— Тетя Маш… — говорю беспомощно. Замолчав, та щурится на меня.
— А ты откуда меня знаешь? Что-то не припомню я тебя, дочка. И нечего тебе здесь сидеть. Нечего. Нет Беляевых. А ты сидишь… И обувь твоя где? Не маленькая босиком бегать. Иди с Богом. Иди.
Я провожаю ее глазами. У бабки крыша съехала. Окончательно и бесповоротно. Еще бы — восьмой десяток. Я, наверное, тронусь уже на третьем… Машинально кидаю взгляд на свои ноги. Действительно. Босая… Шевелю пальцами. Пыльные. Господи, куда я дела обувь? Или уже успела разуться? Оглядываю площадку — пусто. Я встаю, мельком удивившись, что не почувствовала холод ступеней. Отряхиваю подол. А что я тут сижу, собственно, у меня же ключ? Они мне наверняка записку написали…
И задумываюсь. Сумки нет. Совсем ничего нет. Я сумки в камере хранения оставила? Они были очень тяжелые… Но ключи… И обувь… Уж явно не сунула в камеру хранения — при всем моем раннем склерозе! Я вновь серьезно оглядываю площадку. Пытаюсь вспомнить, во что я была обута: не свалились же они с меня по дороге, в конце концов!
И через мгновение понимаю, что совершенно не помню, как очутилась на Театральной площади. Как переодевалась в купе при подъезде к городу, как выходила из вагона, на чем ехала до своей остановки… Господи, неужели я напилась? Нет, только чай, проводница разносила — еле теплый, сладкий… Да и вообще, не напиваюсь я до потери сознания! Тетка напротив перечисляла свои бесконечные болячки, я делала вид, что слушаю, а сама думала — да тебе с такими хворями на погост уже давно пора. Потом…
Что было потом?
Я спускаюсь вниз, сажусь на раздолбанную скамейку у подъезда. И только сейчас понимаю, как я замерзла. Несмотря на теплое послеполуденное солнце, меня прямо-таки колотит от холода. Больно смотреть на солнце, на небо, на проходящих мимо ярких людей… Я закрываю глаза ладонью, откидываясь на спинку. Может, я больна? Может, у меня температура, и поэтому я ничего не помню? Но почему так холодно, холодно, холодно?
Я вздрагиваю, как от удара. Сердце медленно, судорожно трепыхается, словно забыло, что надо биться. Почему-то очень трудно дышать…
— Вам плохо?
Я сощуриваюсь. Близкое лицо. Знакомое лицо…
— …Слава?
Я это сказала или подумала?
— Женщина! Вам плохо? Может, «скорую» вызвать?
Я безмолвно смотрю на него. Он стал каким-то другим. Лицо усталое… Слишком серьезное.
— Ну что? Вы в порядке? — спрашивает, повышая голос. Наверное, решил, что я глуховата. Или у него кончалось терпение.
Я медленно киваю. Он поворачивается и уходит.
И он меня не узнал. Что это? Что это такое, господи? Неужели я так выгляжу? Может быть, что-то с моим лицом? Может, я… грязная? Я с трудом поднимаюсь, ковыляю до косо стоящей на газоне машины. Наклоняюсь и осторожно смотрю на себя в зеркальце. Отразилась, слава те господи, я еще не призрак! Нет, не грязная, хотя умыться с дороги бы не мешало… И вполне узнаваема. Слегка бледновата. Побледнеешь тут… Я задумчиво огибаю дом. Узкий тупик, мусорные баки, и тут же зачем-то — скамейка. Не обращая внимания на вонь, сажусь. Пытаюсь привести в порядок мысли. Или хотя бы чувства. Но все они какие-то… замороженные. Взгляд приковывает куча высыпавшегося из бачка мусора. Что произошло? Что случилось? С ними? Со мной? С миром?
Женщина, с которой я говорила по телефону, — моя мама. Тетя Маша, которую я знаю с младенчества… И Славка, господи, Слава!
