«Инстинкты, инстинкты», — бестолково вздохнул Литвиненко.
…Ему полагалось отдельное купе, он оставил там чемодан и вышел в коридор. Капитан Лабешников почтительно целился в него объективом. Литвиненко хотел извиниться перед Соболевским. Какая же глупость все эти препирательства и интриги; оператор, пропуская его, расплющился на стене, и Литвиненко побрел по проходу, заглядывая в отсеки. Соболевский нашелся в третьем: он обстоятельно разбирал вещи.
— Обустраиваетесь? — бессмысленно спросил полковник.
Майор, словно и не было между ними трений, воодушевленно ответил:
— Так точно, товарищ полковник. Налаживаю быт, готов соответствовать нравами.
Литвиненко, чуть морщась, присел на койку, посмотрел в окно. Мимо медленно проплывали промышленные строения, сплошь безжизненные; только в одном он приметил непонятную жизнь: распахнутые ворота, горит небольшой костер, людей — ни души. На оконном стекле косо расписывался дождь.
Соболевский чутко уловил настроение полковника.
— Товарищ полковник, — он понизил голос и стал предельно серьезным. — Как вы считаете, откуда все это? Зачем, почему? Что происходит?
Голос подрагивал от волнения, майор переигрывал. Литвиненко сидел нахохленной птицей.
— Я по роду деятельности часто сталкивался с депрессией, — проговорил он после паузы. — И понял, что она… как бы это? — Полковник попытался щелкнуть пальцами, но артрит не позволил. — Она возникает от сложности жить. Не то чтобы охота помереть, а просто не тянешь жизнь…
Соболевский вежливо кивал каждому слову.
— Вот и страна, — Литвиненко направил в окошко очередной взгляд. — Не тянет она уже, все… Сколько лет мучилась, пыталась, хорохорилась… хотела гореть в ночи маяком, а дров давно нету… и не было толком. Покойничками топили, веками, кончились и покойнички… сколько можно выезжать на идее, на долге? без каркаса-то. Расползлось бельишко, не заштопаешь… и ветер засвистел в прорехах… и гонит этим ветром то, чего прежде не знали… догнало и рвет в лоскуты, не называясь….
Теперь Соболевский посерьезнел по-настоящему.
— Товарищ полковник. Прошу извинить, но на вашем месте я не стал бы делиться этими мыслями с личным составом. Мне сказать можно, на то я и приставлен, а дальше — не следует. Ей-богу, товарищ полковник…
— Да не буду я, — Литвиненко скривил лицо.
8Поезд шел неуверенно, за окнами тянулось грязное рыжее.
Литвиненко сидел истуканом. Не так давно он боялся, что будет нервничать, в любую секунду ожидая бомбардировки; теперь видел, что напрасно. Он даже поймал себя на равнодушной фантазии: налет оживил бы пейзаж, все худо-бедно пришло бы в движение. Нет, ничего такого ему не хотелось; будущее ужасно, но когда оно становится прошлым, то оба они, прошлое и будущее, отливаются в общую ностальгию по недоступному, хотя бы и кровь твоя растекалась не по сосудам, а по траншеям. Никто не жалуется, если, конечно, ничто не сломалось, потому что нетерпеливое будущее, наскакивая и уподобляясь разгоряченному переростку, не знает меры в удали и не смягчает ударов.
Так прошел час; может быть — два или три.
Литвиненко очнулся и посмотрел на Соболевского, вдруг вспомнив, что уже давно не слышит его реплик. Соболевский сидел, откинувшись на стенку; его челюсть отвалилась, гимнастерка была мокрая от слюны. Глаза закрыты, шинель расстегнута. От него отчетливо тянуло тленом; всем своим видом майор просился в первый вагон, на холод: разложение с фантастической скоростью пластало ему лицо.
Стараясь не задеть его за полные, вытянутые ноги, Литвиненко подкрался к двери, высунул вдруг ставшую черепашьей голову. Капитан Лабешников лежал на полу и подрагивал в такт колесному перестуку. Кисти его рук были изжелта-белые и пухлые, как тесто.
До чего же быстро, стоило только отъехать.
Полковник приступил к инспекции, смутно сравнивая ее с недавней ревизией. Нечто общее по части недостачи. Стараясь почему-то держаться на цыпочках, Литвиненко проведал офицерство и духовенство. Затем уже шаркающе-семенящей походкой полковник проследовал в тамбур, перешел в солдатский вагон. Дальше ходить не стал, все и так было очевидно. Поезд еле плелся, и опытный Литвиненко, нарезавший за войну не одну тысячу верст, мгновенно задался вопросом насчет машиниста и кочегара.
