В моем доме на улице Knorr в Филадельфии в гостиной висят два больших керамических медальона с заоваленными краями, подаренных мне Людмилой Мешковой. Как мне удалось пронести их через таможню – сам не могу понять. Таможенник принял их за магазинные сувениры. Таможенница покрутила их в руках и только сказала: «И надо же вам с собой эту тяжесть таскать. Там этого добра пруд пруди!» Один из этих медальонов покрыт яркой глазурью, другой без полива. Выдержаны они в одном стиле. Оба обрамлены надписью, выполненной славянской вязью. Яркий медальон – это женский портрет. На нем надпись: «АННА ЯРОСЛАВНА – КОРОЛЕВА ФРАНЦИИ». На втором, матовом, стилизованно изображен первопечатник Иван Федоров, сидящий за станком, и надпись гласит: «КНИГИ СЕ БО СУТЬ РЕКИ НАПОЛНЯЮЩИ ВСЕЛЕНУЮ». Время от времени я гляжу на первопечатника и на эту надпись и понимаю, что эта надпись обязывает, что писать нужно даже лысому архитектору. Тогда и мой тонкий голос не сгинет в Лету, тогда и мой ручеек вольется в одну из рек, «наполняющи Вселеную».
Все знакомые архитекторы проходили через Софиевское подворье. Одни шли в библиотеку Академии, другие в экспертизу, третьи в президиум. Во время перерыва в заповедник выходили старшие и младшие научные сотрудники, корпевшие в библиотеке над своими научными трудами. Спускались из своей голубятни по ажурной лесенке редакторы и корректоры из издательства «Будiвельник». Иногда появлялся сам главный редактор. Он был человеком общительным и вступал в разговоры со всеми, выясняя на ходу политическую благонадежность собеседников. Он не был ни архитектором, ни филологом, но его истинные увлечения знали все авторы и поэтому вели беседы с ним крайне осторожно. Наконец в четверть второго на пороге Метрополичьего корпуса появлялась всеобщая любимица, фантастический эрудит и полиглот директор библиотеки Мария Федоровна Гридина – женщина, которую не могли испортить никакие возрастные изменения. Она одевалась всегда нарядно но строго – изящный костюм, белая кофточка с кружевами и очки в золотой оправе. Она была нашей соседкой и направлялась домой на обед. Я с ней чинно раскланивался и слышал в ответ:
– Саша, зайди ко мне после двух. Я получила новые итальянские журналы и хочу показать тебе кое-что интересное.
Во время своей работы в президиуме любил прогуляться по подворью Виктор Осипович Зарецкий – блестящий акварелист и большой любитель анекдотов. Он подходил всегда с одной и той же хохмой: «Давайте закурим». «Пожалуйста, но вы ведь не курите». «Благодарю, не курю, но одну спорчу». Он считал, что бросил курить, так как перестал покупать сигареты. Закурив он сообщал: «Могу продать новый анекдот…».
Естественно, самым моим любимым местом для этюдов стало Софиевское подворье. Только для работы мы выбирали не самые заметные места. Через это подворье иногда проходили наши знакомые корифеи акварельной живописи – Вадим Скугарев, Валентин Ежов, Виктор Зарецкий, Юрий Химич. На первых порах мы боялись показывать таким мастерам наши этюды – наш первый опыт.
