Искать было трудно среди многочисленных подобий: девочек, девушек, женщин, иногда бросающих взгляд из толпы, а иногда позирующих с серьезными лицами. Девушка в лодке – это была Даша, узнавал Носиков издали, дама на лошади – тоже была она. За той и за этой, чувствовал Носиков, стоял общий для всех темный неоформленный образ, притягивающий внимание, но когда Носиков останавливался у картины, изображенное на ней лицо словно поворачивалось другой стороной, утрачивая признаки первоначального сходства.
Носиков начинал сомневаться, способен ли он узнать Дашино лицо во всех его возможных вариантах от девочки до, быть может, старушки. В своих поисках он уже проходил несколько раз по одним и тем же местам. Носикову даже начинало казаться, что богатырь Жваслай, если подходить к картине справа, подмигивает ему одним глазом.
Тогда он решил положиться на страшных стариков, которые могли помнить свою прежнюю хозяйку. Их уже было трое, которые следовали за Носиковым. Один, как уже говорилось, чихал, другой – сморкался, а третий вытирал пот со лба.
– Ну вот что, – сказал Носиков. – Вы ходили за мной, а теперь я пойду за вами. Ведите меня, куда знаете.
Они пошли, как бы взяв след, и остановились у картины Репина «Садко».
Носиков погрузился взглядом в картину. Там под водой шли морские девы. В длинных платьях и шляпках разных фасонов, которые почему-то не всплывали наверх, как полагалось бы шляпкам.
Последней в процессии шла она. Сперва скрытое за толщей воды лицо казалось незнакомым, Носиков вглядывался в него недоуменно. И вдруг узнал – это точно была она, Даша. Но радости узнавания не было, только усталость от ненужно потраченных усилий. Он глядел на картину, как сквозь стенку аквариума: чуждый подводный мир, чуждый образ, далекий от того, который представлялся в уме, чуждое, в сущности, существо – рыба, птица, сирена, русалка.
«Что за свойство у глупой души прилепляться к неподходящим предметам, – думал Носиков. – И она ведь даже не пела завлекательным голосом, как русалка или сирена».
«Или все-таки пела?» – задумался он.
Старики стояли, уставившись на картину, словно собаки в стойке.
Они войдут туда, и провожатого им не нужно, понял Носиков. Войдут и оставят его в покое. Единственно, что люди мешают, которые смотрят, как ненужные свидетели. А этим, он понял, болезным, достаточно одного короткого мгновения.
Отойдя от картины в дальний угол, Носиков упал на пол и вскрикнул, словно от боли. Все обернулись в его сторону. Носиков быстро вскочил. «Вот, что-то случилось с ногой, – объяснял внимательным людям. – Споткнулся на ровном месте. Но ничего, все, кажется, в порядке, и кости целы». И пошел, притворно прихрамывая.
Мгновения, когда люди обернулись, оказалось достаточно. Старики исчезли, а над головами морских дев плыли три крупные рыбины, мерцая белыми животами.
P.S. Рыба, птица, сирена, русалка…
Как и сирена, русалка в далеком прошлом имела вид птицы с женской головой (русалка на ветвях сидит), но со временем ее облик претерпел изменения в известную сторону. То же произошло и с сиреной. Носиков видел в этой параллельности историй некий знак исторической правды, хотя и не знал, что в данном случае следует понимать под словом «правда».
P.P.S. Темный неоформленный образ…
Неоформленные образы Васи, Вани, Коли, Марины (друзей, знакомых и просто тех, кого встретил случайно – и вот остались в памяти) лежат в глубине той самой памяти или где-то еще, в неназванном месте.
И если навстречу идет Вася, (Ваня, Коля, или другой друг ситный, а может – и не друг, а совсем даже недруг), то упомянутый неоформленный образ всплывает из глубины, постепенно обретая форму и соответствие. И если образ как бы помечен дружеским знаком «плюс», мы говорим «здравствуй», а если – «сугубый минус», переходим на другую сторону улицы, якобы не замечая.
И (это если «плюс») вступаем в разговор, в обмен взглядами, добавляя к образу мелкие детали соответствия – морщинки, черточки, трещинки (а может, и не обращая внимания на детали, не дробя на мелочи ощущение целого, в котором, может быть, – суть).
Потом (когда так или иначе приходит время прощаться) образ снова погружается в свою глубину, где уже не виден среди толпы других неоформленных образов (Васи, Вани, Коли, Мартны).
А может быть, на самом деле в этой глубине был только один образ мужской, который, всплывая, становится Васей, Толей, Колей, и образ женский, подобным же образом определяющийся в мире (Марина, Даша, Тамара) – в разных лицах, но в чем-то единый.
