницу она воду льет? (Вот что любопытно: не возник бы такой вопрос, если бы статья пришла к ним, например, из Нью-Йорка, за подписью, скажем, Бориса Парамонова, русского философа, который то восхищает нас оттуда, то озадачивает. Хорошо бы именно он высек достойно умственное наше иждивенчество).
Лишь недавно догадались: ничего особенного не случится, если напечатать, но к обсуждению этих вещей не возвращаться. Тссс… Ша!
5.
Вы говорите: Икс превозносит талант Игрека, потому что - из одной мафии? Вот ситуация иная, где мы, наш кружок, - те же студенты с пробами пера, а перед нами - Настоящий Писатель. Пригласили как-то в наш институт Павла Нилина. Перед будущими учителями он посчитал долгом выступить, затем ответил на вопросы, а в заключение был взят в кольцо нами. Камил измором заставил его прочитать несколько страниц Володи Войновича. Однако, нилинская реакция оказалась, вопреки уверенным нашим ожиданиям, какой-то уксусной, Павел Филиппович не пришел в восторг почему-то…
Лишь недавно догадались: ничего особенного не случится, если напечатать, но к обсуждению этих вещей не возвращаться. Тссс… Ша!
5.
Вы говорите: Икс превозносит талант Игрека, потому что - из одной мафии? Вот ситуация иная, где мы, наш кружок, - те же студенты с пробами пера, а перед нами - Настоящий Писатель. Пригласили как-то в наш институт Павла Нилина. Перед будущими учителями он посчитал долгом выступить, затем ответил на вопросы, а в заключение был взят в кольцо нами. Камил измором заставил его прочитать несколько страниц Володи Войновича. Однако, нилинская реакция оказалась, вопреки уверенным нашим ожиданиям, какой-то уксусной, Павел Филиппович не пришел в восторг почему-то…
Так что вы думаете? Камил и с ним поссорился. Мог бы "словить шанс", закрепить ценное знакомство, показать собственную первую повесть (кажется, ее уже напечатали тогда в Ташкенте; а если нет, то сунуть рукопись мог бы вполне) и позондировать почву насчет рекомендации себе в Союз писателей, - так вот, вместо всего этого, совсем иной поворот. Камил, видимо, уже ставит крест на этих радужных перспективах. А Нилину приходится выслушать от ненормального узбека с толстенными стеклами очков такую речь:
- Перед вами будущий крупный писатель, и сейчас вы упускаете честь открыть его! Очень к лицу была бы такая честь автору такой отличной повести, как "Жестокость"…
Странно Нилину. Охота вырваться прочь. Возможно, думает: подрезать бы апломба этому адвокату - с лихвой достало бы материи надставить рукава на пиджачке "будущего крупного писателя"! - Очень кургузый был пиджачок… Никто своего будущего не знает: скоро Володя бросит институт, поскольку надо кормить семью, а стипендия - это голод, и все сокращаются в последнее время заработки на радио, где промышляет он песенками да стишками в передаче "С добрым утром!"… Зато его станет печатать Твардовский в своем "Новом мире"! Но, если не деляческие, а именно творческие победы ему суждены, отчего же какую-то кислятину выдает теперь Нилин?
Интересно: должен ли хороший писатель пророком быть? Увидев через год-полтора прозу отвергнутого им автора в любимейшем и авторитетнейшем журнале (и, конечно, ощутив это как щелчок по лбу!), Нилин непременно должен был вспомнить странного узбека с безупречным русским языком, который явно у него родной. И ту пугающую безаппеляционность. Посредством его почти малахольной, красноречивой и всепробивающей любви к "подзащитному" можно, пожалуй, и объяснить себе случившееся: вот кто, небось, ловил и удерживал за пиджачную пуговицу самого Александра Трифоновича!… Даже завидно. Насколько меньше было б ухлопано сил и нервов в начале пути, если б такого импресарио имел тогда Нилин… Да что там - каждому одаренному человеку, если он совестится саморекламы и лишен нахальных локтей, можно и нужно этакого заступничка пожелать.
6.
Отчего мне так дороги те, самые первые воспоминания? Перебирая эпизоды тридцатилетних отношений, я мог бы рассказывать и другие, не менее выразительные, из тех, что ближе к концу. Можно одним словом - молодость. После 55-ти мы любим свою молодость и все, что помним о ней, едва ли не больше всего на свете! Даже если она сумасбродна была, отпрометчива, густо усеяна ошибками, последствия коих тянутся за нами через десятилетия, вплоть до сего дня! Все так, но есть и еще объяснение.