Я был свидетелем всего процесса реставрации колокольни Софиевского собора, за которым мог наблюдать прямо с балкона. Я смотрел на это до тех пор, пока реставраторы не дошли до купола. После этого процесс реставрации стал еще интереснее. Была вызвана бригада альпинистов, они вышли на купол, сделали нижнюю обвязку из брусьев с металлическими креплениями, поставили стойки, сделали верхнюю обвязку. Вслед за ними вышли плотники и обшили досками огромную будку, в которой спрятался купол. После этого я не мог уже увидеть ничего. О дальнейшем рассказывал Радченко при посещениях злачного места на Большой Житомирской для изысканной компании во время перекуров. Он нам поведал, что во время накладки позолоты должна держаться постоянная температура. Для этого соорудили будку. Он рассказал, как готовят поверхность под золото, как потом покрывают малые участки мордон-лаком (мордуют) только на дневную норму покрытия золотом, как потом клеют золотую фольгу, как мастерам выдают дневную норму золотой фольги в книжечках и т. д. Когда сняли защитную будку, купол Софии произвел на нас сногсшибательное впечатление своим поднебесным сиянием, так что аж слепило глаза в солнечный день. Возле колокольни целый день копошились малые пацаны и подростки, так как кто-то пустил слух, что золотая фольга стала осыпаться и кто-то уже нашел золотые пластинки.
Когда я окончил КИСИ и получил первую работу, то наш проектный институт, как я уже писал, оказался тоже в Софии. В этот период я бывал в Софиевском подворье ежедневно. Туристы оккупировали обычно северную часть у центрального входа через колокольню. Здесь всегда было оживление, так как многие туристы стремилась запечатлеть собор со всех сторон. Но большая часть посетителей, получив десятиминутную передышку у экскурсовода, мчалась к туалетам, расположенным слева от колокольни. Я предпочитал южную часть комплекса у Метрополичьего дома. Здесь туристов, как правило, не было. В перерыв я там гулял и встречался все с теми же знакомыми архитекторами, художниками, конструкторами, издателями. Иногда слышался отборный мат, произносимый с особым чувством. По голосу и по изысканным оборотам речи я знал, что это вышел на прогулку мой однокашник – полиглот Виктор Арбатов. Он знал восемь языков, но при наплыве эмоций ими не ограничивался. Завидев меня, он уже издали кричал:
– Саша, привет! Ты знаешь, что эти мудаки выдумали? Оказывается, мне нельзя на официальных приемах иностранцев пить, ети иху… Ты понимаешь, им можно, хотя эти падлы ни уха ни рыла не тянут в наших беседах, а мне, который понимает и французов, и японцев, и косноязычных, и шепелявых, ни х… нельзя, чтоб им подавиться этой кислятиной. То «Алиготе», то «Ркацители». «Вы, – говорят, – и так уже взямши. У вас, – говорят, – начинается икота и отрыжка». А я говорю: «Это от вашего хренового пойла. Вы бы вместо этого уксуса поставили приличный коньяк. У меня от этой кислятины изжога». «А вы, говорят, тут не командуйте».
Тут Виктор взглянул на двери Митрополичьего, замолк и мгновенно исчез. В дверях появился стройный высокий красивый мужчина с седой прядью, в отличном костюме с гвардейской выправкой. Он обычно выходил, когда оканчивался перерыв, и зорким взглядом осматривал подворье – кто еще прогуливается. Это был пожизненно назначенный непотопляемый глава кадрового ведомства Павел Антонович Красковский. Он был начальником отдела кадров Академии архитектуры. Когда ликвидировали Академию, он стал начальником отдела кадров Академии строительства и архитектуры, когда ликвидировали и эту Академию, он стал начальником управления кадрами Госстроя Украины и т. д. Он подошел ко мне.
– Здравствуй, Саша! Ну как там поживает отец, как его самочувствие.
– А откуда вы меня знаете?
– Я всех знаю, такая у меня работа. А ты, по моим подсчетам, уже окончил институт и работаешь. Позволь полюбопытствовать – где?
– Вот здесь – в проектном институте.
– А, у Косенко, у Сергея Константиновича. То-то я тебя стал часто видеть. Ну что же, он мужик хороший, так что поздравляю. Но я бы на твоем месте подумал о переходе к нам в Академию. Можешь поговорить с Виктором Дмитриевичем (имелся в виду Елизаров – вице– президент). Ты же с ним, очевидно, знаком? Или с Михаилом Игнатьевичем (имелся в виду Гречина). У нас интересные объекты и мощные институты. Например, институт экспериментального проектирования. А ты, говорят, неплохо проектируешь. Так что есть смысл. Подумай.