Чтобы пробраться в будку, ему придется показать чудеса ловкости. Слишком старый и слабый для акробатики, полковник, однако, отмел колебания. Можно дернуть стоп-кран — какой он здесь, кстати спросить? Которой конструкции? Литвиненко решил, что не будет этого делать. Будущее обогнало его окончательно, лично к нему по какой-то причине равнодушное; оставаться в прошлом, не ожидая ничего нового с тыла, представлялось невыносимым. Он не надеялся догнать наступившее грядущее, обходившее его по всем направлениям, он лишь рассчитывал не упустить его из виду вовсе; готов был удовольствоваться тем, что вечно, продолжая движение, будет видеть это будущее со спины, как фигурку, спешащую за горизонт. Это зрелище из тех, каких хватает на всю оставшуюся жизнь.
Экономя силы, не торопясь, с полуминутными паузами-привалами, он миновал вагоны с девятого по первый; восьмой прошел беспрепятственно: кодовые замки пришли в негодность, а лазеры и пулеметы, вероятно, приняли его за своего. Затем сосредоточился, готовясь продемонстрировать обезьянью ловкость. Отворил дверь, выглянул наружу, вдохнул осеннюю сырость пополам с гарью. Рельсы бежали вперед, уводя не то в марево, не то в зарево; поезд выставился платформой, подающей тела — вроде той, что была оборудована в ритуальном вагоне. Литвиненко чуть смежил веки и сделал первый шаг.
Он не вспомнил, как очутился в будке — шел ли побоку, полз ли поверху. Он туда попал, и это было главное. Но, конечно, неважное и напрасное, как все на свете.
Трупы машиниста и кочегара мешали ему поворачиваться, и он, напрягшись что было мочи, выбросил их под откос. Глянул, сколько осталось угля: в обрез, но это если загадывать дальнее следование, а Литвиненко не загадывал. Пламя гудело ровно и бессмысленно, полковник добавил ему пару лопат.
Он разбирался в анатомии паровоза, когда-то нужда заставила. Без кочегара, в одиночку, придется туго, но он никуда не спешил.
Можно было бы дать триумфальный гудок, возвещая победу воли над слепотой стихии; полковник воздержался. Ему показалось нелепым и глупым издавать звуки. Он принял управление, закаменел за штурвалом и видел себя летящим сквозь бурю; тесемки хирургического халата за спиной трепались и рвались, колпак грозило сорвать. Со стороны же прохожий, будь там прохожий, мог бы увидеть, как старенький поезд, едва осиливая двадцать верст в час, ползет по заброшенной детской железной дороге, куда его вынесло, может быть, час тому назад, а может быть — два или три.
Ольга Дмитриева ДИАЛОГ С СОКРАТОМ
— Копьетрясов, ну что это такое? А? Я тебя спрашиваю?
— Статья.
— Вижу, что не повесть. Я же с тобой в пятницу беседу провел. Целый час на тебя угрохал, Копьетрясов. А ты ничегошеньки не понял.
— Я понял.
— Оно и видно. Ну почему ты так хочешь выделяться, Сократ? Ну что это за мания величия? Я тебя уволю к чертям собачьим, клянусь Вейсманом и Морганом!
Сократ Копьетрясов, молодой человек двадцати лет от роду, стоял в кабинете главного редактора малотиражной газеты «Вечная правда» и пялился на пальму.
Пальма была явно генномодифицированная, потому что выглядела уж чересчур бодро и рекламно, хотя главред ее не поливал, постоянно травил дымом кайфопалочек, а от злости иногда и пинал.
— И вот псевдоним этот твой. Ну что это такое? Копьетрясов. Паскудство одно.
— Это…
— Ну посмотри на людей. У всех же приличные псевдонимы, с уважением к профессии, к истории нашего дела. Трудов. Правдин. Спортэкспрессов. Вокругсветова. Комсомольцев-Московский, наконец. А у тебя что?
— Это же дословный перевод фамилии великого поэта и драматурга Шек…
— Какого, в баню, поэта? У нас тут газета, а не кружок чувствительной поэзии. Когда же ты это поймешь, Сократ? Еще и имя у тебя какое-то… нерусское.
— Мой отец философ. И он…
— Ну уж мы не на облаке живем. Про отца твоего знаем. Философ…
— Да, он назвал меня в честь…
— Вот вся трагедия вашего семейства тут и зарыта. Философия. Привыкли думать бесконтрольно. Не бережете мысль. Расточаете. Беда с вами. А ведь уже сколько лет в нашей стране всякий — даже малый ребенок — знает: мысль — величайшая ценность, дарованная человеку. Ее нельзя попусту расходовать. Ты в школе в единомыслятах состоял?