Мозг тускло мерцает, туда-сюда. Из мирно укачивающего поезда с говорливой соседкой, сюда. К теплому летнему дню, к мусорной вони, к идущему изнутри холоду…
Легкое движение — и я с неожиданным любопытством уставилась на крысу. Огромную, жирную, неповоротливую крысу, появившуюся из-за крайнего бачка. Не серая, не черная, а какая-то бурая, словно вылинявшая, крыса поводит мордой, похожей на акулью, подергивает носом и короткими жесткими усами. Круглые немигающие глазки смотрят на меня. Мне становится не по себе. Откуда-то, точно ее позвали, появляется еще одна. И еще.
И еще.
— Брысь! — резко говорю я, взмахивая рукой. Они наблюдают за мной с ледяным спокойствием. Я встаю на скамейку и вижу, что крысы приближаются — неторопливо, короткими перебежками, словно дожидаясь друг друга. К горлу подкатывает тошнота — и паника. Метнувшись, я толчком опрокидываю скамейку, и вырываюсь из этой… крысоловки. Отбежав, оглядываюсь. Крысы сидят, сложив на жирных брюхах лапы, и наблюдают за мной с непоколебимым спокойствием — будто знают, что никуда я от них не убегу.
Я перехожу на шаг. Вот и крысы свихнулись…
— Я хочу побывать у нее дома, — сказал Федор.
— Мы же договорились — никаких контактов с родственниками и друзьями!
— А я и не собираюсь контактировать. Я просто хочу побывать у нее дома.
— Мать с братом уехали. Квартира на сигнализации, — проинформировал Старик.
Федор улыбнулся в трубку. Старик как будто увидел эту улыбку, потому что сказал с угрозой:
— Если что — выпутывайтесь сами!
— Угу, — сказал Федор и отключил мобильник.
Я стою возле мусорного бака. Сосредоточенно наблюдаю за бомжихой, шурудящей палкой его содержимое. Вот обнаружила пивную бутылку. Косится на меня и быстро сует ее в свою обширную «побирушку». «Побирушка» приветственно звякает. Бомжиха взглядывает еще. Глаз между заплывшими синечерными веками почти не видно. Неожиданно тыкает палкой в сторону.
— Обувь вон, — говорит хрипло.
— А?
— Вон там в мешке обутка. Малая мне… — информирует с сожалением. И ковыляет прочь. Я провожаю ее взглядом. Гляжу на свои босые ноги. Просто чудо, что я ни на что еще не напоролась…
В мешке, видимо, поначалу полном, уцелел один зимний сапог без замка, старый кед и пара раздолбанных, но еще крепких сабо. Мне они тоже маловаты, пятка свисает, но чего привередничать?
В это время к баку подходит девочка, опасливо косится на меня, набрасывает на стенку стопку одежды и быстро уходит.
Я смотрю на свой короткий халат и — задумчиво — на выброшенную одежду…
—.. скорбный сороковой день трагедии…
Я иду мимо фонтана. Брызги, почему-то очень теплые, почти горячие, моросью покрывают мои голые руки, лицо, и вновь приобретенный «гардероб». Я щурюсь на солнце, играющее в тугих струях, морщусь от пронзительного визга бегающих по парапету ребятишек. Все, как всегда. Кроме…
— …поезд Москва — Н-ск, который должен был прибыть в наш город 25 июля…
Я поднимаю голову. Что за поезд? Почему здесь поезд? Это же не вокзал, где объявляют поезда? 25 июля… Мой поезд?!
Несколько человек глядят на гигантский экран, с недавних пор установленный на площади. Обычно по нему передают рекламу или спортивные матчи, но вот поди ж ты…
— …этот террористический акт потряс город, принес горе и скорбь в сотни семей, оставил незаживающую рану…
— …завтра первое городское кладбище вновь заполнится цветами, траурной мелодией… Мы скорбим вместе с вами, дорогие наши сограждане…
Я стою в фонтане, погрузив руки в воду до самых плеч. Вода дрожит и струится. Руки кажутся бледно-зелеными, расплывающимися, зыбкими. Нереальными. Как я сама.
