— …Ты прав, — сказала она старику-ортодоксу.
— Пусть гои читают на своих языках. Заверни-ка мне эту замечательную чашку.
25Витя лежал в постели между господином Штыкерголдом и его преосвященством кардиналом Франции Жаном-Мари Люстижье.
Штыкерголд вел себя безобразно. Он изрыгал проклятия, брызжа слюной на Витю, через два слова на третье повторял: «Финита газэта!» — и отчаянно перебрехивался с кардиналом. Его преосвященство вяло огрызался.
Он лежал на спине, не открывая глаз, торжественно сложив на груди ладони лодочкой. На нем была кардинальская мантия, круглая шапочка, похожая на обычную ермолку, а на ногах — Витины пляжные сандалики.
Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось — он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идиш — европейское образование, как ни крути… Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.
— Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем! — крикнул Штыкерголд.
— Je ne c’est goy! — обиженно воскликнул кардинал, не открывая глаз. — Их бин аид.
— Нет, ты гой!! — заорал на кардинала мар Штыкерголд через Витину голову. — Финита газэта! Если б не эти… я б в жизни с тобой рядом не лег! Я б с тобой рядом и на кладбище не лег!
— Их бин юде, — грустно проговорил его преосвященство. — Майн либе маме сгорела в печи Освенцима.
Витя поморщился.
— Послушайте, — мягко проговорил он, повернув голову к кардиналу. — Вот этим вы могли бы не спекулировать.
— Поц! — заорал грубиян Штыкерголд. — Почему ты не читал кадиш по маме? В сорок пьятом ты был уже велький хлопчик, поц!
— В католическом молитвеннике нет такой молитвы, — виновато отвечал кардинал, оправляя на груди складки красного «цуккетто».
Его преосвященство определенно нравился Вите. Он хотел бы остаться с ним наедине и хорошенько порасспросить того о Париже, который Витя до дрожи любил и знал как свои пять пальцев, хотя и не бывал там ни разу. Он бы приготовил кардиналу курицу под винным соусом, потом бы они вышли погулять по ночному Яффо, и архиепископ Жан-Мари Люстижье порассказал бы ему о соборе Нотр-Дам де Пари, настоятелем которого являлся вот уже много лет…
— Монсеньор, — проговорил Витя, обнаруживая с некоторым приятным изумлением, что легко вспомнил французский, — я хотел извиниться перед вами за хамскую статью нашего идиота, Рона Каца. Это он убедил Зяму, что хорошая клизма вам не повредит. Ей-богу, мы не предполагали, какой скандал из этого раздует общественность. И уж конечно мы не могли себе представить, что господина Штыкерголда вызовут в канцелярию премьер-министра.
— Финита газэта! — завопил Штыкерголд и лягнул Витю ногой под одеялом.
— Мар Штыкерголд, — с вежливой тоской сказал Витя, — перестаньте вопить мне в ухо и уберите подальше вашу волосатую ногу. Тоже мне, одалиска…
— Ты у менья получишь пицуим! Ты у менья получишь отпускные! — продолжал утомительно скандалить Штыкерголд. — Я тебья упеку у тюрэмну камэру вместье с твоей варьоватой Зьямой! Финита газэта! Иди к нему тепер нанимайся! Он тебья пристроит в свой Нотр-Дам, этот гой обрэзанный!
Зазвонил телефон. Перегнувшись через кардинала и виновато приговаривая «пардон, пардон…», Витя снял трубку. В ней что-то ласково журчало, перекатывались жемчужные струи струнного аллегро реминорного квартета Шуберта «Девушка и смерть».
— Прекратите еврейский базар! — попросил Витя Штыкерголда. — Я ничего не слышу. Алло?
Это был контрабасист Хитлер. Его интересовало несколько специальных вопросов по оркестровым партиям.
— Простите, — сказал Витя. — Я безумно занят. Мне еще сегодня газету делать.
— Финита газэта! — крикнул попугай Штыкерголд.
— Но я ведь увижу вас на репетиции? — утвердительно спросил ласковый Хитлер.