— Мой отец философ. И он…
— Ну уж мы не на облаке живем. Про отца твоего знаем. Философ…
— Да, он назвал меня в честь…
— Вот вся трагедия вашего семейства тут и зарыта. Философия. Привыкли думать бесконтрольно. Не бережете мысль. Расточаете. Беда с вами. А ведь уже сколько лет в нашей стране всякий — даже малый ребенок — знает: мысль — величайшая ценность, дарованная человеку. Ее нельзя попусту расходовать. Ты в школе в единомыслятах состоял?
— Нет, меня не приняли. Сказали, не умею управлять своим сознанием. Даже зарядка не помогала.
— Н-да. И как тебя только на журфак взяли?
— Условно.
Главред обреченно вздохнул и отпил лимон-чая. Сократ подумал, что, наверное, хорошо быть генномодифцированной пальмой. Тебя пинают — а тебе хоть бы что. Зеленеешь себе своими гладенькими одинаковыми листьями и плюешь на все.
— Ну ладно. Вернемся к твоей, с позволения сказать, статье. Если ты закончил журфак, то должен знать, сколько смыслов разрешено вложить в один материал по стандартам Гратекса.
Сократ ненавидел Гратекс — график текстовых смыслов, разработанный каким-то доцентом еще в XXI веке. По закону полагалось сначала составить этот график, а потом уже по нему написать статью. За положенные три года в вузе он так этому и не научился, несколько раз был на грани отчисления и чудом дотянул до аттестации. Спас его старинный друг отца, тоже философ, преподававший на факультете. Он и в «Вечную правду» Копьетрясову протекцию составил. Только по всему выходило, что недолго Сократ задержится в этой газете.
— Пять, — выдавил из себя Копьетрясов.
— Пять. А у тебя тут двадцать пять, да все вперемешку, один на другой наезжает. Не уважаешь ты читателя. Как, скажи на милость, он разберется в твоей каше?
— А что я должен, как ваш Правдин, писать? Один смысл на материал?
— Ты не зарывайся! Правдин — наше сокровище. У него опыт, у него награды. — Главред вскочил, потрясая раскрытой ладонью. — Он профессионал! Ему сам Правитель руку пожимал.
Сократ перевел взгляд на портрет над головой шефа. Доброе, располагающее лицо с дружеской улыбкой, точь-в-точь как у Святого космонавта Юрия.
Главред покачал головой и плюхнулся в кресло.
— Да ты не стой там, присаживайся, — смягчился он, указав на стул рядом со своим столом третьей степени прозрачности. — Давай разберем твою… гм… статью. Тема выбрана неплохая. Повышение пенсий участникам первых генетических экспериментов.
— Жертвам…
— Участникам. В самом деле, надо написать, что правительство их не бросает, что помогает, хотя их родители сами на это пошли…
— Как же сами, когда их…
— Сами, тебе говорят. И вообще отучись спорить. В споре рождается негатив. А мы, если ты забыл, страна победившего позитива.
— Забудешь тут, — невнятно буркнул Копьетрясов.
— Так вот, тему ты выбрал удачно. Ыагшсано хорошо. Стиль, язык — все прекрасно. Но вот только — что ты пишешь?
— Что?
— Во-первых, это упоминание об Америке, «стране демократии и свободы». Сократ, ну ты же не ребенок, чтобы в сказки верить!
— Но ведь есть неопровержимые…
— Наши ученые доказали, что на этом месте Мирового океана не могло быть никакой суши. Не то что континента — даже острова. Или ты будешь спорить с нашей наукой?
— Не буду.
— То-то. Так о чем я? Ах да, твой материал. Вот зачем ты туг рассказываешь про эту трехногую бабку, про ее огород, про забор покосившийся? Кому интересна конкретная частная жизнь?
— Еще Михаил Юрьевич Лермонтов говорил: «История души человеческой едва ли не интереснее и не полезнее истории целого народа».
— Оставим в покое древнюю литературу. Они жили в другое время. Им заблуждаться простительно. Тебе — нет. Ну кому нужен этот негатив? Ты забыл главную заповедь журналиста?
— Нет.
— Ну-ка?
— В развлекательной форме доносить позитивную информацию, — нехотя выдавил Сократ.
— Все знаешь, а выкаблучиваешься. Зачем? Что ты этим доказать хочешь? Читателя пугать не надо. Наше дело — поднимать настроение, чтобы всем было хорошо. Заруби себе это на носу. Ты меня слышишь?
— Слышу. Только одним сахаром питаться нельзя.
— Опять споришь? Послушай, Сократ. — Главред доверительно подался вперед. — Ты мне нравишься. Голова у тебя хорошая, толковая. Но системы нет — вот что плохо. Горячность эта твоя — по молодости. Я сам таким был в твои годы. Все думал: своим путем пойду, правду скажу. А правда — она разная бывает. Можно с черной стороны показать, можно с белой. Лучше с белой. Надо людям свет нести. Свет позитива.