– Да нет, я пока поработаю у Косенко.
– Смотри, не прозевай. Нам сейчас молодые сильные проектировщики нужны. Начинается мощная кампания борьбы с излишествами. Прошли конкурсы. А молодежь отстает. Вот смотри – конкурс на новые школы выиграл Каракис – пожилой архитектор, в прошлом космополит. Вот генеральский дом, который он построил на углу Рейтерской – отсюда он виден. Что он там наверху накрутил. Говорят, хотел поддержать тему Софии. А София стояла без этой поддержки тысячу лет и еще столько же стоять будет.
– Но ведь Иосиф Юльевич как раз и был представителем конструктивизма, или, если говорить сегодняшними терминами, строгой архитектуры без излишеств.
– Да, это так. Но нам нужна перспективная молодежь. А вообще, я бы на твоем месте (что-то он все хочет предпринимать на моем месте) серьезно подумал насчет аспирантуры. Зайди к Клименко. Он тут сидит в Митрополичьем доме. Он даст тебе анкетку. Заполни.
Поговоришь с ним насчет аспирантуры.
– В аспирантуру меня не примут. Я еще не отработал три года после института. Мне нужно еще год поработать.
– Да, это серьезно. Но ты все-таки возьми анкетку у Клименко и заполни. Если его не будет, возьмешь бумаги у Климентьева – это его зам. Оставь на всякий случай у нас свою анкету и по аспирантуре и по кадрам. А отцу передавай привет. Он тоже увлекался этим… конструктивизмом. У вас дома, небось, есть эти журналы, как их называли, «Нова генерацiя». (Начались невинные вопросики). Ты же знаешь, кто там печатался. Там не только архитекторы. Там печатались литераторы, буржуазные националисты, формалисты.
– Нет, у нас не сохранилось довоенных периодических изданий. Наш дом сгорел во время оккупации. У отца есть только один журнал «Социалiстичний Киiв», подаренный ему Заболотным.
– Это тот, в котором портреты Косиора и Постышева? (Все ему неймется)
– Нет, это тот в котором процесс над Бухариным.
– А зачем же он подарил его отцу?
– Там приведены материалы конкурса на проект правительственного центра в Киеве, который для меня тоже представляет большой интерес.
– Ну, если подарил Владимир Игнатьевич, там ничего плохого быть не может. Передавай привет отцу. Надеюсь, что у него со здоровьем все в порядке. (Конечно, как может быть со здоровьем не все в порядке после таких кампаний, как борьба с космополитизмом, антисемитская кампания 53-го года и начавшаяся кампания борьбы с излишествами).
– Да, все в порядке. До свидания.
Когда я подходил к своему подьезду, возле дверей на стульчике сидел президент нашей любимой, уже рухнувшей Академии архитектуры Владимир Игнатьевич Заболотный (вернее рухнувшей частично – теперь ее по указанию Хрущева сделали Академией строительства и архитектуры). Он теперь частенько сидел на этом месте.
– Здравствуй, Саша!
– Здравствуйте Владимир Игнатьевич. А мы как раз только что о вас говорили.
– Это с кем еще?
– С Красковским.
– Ты смотри, с ним особенно не откровенничай. А что он обо мне говорил?
– Что вы были хорошим президентом.
– Смотри ты! Обычно он хвалит только непосредственное начальство. Как там батька? (они с отцом были в приятельских отношениях, он в 1944 году вызвал отца в Киев одним из первых при организации Академии).
– Да ничего! Работает в КИСИ, руководит кафедрой, хотя ему вставили непонятное и. о.