Носиков задумывался над этим.
103
Носиков шел по музею и пел «Я свободен».
А то замолкал и погружался в мрачные мысли. И к тому, и к другому были причины.
Он пел беззвучно – в уме, и молчал в уме, потому что – музей. Шел, не зная куда, но думал, что идет к выходу.
И задержался у картины, автор которой, видимо, тоже боялся принести в мир изменения – наверное, имел повод.
На белом фоне изображено несколько разноцветных прямоугольников, серых, желтых, розовых. Прямоугольники длинные и узкие, как обрезки досок.
Четыре прямоугольника идут наискосок сверху вниз и слева направо: желтый, черный, зеленый и розовый. Прямоугольники не соприкасаются. Черный лежит между желтым и зеленым. Он тоньше других и более похож на жирную линию, чем на прямоугольник.
Три прямоугольника, серый, розовый и черный, идут наискосок слева направо и снизу вверх. Они частично перекрывают друг друга и расположены в верхней части картины.
Длинный голубой прямоугольник идет снизу вверх и слева направо, упираясь в верхний обрез полотна. Он проходит над прямоугольниками первой группы и под прямоугольниками второй группы. Поверх голубого прямоугольника лежит маленький розовый квадрат.
Общее количество прямоугольников на картине – десять (один маленький желтый прямоугольник не был описан, – впрочем, возникают сомнения в его прямоугольной форме).
P.S. Розового цвета в чистом виде, собственно говоря, нет на картине. Слово «розовый» использовано для обозначения трех различных цветовых оттенков, точное описание которых было бы слишком громоздким.
«Что-то такое и должно выходить из-под пера, чтобы ничего не потревожить в мире, – подумал Носиков. – И где-то еще здесь должен быть знаменитый “Черный квадрат”».
А вторая мысль была: «Почему русские художники не рисуют динозавров?»
104
– Я не только садист и маньяк, но, кажется, еще и клептоман, – бормотал Носиков покаянные слова и шел по улице. В кармане у него была коробка с детскими акварельными красками.
Носиков только что был в гостях по какому-то случайному поводу и там на комоде увидел эту коробку. В доме был маленький мальчик, который рисовал красками. Его рисунки висели на стене в коридоре и в других местах.
Носиков, когда был маленький, тоже рисовал красками и даже хотел стать художником. Но тогда же, в детстве, он бросил рисовать и с тех пор не брал красок в руки.
А эту коробку взял – протянувшейся непроизвольно рукой, – хотя спокойно мог такую же купить в магазине. Такова уж рисковая натура клептомана.
В магазин Носиков все же зашел, чтобы купить бумагу и кисточку, а дома принялся рисовать. Он рисовал динозавров – тех, которых знал по старому альбому художника Буриана. Чтобы не смешивать краски, Носиков каждого динозавра рисовал одним цветом. Они выходили у Носикова красными, синими, зелеными.
По неопытности Носиков не мог нарисовать большого, то есть в полный бумажный лист, динозавра. Он рисовал маленьких, для которых требовалось несколько коротких мазков, которые иной раз могли устроиться на бумаге более или менее приемлемым образом – дело скорее случая, чем умения.
Маленьких на листе помещалось много – иногда целая толпа ящеров, бегущих по листу справа налево
или в другую сторону.
P.S. Среди динозавров Носиков изобразил также гигантскую (два с половиной метра) птицу диатриму с птенцами.
P.P.S. Птицы, особенно некоторые, не многим отличаются от динозавров, тоже некоторых. Общими могут быть голос, походка, даже вкус мяса, как установили ученые. Клюв, прямой или крючковатый, впервые мы встретим у динозавров, и красивые яркие перья, хоть и непригодные для полета, и птичьи лапы с когтями.
P.P.P.S.
У этих летающих ящеров на затылке большой гребень, в этом особенность их силуэта.
105
Главное – чтоб была стена, а на стене – картина.
Носиков решил устроить вернисаж. Он выбрал место на набережной канала Грибоедова – у того спуска к воде, где однажды встретился со своими восемью нитголлохами, еще не зная, кто они такие. Теперь никто из них не мог даже во сне попасться ему на дороге. Носиков рад был этому, но было чем-то и грустно.
P.P.P.S.
У этих летающих ящеров на затылке большой гребень, в этом особенность их силуэта.
105
Главное – чтоб была стена, а на стене – картина.