Как все вокруг.
Я поднимаю глаза. Люди смеются и показывают на меня пальцами. Какого-то ребенка с трудом удерживают на бортике. Пацан ревет — требует немедленно пустить его в фонтан, вон ведь взрослая тетенька купается! Значит, можно?
Зачем я сюда забралась?
Медленно раздвигая воду ногами, я бреду к парапету. Влезаю с трудом, оцарапав колени. Вода течет с намокших шортов. Я гляжу на людей сверху. Но ведь они-то реальные?
— Какое сегодня число?
Смотрят кто с насмешкой, кто и с сочувствием. Потом кто-то говорит:
— Третье сентября, долбанутая! Год и тысячелетие сказать?
Я неловко спрыгиваю, поскальзываюсь на мокрых сабо. Нога подворачивается. Не больно. Я иду прочь, говоря:
Ну, тут трудно перепутать. Налево — запахи валокордина и старых вещей, с которыми не спешат расставаться, — комната мамаши. В зале обитает братец, отвоевавший себе угол с компьютером и дисками. Значит, направо проживает клиентка.
Федор вошел. Постоял, приглядываясь. Ночное зрение у него отличное, опять же фонарь за окном. Чистенько. Даже слишком. Девица, похоже, малость на порядке повернута. Книги — в линеечку, помада — по ранжиру. На кровати-полуторке — древний мишка. Все в куклы играем, да? За что ж тебя так хотят «вернуть туда, откуда ты пришла»? Федор мимоходом взял флакон с духами. Пахло то ли дыней, то ли арбузом. Свежестью, короче говоря.
Провел рукой по столу. До сих пор любит писать письма, хотя есть электронка и мобилы. А на широком подоконнике читает книги. Про любовь, конечно, про что еще бабы читают? Заглянул в шкаф. Пара вещей дорогих, остальное — дрянь барахольная. То ли денег мало, то ли плевать ей.
Присел на кровать. Посидел, закрыв глаза, и лег. Если бы у него было время, серьезно думал Федор, он бы мог увидеть даже ее сны. А так — обычные женские мыслишки: где денег перехватить, как заставить себя в тренажерный пойти, что ответить ехидне-сотруднице на работе… А, и парень еще, по подъезду сосед, к которому она неровно дышит…
Федор лежал на спине, раскинув руки-ноги, как морская звезда, и смотрел в потолок. По потолку метались тени от веток, ползли прерывистые линии света от фар проезжавших машин. И что с того, что он лучший Городской Охотник? И что с того, что он знает ее привычки и даже кое-какие мысли? Он не знает главного — почему ее ищут.
А потому не знает — где ее искать.
Федор поднялся. Поправил покрывало и мишку. Прошел по сегодня не скрипящим половицам. В зале было темнее. Он уже направился к прямоугольнику входной двери, как что-то его толкнуло. Остановило.
Фотография. Напряженное лицо, напряженные глаза…
Черная ленточка.
Федор сел на диван. Вот теперь он точно знал — где ее искать.
И по-прежнему не знал — почему.
Я смотрю на арку над головой. Мешаю всем входящим-выходящим, но упорно продолжаю разглядывать облезающую краску на металлических буквах. «Первое городское кладбище». Зачем я сюда пришла? А, да. Хотелось побыть вдали от людей, где тихо и зелено. Лучше места точно не найдешь.
И — что еще?
И посмотреть на свою могилу.
Вот так вот.
Иду по пустынным дорожкам. Сегодня не «родительский день», поэтому народу мало. Говорят, мэр давно грозится закрыть кладбище — а то живым уже места не хватает.