– Что сделаешь, такие времена. Я ведь уже тоже не президент, а простой советский академик. Покомандовал одиннадцать лет и хватит. Теперь мне доверили только отдел изучения народного творчества и истории украинского искусства при президиуме Академии. Во всех строительных ошибках оказались виноваты архитекторы. Академией теперь командуют инженеры. А дело это непростое, ох непростое! Вот Комар продержался пять лет, и где он – нет его. Сейчас командует Бакума Павел Федорович – магнитогорский строитель. А меня для компенсации морального ущерба пристроили академиком во всесоюзную Академию строительства и архитектуры.
– Так, может оно и лучше, Владимир Игнатьевич? Меньше хлопот. Как ваше здоровье?
– Да вот хвораю. Сердце подводит. А где Ирина?
– Сестра в Днепропетровске. Отбывает с мужем трехгодичную трудовую повинность после окончания консерватории.
– Так ты с отцом вдвоем? Тяжело, наверное. Смотри, береги его.
К четырем часам на площадь Богдана Хмельницкого выводил последнюю группу туристов отец моего ближайшего друга Саши Скуленко и выстраивал их в каре лицом к присутственным местам, спиной к Софии. Из соседнего с нами подьезда выбегали фотографы (у них там в подвале была лаборатория) и делали групповые фотографии. После этого Иван Александрович прощался с туристами и спускался в фотолабораторию, где для него был накрыт фуршет между кюветами с проявителем и фиксажем. Злачные места он не любил посещать, так как был человеком аккуратным и, приняв соответствующую дозу, приходил домой ровно в шесть к обеду.
В этом подворье находилась моя первая работа – проектный институт с длинным названием. Размещался он в хлебной Софиевского собора и в соседнем здании неясного назначения, в котором на первом этаже жили люди, а на втором находилась наша мастерская. Сюда же, в полуподвальное помещение я вернулся через много лет, когда ринулся в архитектурную науку. Да, да, именно в то самое полуподвальное помещение, в которое заглядывал через окошко маленький Кацис, уговаривая меня посадить его соседку мадам Петросян в тюрьму за то, что она шваркнула его Раечку сковородой по голове. Да, да, тот самый полуподвал, о котором рассказывала на всех собраниях ледянящую душу историю моя сотрудница Зоя Петровна, как в него вбежал одичавший турист в поисках туалета и успел расстегнуть ширинку. Она требовала повесить над входом вывеску: «Это не туалет, а научное отделение». Об этом мы рассказывали в «Лысом-1».
Рядом с этим полуподвалом находился следующий, в котором размещалась мастерская великолепного и отважного графика Дядычко, к которому я заходил посмотреть его новые эстампы и выслушать рассказы об интригах Союза художников. В его отваге я смог убедиться, когда мы, разьезжая с экскурсией по Киевской области, зашли на территорию Васильковского храма. Шла вся наша группа, человек пятнадцать, впереди две наиболее энергичные дамы. И вдруг на них с воем выскочили два огромных пса. Все замерли. И тут вперед вырвался Дядычко, широко развел руки, пригнулся и с криком «А ну я вас!» пошел на них. Псы поджали хвосты и убежали.
– Как же вы так решились? – спросил я.
– Главное нападать первым, – спокойно ответил он. – Это у меня еще с войны.
И действительно, однажды я увидел, сколько у него наград. И то, он надел не ордена, а только колодки.
И следующий полуподвал уже принадлежал нашему институту. Там было машбюро с самыми полными дамами, копирбюро с самыми аккуратными и тихими девочками. Оттуда частенько слышались тирады неформальной лексики, которым позавидовали бы биндюжники, произносимые нежным голоском нашей Люды – начальницы архива. В конце коридорчика стояло невыносимое аммиачное амбре наших синьковальных машин. Там работали Шура и Валерий. Шура была начальницей, и к ней приходилось часто обращаться с различными срочными просьбами. У нее было железное здоровье.