Носиков решил устроить вернисаж. Он выбрал место на набережной канала Грибоедова – у того спуска к воде, где однажды встретился со своими восемью нитголлохами, еще не зная, кто они такие. Теперь никто из них не мог даже во сне попасться ему на дороге. Носиков рад был этому, но было чем-то и грустно.
Приходили другие люди – повернутые в правую сторону цуремухи, и в левую – донироты. Они наливали из бутылок, предусмотрительно расставленных Носиковым на маленьком столике, закусывали бутербродами. Смотрели на рисунки, которые Носиков прикрепил к гранитной стене. Каждый рисунок был аккуратно оправлен в раму. Здесь, на стене, они были уже не маленькие, а в размер полного листа, в красках с полутонами и мелкими деталями пейзажа на заднем плане.
«Клёво, старик», – говорили цуремухи. «Твое здоровье, – говорили донироты. – Творческих дальнейших успехов». И чокались пластиковыми стаканчиками без звона.
Но один был, который не говорил и не чокался, а посмотрел на рисунки и молча ушел. Это был пачедлох (художник) в зеленой фетровой шляпе. Носиков пошел следом.
106
Пачедлоха, художника в зеленой шляпе, Носиков видел два раза.
Первый раз он залез к Носикову в окно, спасаясь от какой-то погони. И тут же исчез обратно.
Носиков успел только позавидовать его умению исчезать, а спросить ничего не успел.
Второй раз он появился на вернисаже, который устроил Носиков, и был там в своей шляпе как таинственный незнакомец среди прочих цуремухов и дониротов.
Носиков хотел спросить, рисует ли пачедлох динозавров, хотя на самом деле собирался спросить что-то другое. Но художник молча ушел, оставалось только пойти за ним следом.
Они шли по набережной, которая как-то очень быстро кончилась. Теперь Носиков шел по коридорам длинного дома, и уже не следом, потому что художник исчез, и его не было видно, а шел сам по себе, но в какой-то степени все-таки следом, потому что в дальней комнате увидел того, за которым следовал.
Художник сидел там в углу за столом так, словно сидел давно. На столе были стаканы, бутылки, остатки еды, грязная посуда. Посуда была и под столом тоже.
«Может, так и надо, – подумал Носиков, глядя, – это ведь художник. Даже не просто художник, а пачедлох, проходящий сквозь».
По стенам здесь висели картины – большей частью виды городов и пейзажи, а некоторые стояли на полу, прислоненные. Это, разумеется, были картины-окна, и других окон в комнате не было.
– Скажите, – осторожно спросил Носиков, указывая на обрамленный холст с видом города, почти что знакомым, – эта картина, она ведь некоторым образом окно?
– Эта и любая другая, – сказал пачедлох. – Любая из этих, которые здесь висят.
– И вы, значит, можете?
– Мог, – вздохнул пачедлох, – в любую из этих, которые здесь.
– А теперь?
Пачедлох промолчал. «У него, наверное, имя есть, – подумал Носиков, – но не хочется знать лишнего. Достаточно знать, что он пачедлох, художник, повернутый в летнюю сторону».
– Спрашивай, самое время спросить, – прошептал Жуков, вдруг оказавшийся рядом.
– Собственно, я девушку ищу, которая Даша, – сказал Носиков. Девушка томилась в заключении, похищенная неведомой силой и погруженная в толщу воды. На дно озера, как в тюремную камеру. Так думал Носиков. В другое время он думал иначе, но его взгляд изменился, со взглядами это бывает.
– Она человек-ключ, проводник между тем, что здесь, и тем, что там… Вы ее знаете? – спросил Носиков.
– Есть человек-дверь, есть человек-ключ, а есть цуремух – дырка в стене, – пробормотал пачедлох, покачивая то ли головой, то ли стаканом в руке. – И ты тоже вроде бы кто-то такой, или нет?
«Некоторые считают, что человек-дверь – это я», – скромно подумал Носиков.
– А какое окно ближе? К девушке, я имею в виду, – спросил он.
– Ты уж определись со своими мозгами, – засмеялся пачедлох, – то дверь у тебя, то окно – не понять, а дверь в окно не влезает.
– Про дверь я не говорил.
– Не говорил, так думал – ключ, дверь, разве нет?
Носиков не стал спорить.
– Можно начать с любого, можно с этого. – Пачедлох показал на рядом висевшую картину, на которой Носиков увидел широкую реку, желтый песчаный берег, и в песке предметы – остов старой корзины, коряга, сломанный ящик. И никого. Бурлаки, если они были, успели пройти.
– Только вот закрылось окошко, – сказал пачедлох.
– У меня есть средство, – сказал Носиков, – особая смесь.