Под вопросом моя "частная собственность" на более поздние сюжеты: это времена, когда с моим другом дружили и приятельствовали десятки людей, среди них - Фазиль Искандер, Анатолий Рыбаков, Александр Володин, Юрий Любимов, Натан Эйдельман, Егор Яковлев… Он уже не принадлежал нашему тесному кружку. Он стал автором целой полки книг, у него клокотал телефон, его статей ждали самые солидные газеты, его навещала вдова Н.И.Бухарина, и письмо ему на державном бланке от Первого Лица главной хлопкосеющей республики начиналось словами: "Дорогой брат!"…
(Впрочем, цену этому братству Камил знал - то был время раскаяния, которое надо было если не переживать, то имитировать, инсценировать. (Ну не умеют большевики каяться - не дано им! Тысячи и сотни тысяч людей получили после гулаговской каторги бумажки о реабилитации, об отсутствии состава преступления, но ни в одной справке не было даже самой сухой формулировки о вине государства, не нашлось у него таких странных слов…)
Первое Лицо срочно расширяло словарь: надо показать, что страна склоняет повинную голову перед Акмалем Икрамовым, предвоенным главой Узбекистана, его женой - Евгенией Зелькиной, наркомом земледелия республики, перед их прахом, брошенным палачами неведомо где, перед сиротством и 12-летним страданием их сына.
В Самарканде вырос памятник, целый район Ташкента стал именоваться икрамовским, Камил часто летал туда, чтобы бережно и въедливо редактировать избранные статьи и речи отца… Как еще надлежало Первым Лицам республики обращаться к нему?
Но я начал говорить о множестве сюжетов и лиц, имевших права на него. Среди них наибольшие и первоочередные права стали принадлежать жене Оле и дочке Ане. Дожил он и до внука, названного Матвеем. А вот до внучки по имени Камиллочка дожить не успел.
Ничуть, думаю, не странно, что мне охотнее пишется про самое давнее: тогда, в хрущевскую оттепель, Камил принадлежал только нам, нашему тесному кружку. Тепло духовной частной собственности, не продутое коммунальными сквозняками, - это, по-моему, условие и любви, и дружбы, и творчества, и счастья. Всего это было навалом, когда мы бродили по ночной Москве или полуночничали у него на Красносельской.
Несколько раз мы затаскивали туда Наума Коржавина. Вот кто далеко превосходил даже Камила запальчивой категоричностью приговоров и оценок! Вот уж не либерал! - я имею в виду не взгляды на мироустройство, а собственное его устройство, коржавинское, психофизиологическое, и его общественный темперамент (давно уже умиротворяемый климатом славного города Бостона, чужбиной, и старостью, и надвигающейся слепотой…).
Была у меня песенка на музыку Кирилла Молчанова, в свое время часто исполявшаяся по радио; начиналась она так:
Может быть, пора угомониться,
Но я, грешным делом, не люблю
Поговорку, что иметь синицу
Лучше, чем грустить по журавлю…
Этакий максимализм, неизвестно к чему приложенный. Он извиняется сконфуженно, сознавая пределы своих сил, и тут же опять негромко настаивает на своем. Интересно мне и важно: что сказали бы эти двое по данному поводу - Наум Коржавин и Камил Икрамов? Я не о стихах, не об этом простеньком поэтическом "ситчике", - я про мысль, про высказанное здесь предпочтение спрашиваю. Доступная синица или журавль заоблачный? Прагматические цели - или те, что требуют сверхъестественного превышения сил? Говорят, отвергнет Господь самую жаркую молитву за недостаток смирения, за настырное вымогательство чуда. Однако, Он, всезнающий, Он, едва ли равнодушный к настоящей поэзии, - Он в курсе, сколько сочинено по-русски о журавлях… А про синицу в руке - не слышно ни хороших стихов, ни вдохновляющих песен. Случайно это?
Не раз встречал я такое вопрошание в прессе: "Теперь, когда в России жизнь в целом или в среднем стала налаживаться, можно ли это сказать про ситуацию с русской поэзией?" Я и сам так спросил бы, но есть опасение: вдруг это запрос с перебором? Журавль в небесах? Очень может быть, что тут перед нами выбор: или - или. Да и про жизнь неосторожно сказано. Надо бы суевернее и точнее обращаться с такими констатациями… Налаживаться? Ясно одно: это слово вывел на бумаге тот, чья семья сегодня сыта и у кого не в казарме сын, и чьи близкие не заболели, не подверглись разбойничьему нападению. Труба не протекла, автомобиль не угнали, газовая колонка не взорвалась, не встретился цепкий аферист… Но тогда иначе надо писать: "Сегодня, такого-то числа, когда (стучу по дереву!) жизнь у меня стала, похоже, налаживаться (плюю трижды через левое плечо)…"
Вот так - более правдоподобно. После этого - можно перейти и к благим пожеланиям: осталось, мол, поэзию подтянуть! А еще - кино российское, уже свесившее ножки в черную дыру! Вообще - культуру и духовность…
7.
Но в каком-то глобальном смысле Камил уверял себя и других, что и впрямь жизнь налаживается. Не запугала его наша свобода, которая повадилась чудовищные хари корчить, и всего охотнее - интеллигентам и шестидесятникам. Если б он придавал принципиальное значение этим харям, - не повторял бы так убежденно:
- Детей своих друзей люблю больше, чем самих друзей!
Противился ершисто и гневно, когда о двадцатилетних говорили плохое. А говорили все хуже: и сердцем они холодны, и весь наш опыт им не в прок, и шкала ценностей у них духовно убогая, и затягивает их в свой омут аморализм, и компьютер им милее мамы родной… Камил от этих разговоров прямо-таки страдал. И шел в контратаку: