Светлана Бестужева-Лада
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ СМЕРТИ (А. С. Пушкин)
«— Я могу спасти вас, — услышал он вдруг неизвестный голос. — Вы оправитесь от раны, благополучно устроите свои дела и доживете если не до глубокой старости, то до вполне почтенного возраста…
— Я хочу жить! — беззвучным воплем отозвался он. — Я не готов умереть, не хочу! Так глупо, так бездарно…
— Согласен, глупо, — услышал он в ответ. — Но эта „глупая смерть“ вознесет вас к таким вершинам славы, о которых вы и не мечтаете. Вы станете одним из самых знаменитых поэтов в мире, вам поставят памятники, вас будут называть „солнцем русской поэзии“. У вас никогда не будет ни соперников, ни конкурентов. Вы станете кумиром на века…
— Посмертно, — горько усмехнулся он.
— Всему своя цена. Ваша смерть даст невиданный толчок развитию русской литературы. Появятся новые поэты, даже знаменитые, но вы… Ваши стихи будут учить в школе, как обязательный предмет.
— А если вы меня спасете? Я погибну, как поэт? Меня забудут?
— Нет, не думаю. Но такой славы у вас никогда не будет. Да и стихи вам писать уже не захочется…
Тут невидимый собеседник слегка понизил голос.
— Правда, не будут с упоением копаться в вашей интимной жизни, не будут ломать головы, кому посвящено то или иное любовное стихотворение, не станут обвинять во всем случившемся Наталью Николаевну…
— Наташа невиновна…
— Потомки посчитают иначе. И проклянут ее за второй брак.
— Какая глупость! Я сам сказал ей, чтобы носила траур три года, а потом выходила замуж за достойного человека…
— Она будет носить траур семь лет. И выйдет за весьма достойного человека. Не поэта. Всего этого ей и не простят.
— Я не хочу такой посмертной славы! Не хочу, чтобы поливали грязью мою жену. Спасите меня! Я начну новую жизнь. Видит Бог, я достаточно наказан за свои прегрешения.
— Хорошо. Но помните: если в какой-то момент вашей спасенной жизни вы пожалеете о своем решении, то все немедленно вернется на свои места. И тогда вы умрете — уже окончательно и бесповоротно.
— А если не пожалею? Хотя бы памятник мне поставят после смерти?
— Поставят, — отозвался собеседник после недолгой паузы. — Но только к двухсотлетию со дня рождения. До этого вас будут лишь изредка поминать как „купленного самодержавием“ талантливого поэта — не более того. Сейчас вы умираете мучеником, а если выживете — станете лишь „одним из“. Как Жуковский, например. На пьедестал вознесут других, далеких от царей поэтов…
— Все равно, — прошептал он, — я этого не увижу. Спасите меня! Я еще напишу многое такое, что прославит меня не меньше, чем уже написанное. Пусть не стихами, а прозой…
— Это ваше окончательное решение?
— Да…
— Тогда я исполню ваше желание. Но если вы — хотя бы мысленно — произнесете фразу: „Да зачем мне нужна такая жизнь?“, вы вернетесь сюда, на этот диван, и от смерти вас будут отделять считанные минуты. Как сейчас.
— Я не пожалею…
— Что ж, тогда живите…»
* * *На этот раз сознание возвращалось к нему медленно, словно он поднимался из невероятно глубокой воды. Но вода была прозрачной, он видел над собой дневной свет и понимал, что скоро окажется на поверхности. Одновременно он ждал возвращения боли — почти невыносимой, раздирающей, не отпускавшей его двое суток. Он был готов принять ее, но она почему-то медлила, не начиналась.
«Может быть, я уже умер, — подумал он. — Исповедовался, соборовался, причастился святых даров… Когда я до этого исповедовался в последний раз?»
Этого он не мог вспомнить. Но сознание становилось все яснее, а свет — все ярче. «Сотворите же достойный плод покаяния», — сказано в Библии. И он сотворил его, он простил всех своих врагов, даже ненавистного еще недавно Дантеса.
А потом его с новой силой пронзила боль и он стал стремительно падать в черную бездну, слыша откуда-то издалека горький женский плач. Натали, Наташа, любимая жена, упавшая в обморок, когда его, окровавленного внесли в дом. Бедная, как же ей тяжело!
И вот теперь все, похоже, начинается заново… Хотя, если нет боли, то, может быть… Нет, врач же ясно сказал ему, что рана — смертельна. И другие подтвердили…
Да, помнится, еще доктор Арендт привез записку от императора, в которой говорилось: «Если бог не приведет нам свидеться в здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и последний совет: умереть христианином. О жене и детях не беспокойся; я беру их на свои руки».