— Это же обман.
— Ох, мальчик… Что ж с тобой делать? — Главред выразительно посмотрел на Копьетрясова.
Тот молчал.
— Ладно, дам тебе еще один шанс. Надо к праздникам написать статью об успехах Соевого завода имени Николая Дроздова. Давай, прямо сейчас к ним поезжай. Поговори там с начальством, с рабочими. Обдумай все как следует. Составь Гратекс. Понял?
— Понял.
Сократ понуро вышел из редакции и остановился у остановки оптибуса. На выкрашенной в радостно-желтый цвет стенке белело объявление:
«Срочно требуются уборщики территории. Зарплата высокая. Возраст, пол и физические мутации значения не имеют. Лишние руки приветствуются». И дальше на нарезанных лапшой полосках значился номер трансфона.
Сократ хмыкнул и оторвал одну.
Владимир Голубев КЛАДБИЩЕ
Я знал, что эта железка когда-нибудь сломается. Меня еще в прошлый раз предупредили в автосервисе, куда мимоходом заскочил починить перегоревшую фару. И предложили ремонт. Но было, как всегда, некогда, да и денег с собой, слава богу, не было. Так что «мой совесть есть чистый».
Правда, неприятный скрежет временами, особенно при левом повороте, раздающийся под капотом, меня беспокоил. Но это началось всего лишь позавчера, а «Нива», как мне казалось, штука крепкая. К тому же я мотаюсь, в основном, по городу и недалеким окрестным предприятиям. Сервисов много, в случае чего — не пропаду. Притащат. О возможной аварии как-то не думал. Ведь в аварии попадает всегда кто-то другой. Когда мне позвонил Кудрявцев и предложил уик-энд на природе, я с ходу согласился, забыв о неисправности.
Нет, в самом деле — я инженер-эколог. Занимаюсь промышленными отходами. Делаю замеры выбросов в воду и воздух. На предмет соответствия нормам. И оформляю экологические паспорта предприятий. Скучно? Что делать, такова работа.
Конечно, лягушкам и рыбам по барабану — оформлена ли документально та гадость, что льется к ним в пруд, но мы-то должны знать, «чево и скока». Мелких производств теперь много, моя контора частная, так что я сам себе и КЗоТ, и профсоюз, и работодатель. То есть в будни мотаюсь по заводам, собираю заказы, делаю замеры, а по выходным сижу за компом. Рынок, будь он неладен. Надо шевелиться!
И вот, защищаешь ее, природу-матушку, в поте лица, а побывать на ней редко удается.
Однако хочется в лес: гордо расправить хилую грудь, выпрямить давно не знавшую загара колесную спину, вдохнуть прокуренными легкими сосновый воздух — и почувствовать себя спасителем этого зеленого рая.
В последнее время я порядком устал; предложение Кудрявцева пришлось как нельзя кстати. В эти выходные намечалась «дырка» в бесконечной череде моих дел. И в пятницу, поработав без обеда, я мчал по трассе в направлении Телецкой охотобазы. Об амуниции не волновался: в машине всегда лежит камуфляжка, кроссовки, резиновые сапоги, толстые перчатки и противогаз.
Вы не знаете, как берутся пробы промвыбросов? Вот и хорошо. И не надо вам этого знать.
Эх, забыть обо всем до понедельника! Класс! Ветер врывается в открытую форточку. Мелькают поля, мосты, деревни. Красотища! Когда-нибудь выйду на пенсию, куплю себе домик подальше от города, поближе к тишине и сосновому воздуху. Буду сидеть попёрдывать, да в тихом пруду рыбочку полавливать. Если раньше не загнусь от работы и курева.
Так-так, где-то здесь надо съезжать на лесную дорогу. Я вообще-то на базе был, только давно и не сам за рулем. Маршрут помню приблизительно. Но, кажется, поворот здесь. Поехали. Под капотом заскрипело. Ну-ну, милая, не подведи, потерпи! Обещаю: как вернемся, сразу в сервис. Не заезжая домой. Даю страшную клятву. Ладно?
Отстегнул надоевший ремень.
Здесь почва песчаная. Обычное дело для сосновых лесов. Машина плохо идет по песку. Пришлось врубить передний мост. Старенькая «Нива», надсадно подвывая, карабкалась по плохой дороге. Температура воды пошла вверх. А как вы хотели? Все на первой да на второй.
Лесная дорога — не трасса. Машина подпрыгивала на сосновых корнях, толстыми анакондами плывущих в песчаной реке. Только успевай баранку крутить. Так и прорулил километров двадцать. Руки уже ныли. Внезапно раздался хруст, машину резко потянуло влево, она перепрыгнула песчаный бруствер и слегка «поцеловала» бампером здоровенную сосну. Мотор заглох.