– Шурочка, миленькая! Я к вам опять с просьбой сделать сегодня два комплекта копий для заказчика. Шурочка, а чем вы тут дышите?
– Я уже шесть год как не дышу, только выдыхаю аммиак, как Змей Горыныч!
По другую сторону коридора размещался наш переплетчик и эрудит Миша.
– Миша, мне нужно сегодня шесть планшетов.
– Саша, ты же видишь, сколько на меня навалили. Так что не раньше, чем послезавтра.
– Миша, очень нужно, конкурс.
– Ладно, беги за бутылкой, я тебе дам планшеты из своих загашников. Стой! Куда ты побежал? Обожди минуту!
Миша вытаскивает из кармана кусок толстого картона. Это его «подкожные». Между двумя слоями склеенного картона разместились две двадцатипятирублевки, которые выковырять может только он с помощью специального приспособления.
– На, возьми.
– Слушай, ведь это я же тебе должен ставить.
– Саша! Какая разница. Ты мне, я тебе. Возьми одну, а закусь уже можешь за свой счет. Только раньше шести не приноси, а то я сорву выпуск проекта Головичу. Ты где жил до войны?
– На улице Новой между Заньковецкой и площадью Спартака, где театр Франка.
– Да знаю, знаю. Это рядом с Николаевской.
– Рядом с улицей Карла Маркса.
– А это одно и то же. Была Николаевская, стала Карла Маркса. Так что, тащи бутылку, расскажу тебе про эту улицу, а заодно про Меринговскую, про «Континенталь», да про цирк Крутикова, да про детский театр.
И я иду в магазин на Ирининскую. Когда вернулся, то увидел, что во дворе у ляды перед входом в подземный склад стоит Гаврилыч.
– Саша! – окликнул он меня. – Ты что, к Мише заходил за планшетами? (у него было удивительное чутье на такие вещи).
– Да! А как вы угадали?
– А я все вижу. Так надо же бумагу выписать, да я тебе отмотаю сколько нужно в случае чего. Договоримся!
– Да вроде пока не нужно.
– Ясно, это Миша из загашников. Ты все равно заходи завтра, потолкуем насчет планшетов. Ты же, я слышал, диссертацию делаешь.
Но все это было позже. А пока лето после первого курса прошло в практике, этюдах, пляжных развлечениях, вечерних гуляниях в парках с поцелуями и выяснениями отношений. Ничто не предвещало больших неприятностей. Впереди был второй курс, а вместе с ним уже и настоящие архитектурные проекты.
На втором курсе мы приступили к самостоятельному проектированию. Первая наша курсовая работа была предложена на выбор – либо автобусная остановка, либо вход в парк культуры и отдыха, либо фонтан. Большинство выбрало вторую тему. Я выбрал первую. Очевидно сказывалась робость перед самостоятельным проектированием – вход был слишком вольной темой – наиболее смелые решили даже побаловаться скульптурой. Просмотр наших эскизов производил довольно странное впечатление. Там, где были представлены входы в парк, шла сплошная классика в дорическом, ионическом и коринфском ордерах – прямо древняя Греция, фонтаны были украшены изваяниями в виде рыб, птиц и передовиков производства (у наиболее сознательных). Там, где стояли эскизы автобусных остановок, казалось, что мы попали на выставку кондитерских изделий, а именно – тортов. Тогда все мы были под сильным влиянием новой застройки Крещатика, и большинство студентов во всю использовали орнаментированную керамику, которая преподносилась почему-то как украинское барокко. Это была официальная точка зрения, мы же с помощью Василия Ивановича Сьедина усвоили, что украинское барокко имеет совсем другие стилевые характеристики. Классических решений по этой теме почти не было, и авторов проектов в классике считали консерваторами. О более современных стилях мы не могли и заикаться. Конструктивизм, функционализм и минимализм были просто запрещены. Моя остановка была тоже решена в керамике и оформлена различными орнаментами, картушами и барочным щипцом.