Как раз в эти дни Юрик с Зиной получили вызов на постоянное место жительства в Израиль. Между прочим, в вызов был вписан и Боря, они без него просто не поехали бы. Юрик все тянул с объяснением, боясь даже представить — какую бурю возмущения, какой натиск, какой надрыв вызовет этот разговор. Так прошла неделя, другая…
В один из дней Юрик вернулся домой особенно взбудораженный: провожали Петю Кравцова и Сашку Рабиновича. Они ехали в Израиль накануне войны в Персидском заливе. Ультиматум Саддаму уже был объявлен, событий надо было ждать со дня на день. А ты сиди тут, из-за этого кретина…
Юрик налил себе чаю и с чашкой вышел в столовую. Там, у телевизора, сидел Боря и, как обычно, возмущался. В какой-то момент он вскочил, забегал по комнате и вдруг сказал:
— Послушай, вот ты. Ты непоследователен, старик! Читаешь, бля, молитвы по три раза на день, куска человеческой свинины не даешь мне проглотить, замучал всех со своим кашрутом… Спрашивается — чего ты здесь ошиваешься, ты же еврей? Жидовская морда. С твоим новеньким мировоззрением честнее свалить в свою гребаную Израиловку.
Юрик подавился глотком чая, а когда прокашлялся, тихо сказал:
— Я без тебя не поеду. И ты это знаешь, сволочь.
Боря бросился в кресло, щелкнул себя по носу и раздраженно воскликнул:
— Ну а я кто — князь Голицын? Поехали уж, граждане подсудимые, пока вам не накостыляли! Предлагаю очистить помещение! Совесть иметь надо…
Через два месяца в аэропорту имени Бен-Гуриона солдатик, говорящий по-русски, выдавал им противогазы и показывал — как ими пользоваться. Тут очень кстати провыла сирена воздушной тревоги, приведя Юрика в экстатический восторг. Зина была очень смешная в противогазе, с огромным животом. Боря крутил резиновым рылом, хохотал и кричал:
— Отлично смотритесь, господа русофобы!
А через неделю в родильном отделении Хадассы в руках потрясенного и раздавленного ужасом родов Юрика громко и настырно заорала новая израильтянка на три семьсот. Она была маленькой копией отца: с мокрыми русыми кудряшками и облачным взглядом своих вологодских предков. Ури Бар-Ханина поднял дочь к окну и сказал ей:
— Смотри: это Иерушалаим!
В честь покойной бабушки девочку назвали Ривка. Ривка Бар-Ханина.
И если кто-нибудь может, не дрогнув, заявить, что понимает всю эту историю, то мы его с этим и поздравляем.
13— А вот у меня была пациентка, — начал Доктор, — и не далее как вчера…
Все-таки приятный он человек, Доктор. Мягкий, удобный, всегда в разговоре подстрахует тебя юморком. (Есть такое забытое хорошее слово: «комильфо».) И рассказчик отменный. Как затянет, бывало, свое «а вот у меня был пациент…» — жди забавного случая. И о чем бы ни рассказывал: о том, как один его больной, страдающий неврозами на сексуальной почве, впервые посетил бордель, где его побила пожилая проститутка, или о том, как другой его больной, одержимый разнообразными страхами, дабы отвлечься, пошел с сыном гулять в Вади Кельт и наткнулся в кустах на убитую женщину, — все у него оборачивалось милым, таким забавным приключением и обязательно заканчивалось изящным резюме.
— …И заметьте — явилась-то она вовсе не ко мне. Ко мне ее уже потом измученные секретарши послали… Мания преследования, отягощенная комплексом вины. Явилась в «Кворум» — сдаваться.
Отсюда, с Сашкиной террасы, если сесть боком к Иерусалиму, — а Доктор-то как раз таким образом кресло развернул, чтоб видеть и быстро темнеющую, похожую на холку жеребенка щетину леса на гребне Масличной горы, и еще залитые солнцем черепичные крыши нового района, — отсюда было особенно приятно проводить в тишине уходящий день…
Минут сорок назад он вернулся из Иерусалима и, приняв душ, заглянул к Рабиновичу, где застал небольшое общество.
— Что значит — сдаваться, — спросил Сашка, — и почему?
— Нет, серьезно. Властям. Для нее израильские власти — это «Кворум». Репатриировалась три месяца назад. Детский врач. Поняла сразу, что экзамен на лицензию работать по профессии она не сдаст. Ну и решила дать взятку чиновнице Министерства здравоохранения.
— Логично, — заметила писательница N. — С чего ты взял, что она сумасшедшая?