Он знал: императору можно верить. Сколько бы ни ходило в свете пакостных слухов, он знал им подлинную цену. И какого же дурака он свалял, когда позволил втянуть себя в эту авантюру с дуэлью! А все бешеная ревность: абиссинская, горячая кровь и в четвертом поколении давала о себе знать.
Ревность… Он горько усмехнулся: вместе с сознанием к нему с удивительной ясностью пришло понимание того, что он получил лишь то, чего заслуживал. За сколькими замужними дамами он волочился, скольких на самом деле обесчестил, причем сплошь и рядом во всеуслышанье бахвалился своими победами. Если бы все оскорбленные им мужья вызывали его на дуэль…
Вошел доктор Арендт, привычным жестом взял его за запястье — проверить пульс. Потом начал осмотр раны, и постепенно выражение озабоченности на его лице сменилось удивлением:
— Вы испытываете прежнюю боль, господин Пушкин? — осторожно осведомился врач.
Пушкин покачал головой. Но не значило ли это, что просто пришел конец?
— Я умираю? — спокойно спросил он.
— Напротив, господин Пушкин, у меня появилась надежда. Воспаление в ране начинает проходить. Но это невозможно!
— Почему?
— Да потому, что ваша рана была смертельной. Чудо, что вы пережили сегодняшний день. Если ночь пройдет спокойно, то…
— То — что?
— То я употреблю все свои знания для того, чтобы вы поправились.
Надежда. Сначала робкая, а потом все более яркая надежда начала зарождаться в груди Пушкина. Он хотел приподняться, но сил не было даже просто шевельнуть рукой.
— Дом полон народа, господин Пушкин, — продолжил Арендт. — Все ваши друзья, ваши близкие… И толпа у крыльца…
Толпа у крыльца? Пушкин изумился совершенно неподдельно.
— Люди волнуются, прошел слух, что вы умираете. Они требуют покарать убийц.
— Убийц? — еще больше изумился Пушкин. — Я стрелялся с господином Дантесом… боже, какая глупость! Какие убийцы?
— Не думайте об этом, — мягко сказал Аренд, поднося к губам Пушкина рюмку с бесцветной жидкостью. — У вас еще будет время, масса времени. Только берегите силы.
Пушкин хотел было возразить, что он вполне в силах отличить вымысел от правды, что он… Но мягкая пелена незаметно опустилась на его лицо, глаза закрылись и он погрузился в глубокий, но на сей раз куда более спокойный сон.
А доктор Аренд потребовал подать ему шубу и быстро вышел из дома, стараясь быть как можно незаметнее.
— В Зимний, — приказал он кучеру.
Император ожидал известий и будет доволен, его тревога за жизнь поэта была неподдельной. И еще больше беспокоило его положение молодой жены Пушкина, которая могла вот-вот остаться вдовой с четырьмя детьми на руках…
Красивых женщин император любил не меньше, чем все нормальные мужчины, а Наталья Николаевна пробуждала в нем еще и сентиментальные воспоминания о поре его жениховства, когда он был страстно влюблен в юную прусскую принцессу Шарлотту, такую же нежную, почти неземную красавицу.
— Ну что? — спросил император вошедшего в его кабинет Арендта. — Надеюсь, наш поэт…
Он не закончил фразу. Сказать: «умирает истинным христианином» показалось ему вдруг пошлым, а сказать «отдал Богу душу» — просто неприличным. Вся эта история вообще стоила ему немало нервов.
— Ваше величество, — с поклоном отозвался доктор, — боюсь обнадеживать вас раньше времени, но, кажется, свершилось чудо. Пушкин еще жив и состояние его заметно улучшилось.
— Слава Богу! — непроизвольно вырвалось у императора. — Может быть теперь он будет вести жизнь, достойную его. Не зря же мы назначили его придворным историографом.
Действительно, Николай I сделал своеобразный свадебный подарок Пушкину, назначив его на эту должность летом 1831 года с поручением писать историю Петра I. Поэту была устроена под предлогом писания истории некая синекура с жалованием по 5 тыс. рублей в год. А в 1834 году Пушкин был пожалован в камер-юнкеры, исключительно ради того, чтобы дать возможность его прекрасной супруге появляться на придворных балах. Не гофмаршалом же его было назначать?
Кивком головы император отпустил врача, бросив на прощание загадочную фразу:
— Мы подумаем над этим делом.
Это могло означать, что угодно: Николай не был любителем рассуждать о том, как он намерен поступить в том или ином случае. Он думал — иногда довольно долго — а потом принимал решение, порой самое неожиданное. А приняв, уже никогда не менял его.