Все, как я и хотела. Зелено. Тихо. Вдали от людей (живых, понятно).
Я ориентируюсь по последней дате на памятниках — она неумолимо приближается к нынешнему году.
Потом месяцу.
Потом стали одинаковыми дни. Июль, двадцать пятое. Двадцать пятое июля, двадцать пятое… День, когда наш поезд должен был прибыть в город.
Я останавливаюсь. Оглядываюсь. Земля на могилах чернобурая. Глинистая. Живые цветы уже завяли, искусственные поблекли, а посаженные не выросли. Кое-где отважно пробивается травка.
Значит, вот здесь я и похоронена. Я прислушиваюсь к своим ощущениям. Ощущений никаких — разве что вялое любопытство.
Фотография мне не понравилась. Я ее не любила, а мама вставила снимок в рамочку и водрузила на телевизор — чтобы любой приходящий мог убедиться, какая у нее красавица-дочка. А то, типа, меня рядом нет…
И надписи, кроме фамилии-имени и дат, никакой. Наверное, напишут уже на капитальном памятнике. Какой они собираются поставить? Мраморный? Надо будет поинтересоваться.
Я услышала какой-то звук и машинально оглянулась. Нет, этот звук вырвался у меня самой. Какой-то неопределенный — то ли истерический смешок, то ли неначатый плач. Я сажусь на низкую оградку, прислоняюсь виском к металлическому столбику. Прости, подруга. Не знаю, кто ты, и почему решили, что ты — это я, только меня-то там нет, а тебя кто-то ищет, все на что-то надеется…
— Ой, дочка, — говорят рядом. Я открываю глаза. На меня смотрит пожилая женщина в сереньком блеклом платье. В руках у нее пластиковые бутылки. Наверное, приходила цветы на могилке поливать.
— Смотрю — одно лицо, — продолжает сочувственно. — Близняшка твоя, да? Сестричка?
Я гляжу на нее. Изогнув шею, смотрю на себя на памятнике. Отвечаю сама себе с фотографии неприязненным взглядом.
— Нет, — говорю. — Разве не видите — это я?
— Ой, дочка, — по инерции повторяет женщина. — Горе-то какое!
И замолкает. И делает шаг назад. И еще. Поворачивается и уходит — очень быстро. То и дело оглядываясь. Интересно, за кого она меня все-таки приняла — за ожившего мертвяка или за рехнувшуюся с горя близняшку?
Федор и сам не знал, как находит своих «клиентов». Юрик вон свято уверен: стоит только хорошенько пошерстить друзей-подруг и дальних родственников — и дело в шляпе. Давыд методично докапывается до причин заказа. Федор тоже все это делает — хоть и без особого рвения.
Ему самому важны личные вещи, фотографии. Он перебирает их, смотрит, трогает… нюхает даже; целыми ночами крутит один и тот же любимый фильм «клиента», пролистывает его зачитанную книгу, слушает музыку…
А потом часами бродит или ездит по городу. Гуляет, не думая ни о времени ни о направлении…
И встречается — если не сказать — сталкивается с объектом.
Но как, скажите, разыскивать того, кого встретить уже невозможно? Кого уже не нужно искать?
Сегодня он сел в машину. Не спеша колесил по городу. Последний день. Похоже, задание они провалили скопом — уже звонил Юрик, осторожненько расспрашивал. Давыд поинтересовался прямо и сразу отключился. Арнольд — понятное дело — на связь не выходил, но раз их не отозвали, в пролете все Охотники…
Уже стемнело, когда Федор свернул в проулок, известный только таксистам да местным жителям. Фары освещали редкие темные фигуры прохожих — небо хмурилось, и люди спешили убраться от греха под крышу. Федор зажег фары дальнего света — и тут же погасил. Майка, шорты, шлёпки… руки, зябко обнимающие плечи, склоненная голова… неторопливая, чуть неверная походка человека, идущего в никуда…
Машина следовала за мной по пятам. Не знаю, почему я в конце концов обратила на нее внимание. Я и без того очень рассеянна, а в свете недавних событий…
Итак, она медленно ехала за мной вдоль тротуара. Такой машине следовало бы нестись по улицам города, нарушая все правила дорожного движения скопом, сбивая пешеходов и подрезая менее крутые иномарки…
Эта почти ползла.