— Слушайте, я вам излагаю версию, рожденную ее больным воображением. Рабинович, плесни-ка мне винца. Спасибо… — Доктор отпил глоток из своего бокала и поставил его на стол. — Двадцать семь тысяч шекелей.
— Откуда такие деньги у бедной репатриантки?
— Продала квартиру на Васильевском острове. Очнись, несчастный, это мы пять лет назад были бедными репатриантами с двадцатью кило на брата и справкой из ЖЭКа, что ремонт нашей же квартиры, которую мы сдаем государству, нами оплачен. Нынешние приезжают с тугими карманами.
— Ну, так, — детский врач, — вернула его в русло рассказа писательница N.
— Такая, между прочим, субтильная блондиночка, говорит внятно, продуманно и как бы держит себя в руках (ленинградская выправка-с), но невероятно возбуждена и требует, чтобы ее арестовали.
— Убила чиновницу, — предположил Сашка спокойно.
Все наперебой стали предлагать, предполагать, измышлять преступления, совершенные субтильной блондинкой, детской врачихой.
— Ах, какой детектив можно сварганить, — сказала писательница N. Замечание в высшей мере праздное, детективы не привлекали ее никогда.
— Ма-ась, напиши! — подхватила Ангел-Рая.
— Вы мне дадите рассказать? — поинтересовался Доктор.
— Рассказывай, рассказывай!
— Слушайте, вещь поразительная… Поскольку больная еще не окунулась, так сказать, в местные реалии, еще не омылась в горьких водах тутошнего молока и меда, версия ее грешит — скажем так — психологическими неточностями… Чиновница Министерства здравоохранения ничего не смогла сделать, что, в общем, вполне вероятно — там в комиссии сидят церберы, похлеще, чем в ВАКе. И эта чиновница… обратите внимание на прокол в версии: оказалась честной и вернула деньги.
— Да, это серьезный прокол… — задумчиво согласился Сашка.
— А дальше идет типичный бред: она вышла от чиновницы, села в такси и забыла там кошелку с деньгами.
— Кошелку?!
— Ну да, полиэтиленовый мешочек из супермаркета, в который была завернута пачка сотенных… И вот что любопытно: о деньгах она не говорит, они ее как бы не интересуют. Навязчивая идея: она преступна, нет ей прощения, ее разыскивает полиция, за ней следят, ее схватят с минуты на минуту, и она готова понести наказание согласно уголовной статье законодательства государства Израиль.
— Бедная… — тоненько вздохнула Ангел-Рая.
— Зачем же она явилась в «Кворум»? — спросила писательница N.
— Я же говорю: сдаваться. В полицию идти сама боится, языка не знает… Серьезная, бледная, коллега, доктор, — очень вразумительно все рассказывает, ни разу не сбилась.
— А деньги-то, деньги! — воскликнули все разом.
— Друзья, вы спятили, — доброжелательно заметил Доктор, отпив глоток из бокала. — Я вам объясняю: больная одержима манией преследования, не давала она никаких денег, больное воображение. И вот вам доказательство: она о них и не говорит. Деньги, взятка чиновнице, забытая в такси кошелка — предлог, обслуживающий манию преследования, плюс тяжелый комплекс вины.
— Ну, и что — ты? — спросил Рабинович.
— Ну-у… я провел сеанс психотерапии. Объяснил, что она нездорова, нуждается в отдыхе и медикаментозном лечении. Все время обращался к ней — «коллега»… Вы же, говорю, сами понимаете, коллега…
— А анкетку свою инквизиторскую давал заполнять? — поинтересовалась писательница N. с плохо запрятанным ехидством.
Доктор внимательно и ласково взглянул на нее. Умница, он ее инстинктивно остерегался, и даже предполагал, откуда следует ждать удара.
— Ну что ты! — проговорил он укоризненно. — Моя анкета предназначена для психически здоровых людей.
Разумеется, он подсунул блондинке анкету. Та рассеянно ее прочла. На наводящие вопросы о самоубийственных мыслях ответила твердо: везде обвела слово «нет» маленькими аккуратными кружками.
14Нелепое, бездарное существование! Ничто не в радость. Взять давешний случай: неожиданно выяснилось (на уровне сложных подсознательных процессов), что Витя — владелец автобуса. Ну хорошо. А зачем его по почте-то посылать, на другой конец города?!
К тому ж он забыл в автобусе все свои вещи, в том числе — концертные туфли, и теперь на спектакль должен идти в одних носках омерзительно зеленого цвета с какой-то седой искрой… Господи, с тоской подумал Витя, да что ж я за мудила-то?! Ведь я мог элементарно перегнать его, и все. В крайнем случае постоял бы этот автобус в театре, на лестничной площадке между третьим и вторым этажами, там и Хитлер футляр от своего контрабаса держит…
Ну что теперь делать, заметался он, может, у Хитлера туфли одолжить? Все ж группа контрабасов стоит не на виду, и Хитлер — это все знают — хорошо к нему относится. Это с одной стороны. С другой — как можно оставить еще живого человека в носках?