Это пробуждение было легче и приятнее, чем предыдущее. Пушкин, проспав почти десять часов почти спокойным сном, сразу открыл глаза и осознал, где находится. Рана не болела — тупо ныла, но это были уже такие пустяки по сравнению с тем, что пришлось перенести.
На сей раз в кресле рядом с диваном сидела Наталья Николаевна. Похудевшая, измученная, с ввалившимися глазами — точно после тяжелой болезни. Увидев, что муж проснулся, она порывисто наклонилась к нему:
— Что, Саша? Пить? Позвать врача? Как ты?
— Ох, женка, — слабо улыбнулся ей Пушкин, — напугал я тебя, кажется, изрядно. Хороший урок нам обоим.
— Я… — начала Наталья Николаевна.
— Не надо, я все знаю. Ты не виновата передо мной, мой ангел, а я кругом виноват. И перед тобой, и перед детьми, и перед всеми… Повел себя, как глупый безусый мальчишка, поделом же мне.
Пушкин прижал к губам узкую, нежную ладонь жены и закрыл глаза. Да, теперь все в их жизни будет по-другому. Он займется, наконец, исполнением множества замыслов, которые рождались у него в последнее время. Написанием исторических романов. Ведь и наброски уже есть…
Но теперь уже его ничто не заставит свернуть с избранного пути. Смерть подошла вплотную и ослепительно-ярко осветила всю его жизнь, все, что было в ней бурного, болезненного, данью человеческой слабости, обстоятельствам, обществу… Вся желчь, которая копилась в нем целыми годами и особенно — последними месяцами мучений, казалось, ушла вместе с кровью из раны: он стал другим человеком.
А к стихам он и без того почти охладел. Если не считать нескольких произведений… религиозного характера. Перст Божий!
Пушкин глубоко вздохнул: Ангел-хранитель так явственно указывал ему путь, по которому следовало идти, а он пренебрег указанием, ввязался в нелепую светскую интригу. А ведь занимался в последнее время переложением житий святых и уже готов был принять участие в составлении «Словаря святых, прославленных в российской церкви»…
— Что дети? — спросил он у жены, не открывая глаз. — Благополучны, здоровы?
— Все хорошо, Сашенька, — отозвалась Наталья Николаевна. — Все благополучны, все здоровы. Гришенька вот-вот на ножки встанет, а Машенька уже говорит вовсю, точно взрослая. Вот поправишься…
Пушкин ощутил резкий укол совести: четверо детей, а он думал о чем угодно, только не о них. Он так и не отпускал руку жены, а Наталья Николаевна боялась шелохнуться, чтобы не вспугнуть то новое, что появилось в ее всегда непредсказуемом супруге. Даже слезы не вытирала. О детях спросил… всех простил… Господи, неужто и впрямь этот кошмар может пойти им во благо?
Она очнулась от деликатного стука в дверь. Пришел доктор Арендт…
— Что ж, госпожа Пушкина, — говорил он ей час спустя, — теперь я с чистой совестью могу поручиться за жизнь вашего супруга. Могучий у него организм, такую рану получить — и остаться в живых.
— Божиим промыслом, — тихо произнесла Наталья Николаевна. — На все воля Его, господин доктор. Саша… господин Пушкин желает уехать из Петербурга в имение. Совсем уехать.
— Мысль весьма здравая. Только месяц-другой с поездкой придется повременить. А снег сойдет, дороги установятся — первый же благословлю ехать на свежий воздух, да деревенское молоко. В Михайловское собираетесь?
— Нет, — покачала головой Наталья Николаевна, — в Болдино. Там и теплее, и дом лучше.
* * *Силы к нему возвращались — медленно, но неуклонно. Он уже мог подолгу сидеть, опираясь на подушки, появился аппетит, о недавних чудовищных болях он почти забыл. Зато все чаще и чаще приходили мысли о том, как глупо и бесшабашно он тратил свои лучшие годы, сколько времени, не говоря уже о деньгах, отдал пагубной страсти к картам, сколько злых и обидных для многих людей стихотворений написал. Возомнил себя гением, впал в смертный грех гордыни, вот Бог его и наказал… почти смертельно.
А что было на самом деле? Три года после окончания Лицея он прожил в Петербурге, числясь на государственной службе, но не утруждая себя ею ни на секунду. Получил чин коллежского секретаря и был зачислен в Коллегию иностранных дел. Так было и с Грибоедовым, но тот делал блестящую дипломатическую карьеру, а он, Пушкин… порхал по великосветским гостиным и писал такие стихотворения, которых нельзя было печатать и которых впоследствии он сам же и стыдился — едкие эпиграммы и скабрезные стишки.