Витя почувствовал тяжесть в мочевом пузыре и подумал, что сейчас придется перелезать через кардинала, который лежал с краю, а это так, черт возьми, неловко, и как это по-французски элегантней выразиться… Не писаться же в постель…
Как на грех, его преосвященство архиепископ Франции успел водрузить на голову папскую тиару. Он достал ее откуда-то из-под Витиной кровати, отряхивая от пыли и качая головой, и это тоже было чертовски неловко — да, под кроватью не подметали с прошлого Песаха…
Витя с извинениями приподнялся, закинул ногу на кардинала и принялся грузно перелезать через него, одновременно пытаясь отвлечь его преосвященство (да нет, его святейшество!) от этого малопривлекательного зрелища.
— А ведь там у вас, в Латинском квартале, в одном симпатичном кабачке на улице Лятран превосходно готовят свинину под белым соусом! Мы могли бы с вами недурно пообедать, — как еврей с евреем, — ваше святейшество! Представляю, хо-хо! — что сказала бы на это Зяма…
Вдруг он обнаружил, что продолжает держать в руке телефонную трубку.
— Витя! Ау! — послышался оттуда голос Зямы. — Ты спишь или спятил?
— Да! — воскликнул он заполошно, просыпаясь. Он сидел на кровати, в полном одиночестве, если не считать старушки Лузы, свернувшейся там, где только что лежал в пыльной папской тиаре кардинал Франции, настоятель Собора Парижской Богоматери, его преосвященство монсеньор Жан-Мари Люстижье.
— Зяма? Который час? — испуганно спросил он. — Что? Ты откуда?
— Я из офиса. Восемь. Ты заболел?
— Я проспал… — простонал он. — Ты… ты не представляешь, что вчера было… Как плевался и визжал старый мудак… Из-за этой статьи, «Кардинал Арончик»… Как я понял, его вызывали в разные малоприятные инстанции и имели как хотели… Соберись с мужеством, Зяма… По-видимому, мы уволены…
— Ничего, рассосется, — сказала она спокойно, хотя уж Витя-то знал цену этому ее спокойствию. — Встань, умойся, надень штаны и приезжай.
Витя повесил трубку, еще мгновение посидел, с тоской и подавленным ужасом вспоминая картины вчерашней истерики господина Штыкерголда…
Потом поднялся и побрел в туалет.
26— Добрый день, дорогие радиослушатели. Радиостанция «Русский голос» продолжает свои передачи. С обзором последних новостей вас познакомит Вергилий Бар-Иона.
— «На холмах Грузии стаит начная мгла», — как точна заметил великий классик Пушкин, — бодро вступил Вергилий. — А у нас на холмах Иудеи и Самарии стаят паселенцы. Ачередная драма разыгралась сегодня на халме, где жители близлежащего населения Неве-Эфраим устроили деманстрацию пратеста против требавания арабских жителей Рамаллы, также предъявляющих права на вышеназванный холм… В результате патасовки палиция вынуждена была прибегнуть к усмиряющим мерам. Как справедлива заметила еще одна классик поэзии: «Вижу опраметь копий! Слышу: рокот кравей! То Саул за Давидом: Смуглой смертью сваей!»
Сема Бампер ждал, когда освободится студия. Через пять минут он должен был начинать литературную передачу «Отзовитесь, ветераны!». Сема курил и молча слушал словесную иноходь Вергилия.
— Семнадцатый круг Дантова «Ада», — пробормотал он.
— А? — спросил Нимцович, дежурный звукооператор.
— Знаешь, старик, кем я был в прошлой жизни? — задумчиво улыбаясь, спросил его Бампер.
— Ну?
— Угадай! — тихо ликуя, предложил Сема.
— Короче.
— Леонардо да Винчи!
Нимцович поднял глаза от пульта, вздохнул и сказал устало:
— В прошлой жизни ты был эрдельтерьером в небогатой семье.
Фима, инспектор транспортной полиции, дремал в кресле перед телевизором. Время от времени он спохватывался от сна и поднимал с ковра сползавшую с его колен газету «Полдень». Надо было почистить зубы, принять душ, раздеться и лечь — ряд действий, цепочка мышечных усилий, — и немалых усилий! — после тяжелого дня.
А день был таков: они спихивали поселенцев с занятого теми пустынного холма. Что значит — занятого?