Он вообразил явственно, как рекламную картинку: стоит Хитлер в носках и сосредоточенно наяривает партию контрабасов в «Русалке» — «Вот мельница, она уж развалилась…».
Хитлер исполнял куцую партию контрабасов вдохновенно, переступая по-балетному с пятки на носок — бедный, бедный человек, вытягивающий из толстых жил этой паскудной жизни свои мелкие стыдные радости…
Через мгновение Витя понял, что проснулся.
Он застонал от отвращения и, вспомнив сон, засмеялся. И долго смеялся квохчущим истерическим смехом, лежа на спине и вытирая краешком пододеяльника сбегающие к правому уху слезы…
Надо будет рассказать Зяме этот дивный в своем идиотизме сон. И когда наконец ему перестанет сниться нежный дурак Хитлер?
Потом он довольно долго соображал: день сейчас или ночь — в комнате, как обычно, стояла кромешная тьма. По натуре типичный крот, Витя обожал темноту, зашторенность, отделенность от мира. Невыносимой пыткой было для него выйти в ослепительный дневной свет побережья. Настоящее чувство комфорта он испытывал, только сидя в своей кондиционированной комнате с наглухо задраенными люками.
— Могила, — сказал он себе вслух, — вот будет самое уютное твое прибежище.
Он включил ночник над головой и глянул на часы — восемь вечера. Накануне, отсидев ночь за компьютером, он отвез готовые полосы Штыкерголду, получил очередную порцию претензий и брани на русско-польском диковинном наречии, заехал в «Гринберг» отовариться на всю неделю, потом смотался в банк оформить кое-какие бумаги на получение немецких марок и наконец, совершенно обессиленный, приехал домой. Юля была вне себя: как он смеет так надолго оставлять ее одну.
— Я ж тебе, как сс-собака, звоню с каждого угла каждые пять минут! — огрызнулся он.
— А если за эти пять минут я умру? — спросила она не без кокетства.
— Так умрешь, — устало ответил он.
Потом он приготовил ей кашу, отварил картошки, вытащил курицу из морозилки, чтоб оттаяла. Смерил Юле давление: терпимо; закапал ей капли в глаза…
И тогда лишь завалился спать. Спрашивается — какого черта он проснулся?!
Впереди была ночь, ночь — любимое время жизни, спасительная тьма… Но не тем, холодным сном могилы. А хоть бы и тем — какая разница, и кому ты нужен, старый мудак…
Тихо скрипнула дверь, Луза легчайшим прыжком взмахнула к нему на грудь, стала топтаться и урчать. Красотка, мерзавка…
Луза хотела любви, и от злости и неудовлетворенности — как любая баба — вела себя скверно. Лузу надо было бы кастрировать. Или стерилизовать. В общем, произвести над ней какое-то надругательство. Но Витя обожал эту сумрачную, облачной красоты кошку и жалел ее, тем самым обрекая на периодические страдания. Да, на страдания. Вот — квинтэссенция любой любви, подумал он, слушая урчание своей кошки…
— Лу-за! — позвал он писклявым голоском дебила, каким обычно разговаривал с нею. — Лу-зоц-ка! Кусать хоцес?
— Витя, встань уже, сколько можно валяться! — сказала тетка.
Она стояла возле кровати — крошечный Бетховен, — терпеливо дожидаясь его пробуждения. Ах, это она впустила Лузу! Это она его разбудила. Ей, понимаете ли, скучно…
— Что у меня за жизнь! — сказала тетка. — Я не имею с кем слова сказать.
— Слушай, — закипая, начал Витя, — у тебя две русские программы! Я плачу за эти чертовы кабеля прорву денег, чтобы ты смотрела их круглосуточно и не выгрызала мне мозг!
— Так что мне за удовольствие слушать других! — возразила она смиренно. — Я люблю, чтоб слушали меня…
Кстати, надо бы оплатить счет из телекомпании. Он уже получил тот последний, предупредительный залп с картинкой, где изображено, как судебные исполнители выносят из квартиры телевизор…
— Встань уже! — повторила тетка. — Закапай глаза. И свари наконец человеческий бульон.
— Зачем тебе на ночь бульон! — возмутился он.
— А что, завтра мне кушать уже не надо? — резонно спросила Юля. И она права. Кормилица, благодетельница, — живи вечно, старая калоша…
Он встал, покормил Лузу, закапал тетке глазные капли, разделал курицу и, пока она варилась, вяло смотрел по российской программе свару депутатов на каком-то заседании Думы.