Еще в Лицее напутствованный благословением Державина, ободренный благосклонностью Карамзина, вниманием Жуковского и других заслуженных писателей, введен был в Арзамасское общество литераторов… Забалован…
Но в глубине души всегда знал, что не пишет стихов «от сердца», а лишь играет, сочиняя стихи, благо Бог наградил его легким пером. Даже поэма «Руслан и Людмила», которую он написал в 1820 году и по прочтении которой Жуковский подарил ему портрет свой с надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя», была закончена уже во время его южной ссылки и, в общем-то, перехвалена. Это, впрочем, не мешало Пушкину гордиться репутацией «известного поэта». А ведь честнее было бы сказать: «скандально известного поэта».
Ну, и аукнулась же ему эта популярность. Уж на что Александр I был либеральным императором, и то, потеряв всякое терпение, хотел сослать дерзкого рифмоплета в Сибирь или на Соловки.
Хлопоты друзей смягчили участь поэта — ему было приказано ехать на юг с назначением в канцелярию генерал-лейтенанта Инзова. Официально это называлось «служебной командировкой», но ни о какой службе опять и речи не было. Хотя бы потому, что для начала он несколько месяцев пропутешествовал по Кавказу и Крыму вместе с семейством генерала Раевского, героя Бородинской битвы.
У генерала было три дочери — Екатерина, Елена и Мария, все три были красавицами, причем каждая в своем роде. Влюбчивый Пушкин долго не мог сделать выбор между «тремя грациями» и, наконец, успокоился воспеванием самою юной — Марии, еще почти девочки, с которой можно было и бегать наперегонки вдоль прибоя, и посвящать ей полулюбовные, в высшей степени пристойные стишки. Мария была так молода, что генерал смотрел на все это сквозь пальцы.
Мария… Эта девочка пять лет спустя, едва повзрослев, была выдана отцом за князя Волконского, а после событий на Сенатской площади стала живой легендой: первой из жен декабристов отправилась за мужем в глухой сибирский острог. Это высокое понимание чувства долга внушило Пушкину такое уважение к молодой княгине, которого он не испытывал, пожалуй, ни к одной другой женщине.
Но это было позже. А пока он превесело проводил время в Бессарабии при снисходительном попустительстве своего «начальника» — генерала Инзова, играл в бильярд и карты, ввязывался в мелкие и крупные скандалы (два из них закончились дуэлями) и писал, писал, писал… «Кавказский пленник», «Гаврилиада», «Братья-разбойники» — это было сочинено в Бессарабии. Тут же были написаны романтические поэмы и множество стихотворений (среди них такие известные, как «Черная шаль», «Кинжал», «Чаадаеву» и «Песнь о вещем Олеге»).
Гораздо более зрелые, чем «Руслан и Людмила», эти произведения принесли Пушкину громкую всероссийскую известность. Они, по словам Белинского, читались всей грамотной Россией и ходили во множестве списков. В Кишиневе же Пушкин начал «Бахчисарайский фонтан» и «Евгения Онегина».
Летом 1823 года его перевели в Одессу: генерал Инзов уже не мог оградить от неприятностей своего своеобразного «подчиненного», который умудрился испортить отношения со слишком многими влиятельными и богатыми людьми.
Но и в Одессе… Пушкин даже поморщился, как от зубной боли, вспомнив свои приключения в этом городе и, главное, те глупо-задиристые письма, которые он оттуда писал не только друзьям, но и почти незнакомым людям. Поссорился с Александром Раевским, старшим сыном генерала, и не на ровном месте, а из-за прекрасных глаз графини Воронцовой — Елизаветы Ксаверьевны, избалованной красавицы, которая умело кокетничала со всеми своими многочисленными поклонниками, доводя их до отчаяния. Ах, прекрасная Элиз, сколько раз ему казалось, что победа уже в его руках, но графиня вновь ускользала и делалась равнодушно-холодной.
А ведь был еще муж, к которому… Да, к которому он ревновал его собственную жену. Пушкин горько усмехнулся: вот уж действительно, какой мерой меришь, такой и отмерится. Злился, писал на графа злые, даже просто оскорбительные эпиграммы, злословил за его спиной. Немудрено, что даже славившийся своим «британским хладнокровием» Воронцов вышел из себя и обратился к императору с просьбой избавить его от «бездельника, ловеласа и бретера».
И немудрено, что император просьбу графа уважил, приказал уволить возмутителя спокойствия со службы и отправил в ссылку. Не в Сибирь — хотя многие были бы счастливы известию о таком путешествии Пушкина, а всего-навсего в Псковскую губернию, в родительское имение Михайловское. В самую что ни на есть деревенскую глушь. Вот где Пушкин понял, что такое бешеная тоска.