Я несколько раз оглянулась. Вряд ли в своем новом прикиде я могла внушить кому-нибудь неземную страсть. Никто не пригласит меня в ресторан или «прокатиться». Надо бы свернуть куда-нибудь, чтоб убедиться, что «джипермен» едет именно за мной, но было мне очень лень. Вообще было как-то расплывчато-все-равно — как будто меня оглушили. Пыльным мешком из-за угла ударили.
Я остановилась и стала смотреть на машину. Машина остановилась и стала смотреть на меня. Да-да, казалось, что смотрит именно машина — своими раскосыми глазами-фарами — а не сидящий за тонированными стеклами человек. Потом дверь открылась. Мужчина — короткостриженый, мордатый — выглянул наружу.
— Наталья? Беляева?
Я моргнула. Приятное исключение — в последнее время меня предпочитают не узнавать. Только теперь я его не знала.
— Да-а-а…
— Садись в машину.
— Зачем?
— Надо поговорить.
— Зачем? — тупо повторила я.
Мужчина полез наружу. Мои ноги совершенно самостоятельно сделали несколько шагов назад. Он увидел это и вскинул ладони. Правда, «успокоить» у него не получилось, потому что руки были здоровенные — подстать машине. И сам он был поперек себя шире.
— Не убегай. Давай поговорим, просто поговорим — и все.
Я огляделась. Темнело. Собирался дождь. Прохожих вокруг было мало. Да и вряд ли кто вмешается, если что. Я сделала еще шажок назад. Парень развел ручищами и прислонился задом к капоту.
— Видишь? Стою. Не двигаюсь. Ну что? Говорим?
— Говорите.
Он молчал. Я переступила с ноги на ногу.
— Ну?
Он открыл рот, вздохнул — и снова ничего не сказал.
— Я ухожу, — предупредила я.
— Ты умерла, — сказал он быстро.
Я просто кивнула.
— Знаю. А вы что… вы откуда?
— Долго рассказывать. Я хочу в этом разобраться. Понять. Аты?
Наверное. Я молча смотрела на него. Мужчина огляделся. Сказал — почти просяще:
— Слушай, садись в машину, а? Я же не один такой… Могут еще… понаехать.
Кто? Откуда? Зачем?
Он знал про меня. Он узнал меня — единственный во всем городе. То есть я все-таки существую. Иногда я сама в это не верила. Он хочет разобраться. Может, и мне заодно все объяснит?
— Садись, — сказал парень и сел в машину.
Мы ехали быстро и молча. За окнами мелькал вечерний город. Устав смотреть на огни, я посмотрела на водителя. Не отрывая глаз от дороги, он повернул голову, показывая, что слушает.
— Куда мы едем?
Взгляд мельком.
— Домой.
Я пожала плечами. Ответ как ответ. От других теперь и этого не дождешься. Он не напугает меня больше, чем все остальное…
Ехали около часа — это я обнаружила, всплывая из обычного теперь серого забытья. Вокруг были новостройки. Двухэтажные коттеджи. Многие окна еще темные — в них никто не жил. Позвякивая ключами, хозяин пошел к своему, отгороженному от дороги невысоким забором. Над крыльцом зажегся свет. Открыв дверь, парень обернулся, сказал негромко:
— Иди.
Я вылезла из машины, оглядываясь и прислушиваясь. В какой стороне вообще город? Куда теперь бежать? Я медленно подходила к дому, из темноты выплывало его лицо… Откуда он взялся? Почему посадил меня в машину? Почему за всю дорогу ни одного вопроса?