Он смешал в стакане из двух бутылок, которые чудесным образом оказались под рукой.
– Давай, – сказал оказавшийся рядом Жуков, поднимая пластиковый белый стаканчик, – выпьем за сотворенный мир, которого мгновение назад еще не было.
Носиков вздрогнул – от Жукова ли слышит? Логично было бы слышать это от кое-кого другого. Посмотрел – действительно Жуков. Носиков налил ему зелья.
«Так оно и произойдет, – думал Носиков. – Мы входим в картину, и она становится точкой роста, зерном, из которого вырастают корни нового мира – память его прошлого и реальность настоящего. Вода в реке потечет, воздух станет пригоден для дыхания, земля сможет нести нас…»
Пачедлох тоже протянул стакан. Он выпил, не поморщившись, а Носиков попросил прощения у своей печени.
Они выпили, но ничего не произошло – из того, что хотелось.
«Сейчас неоформленные образы, витающие вокруг полотна, приходят в движение, – думал Носиков, – они становятся волной на воде, песком на берегу, отдельными мелкими песчинками (песчинки не прорисованы кистью, но предусмотрены логикой образа), корзиной, корягой, ящиком».
Ничего, однако, не происходило.
«Новый закартинный мир будет создан по тем же образцам, что и предыдущие, – думал Носиков, – в которых я, правда, не был, только глядел туда как в окно или сквозь стенку аквариума, а пачедлох был повсюду, хорошо иметь такого спутника».
«Но в чем-то этот новый мир может и отличаться, – продолжал думать Носиков, – может, там за девушкой Дашей не нужно будет спускаться на дно морское, хотя в случае чего опуститься будет не страшно, потому что какие-то новые законы природы должны появиться в этом мире, разрешающие ходить под водой».
Это была длинная мысль, и, отдумав, Носиков посмотрел на картину.
И снова ничего не произошло. Картина не стала окном, и в ней не было заметно движения воды и ветра.
– Попробуем иначе. – Носиков выплеснул остатки жидкости на картину (стакан неожиданно оказался почти полон). Так, помнилось, делал живописный мужик Афанасий до того, как стал Ипполитом, и у него получалось. Но полотно вдруг пошло пузырями и обуглилось, словно в стакане была кислота, а не смесь безобидных жидкостей.
– Такие дела, – сказал пачедлох.
И все картины, которые были в комнате, оказались испорчены – разными способами приведены в негодность – с ожогами, рваными дырами, сошедшими слоями краски.
Только одна оказалась нетронута – на полу среди битых тарелок и рыбьих костей лежала картина в квадратной раме. На ней в натуральную величину была изображена черная прорубь во льду – так, как она должна выглядеть, если смотреть на нее сверху.
– А сюда не хочешь? – Пачедлох показал пальцем.
– Почему вы не рисуете динозавров? – спросил Носиков.
Пачедлох исчез, не ответив на вопрос, а перед Носиковым оказалась стена и разбитое зеркало. Это было просто зеркало, не имеющее какого-либо косвенного смысла или даже смысла дурной приметы. Носиков видел в нем свое разбитое отражение с голыми, как оказалось, ногами.
– Что смотришь, брюк нет, это точно, – сказал Жуков голосом Георгия.
P.S. «Как Георгий сказал он эту фразу или как Жуков?» – думал Носиков, возвращаясь к моменту.
107
Однажды вечером Носиков услышал эфирный голос.
«Измени свою жизнь к лучшему», – сказал голос. Кажется, это был голос из телевизора.
Носиков пошел в магазин, купил котлет типа «бифштекс» и лимон.
Сделал пирожков по известному образцу, но вместо зелени в каждую котлету клал дольку лимона. Что-то действительно надо было менять в этой жизни.
Он поставил пирожки на стол. Ему казалось, что блюдо с пирожками похоже на распечатанную страницу рассказа с неизвестными словами внутри.
Открыл бутылку вина и стал ждать.
Наконец, в дверь позвонили. Носиков посмотрел в глазок и увидел, что это Лариса, подруга. Носиков на цыпочках отошел от двери и стал сидеть тихо.
– Открывай, я знаю, что ты дома, – сказала Лариса.
«Не открою», – подумал Носиков и продолжал сидеть.
«Если бы только это была не Лариса, а Тамара в широких белых штанах», – думал Носиков, но Тамаре неоткуда было взяться, в любом случае она не знала адреса.
Думая о Тамаре, Носиков положил блюдо с пирожками в сумку, а также и бутылку, обратно закрыв ее пробкой, и вышел на улицу (а Лариса уже ушла, пошумев какое-то время).