Это была другая жизнь, давно уже для него чужая. Но тетке было интересно все, она принимала к сердцу эти свары, эти лица, знала ведущих всех программ и разговаривала с ними, бранила и учила, как толковее беседовать с приглашенными в студию очкастыми демократами и бородатыми русскими патриотами, похожими на бнейбракских раввинов.
В израильской политике она разбиралась так же хорошо, как и в российской, потому что регулярно прочитывала ведущую газету «Регион».
Кстати, она была третьим и последним читателем культурологических статей Левы Бронштейна, преданно дочитывая их до самого крайнего с конца предложения.
Так пятилетний ребенок, научившийся вчера складывать буквы, истово и громко прочитывает все вывески, не вдаваясь в их смысл.
«Абстрагированный текст протоуайльдовских эссе, приправленных цитатными специями галлюциногенных оксфордских эрудитов, но не нуждающихся в диэтиламиде лизертиновой кислоты (LSD), дабы убедиться во всеобщем эквиваленте мистицизма с его пламенеющим духовидением, — громко читала Юля, — оглохнув от похмельных эффектов своих нарративных зверей-резонеров, превозмогая дольмены литературной психоделики и роняя картезианскую слюну на тримальхионовой обжираловке компедиума лукавых, выходит, пошатываясь, держась за дверной наркотический косяк».
Дочитав и перевернув страницу, Юля убеждалась, что автор сказал все, что хотел, снимала очки и говорила удовлетворенно:
— Серьезный молодой человек. Витя, я тебе говорю — он умный, как наш дядя Муня. Ты помнишь дядю Муню? Того тоже, бывало, не остановишь, особенно перед припадком эпилепсии, не дай Бог никому и не про нас будь сказано!
По сути дела, это восьмидесятипятилетнее существо не умолкало ни на минуту и было переполнено жизнью еще лет на семьдесят.
Наконец Витя опять влез под одеяло, накрылся с головой, ушел, закуклился, затих…
За дверью еле слышно (он велел убрать звук) лопотал и напевал, перебивая сам себя, телевизор — Юля переключала каналы…
Вдруг потекло «Лебединое озеро»… играно-переиграно, знамо наизусть.
Кронос постучал по пульту палочкой и сказал:
— Еще разок, попрошу!
Они заиграли этот вихреобразный пассаж первых скрипок из третьего акта «Лебединого озера». Витя сыграл все филигранно, явственно ощущая подушечки пальцев, резво перетаптывающиеся по струнам. Хорошо, что он проставил собственную аппликатуру, более удобную для его маленькой руки.
В первом ряду в пустом темном зале сидел главный дирижер и смотрел на всех в бинокль, переводя окуляры с одного оркестранта на другого. Поэтому несчастный Хитлер был так бледен — он до судорог боялся любого начальства. При его обстоятельствах он всего боялся…
Витя подумал про дирижера — экзаменует, блядь! Ну все, теперь они меня попрут…
15— Итак, после рекламной паузы мы продолжаем вещать из шестой Иерусалимской студии.
Сема Бампер бодро и привычно врубился в эфир.
— Напоминаю: в эфире — передача «Скажем прямо!», у нас в гостях известный экономист, профессор Иерусалимского университета и постоянный обозреватель газеты «Регион» Ишайя Ганобер, который любезно согласился ответить на вопросы, жгуче интересующие наших радиослушателей. Господин Ганобер, вы готовы продолжить?
Мягкий, суетливый голос: «Да, да, пожалуйста. У нас не так много времени, я хочу ответить всем!»
— Тогда я включаю открытый эфир. Пожалуйста, кто следующий на связи?
— Але! Я Миша из Кфар-Сабы, я хотел…
— Пожалуйста, Миша, кратко и точно формулируйте ваш вопрос.
— Я хотел узнать — сколько я буду платить за квартиру через пять лет?
Сема Бампер и господин Ишайя Ганобер дружно замялись, замычали, затоптались в эфире…
— Э… э… видите ли, это некорректная постановка вопроса. Вам никто не сможет точно сказать… Все зависит от индекса цен.
— А приблизительно?
— И приблизительно никто не скажет, — профессор Ганобер стал раздражаться, — существует такое понятие, как индекс цен, который, в свою очередь, зависит от многих и многих экономических показа…
— Ну а так, вприкидку?
В общем, радиослушатель Миша из Кфар-Сабы оказался то ли занудой, то ли идиотом. Но он был решительно настроен выдоить из профессора Ганобера хоть что-то по интересующему его вопросу.