Те разбили две палатки, воткнули в землю израильский флаг и расселись вокруг. Пришли как на пикник — женщины, дети, коляски… Ну-с, и полиция, конная наша полиция. Мама, смотри, лошадка!..
Их раввин, молодой рыжебородый парень, размахивал какими-то бумагами — вроде по планам земельного Управления этот холм относится к их поселению. Чудак, при чем тут бумаги…
Вначале, когда полиция только прибыла на место, когда страсти еще не накалились, этот парень — по виду не скажешь, что раввин, обыкновенный поселенец в вязаной, сине-белой кипе, отошел с Фимой покурить. Как думаешь, спросил он, что будет? Фима пожал плечами. Я понимаю, сказал тот, при чем тут вы, вы на службе…
Потом он стал рассказывать про этот холм, за который они, как сумасшедшие, цеплялись. Оказывается, именно здесь в древности был город Ай. И уже лет шесть какие-то археологи-американцы свой кровный отпуск тратят на раскопки. Живут в «караване», и поселенцы их кормят, лишь бы копали. Каждый год ждут, как возлюбленных, — приедут, не приедут? Кроме фундамента нескольких домов и древнейшей синагоги, они раскопали микву с мозаичным полом, маслодавильню с каменным резервуаром и стоком для оливкового масла и огромным тяжелым жерновом.
Вот, смотри, говорил рыжий раввин, арабы ночью пробрались сюда и раскололи жернов. Наверное, это было трудно сделать, но они не пожалели сил. Унести не смогли. Но если отдать им этот холм, они превратят в крошево все памятники нашей истории, которые мешают им доказывать, что нас здесь никогда не было… Послушай, говорил он, вот ты разумный человек, скажи — как можно назвать людей, плюющих на свою великую историю? Ведь все это — он повел рукой в сторону холма — наше национальное достояние…
Так они стояли и курили, и Фима тоскливо думал, что этим ребятам ничего не поможет.
Фима симпатизировал поселенцам и не считал нужным это скрывать, даже в беседах с начальством. А чего там скрывать — он тоже, как ни крути, поселенец. В конце концов, их сахарный городок на двадцать тысяч жителей, град Китеж Иудейской пустыни, сон, мираж из бело-розовой пастилы, пальмово-сосновый сон, — всего лишь тринадцать лет назад был таким же лысым холмом, с такими же двумя палатками, в которых ночевали по очереди несколько вот таких безумцев.
Но… времена другие…
Фиму вязала дремота, склеивала веки, путала связи, странные картинки демонстрировала по телевизору.
Там шла еженедельная передача «Политическая дискуссия». Никакой дискуссии, разумеется, между евреями быть не могло. Участники передачи не слушали оппонента, дудели каждый в свою дуду и, поскольку языки у всех были подвешены неплохо, — довольно обидно и разнообразно задевали политического противника. Левые называли правых фашистами и экстремистами, правые кричали: ты, ты сам — фашист и экстремист по отношению к собственному народу.
Фима опять задремал, а когда открыл глаза — на экране беседовали двое: один из молодых лидеров партии «Мир — немедленно» и раввин одного из поселений, Фима прослушал — какого. Раввин тоже был молодой, рыжебородый, с мягким, округлым выговором. Эти, по крайней мере, делали вид, что слушают друг друга.
— Да, мы предлагаем заплатить за мир самой дорогой ценой — землей. Но разве мир этого не стоит?
— Не стоит, — отвечал раввин, — если тебе нечего будет пахать, не на чем строить дом для твоих детей и негде хоронить твоих родителей — зачем тебе мир?
— Но разве жизнь человеческая не дороже клочка земли? — возражал другой. — Разве мы не устали воевать? Я, например, устал дважды в год по месяцу пропадать из дома на эту проклятую резервистскую службу. Все летит — работа, планы, поездки… Да ты сам знаешь!
— Да, я знаю, — соглашался рыжебородый, — я сам минер, и неплохой минер…
— Вы же не предлагаете альтернативы! — восклицал левый. — Какова ваша альтернатива — воевать и опять — воевать? Вы сеете ненависть. Но мир изменился, мир уже не тот.
— Мир всегда один и тот же, — отвечал молодой раввин. — И арабы хотят того же, что хотели всегда — чтобы тебя здесь вовсе не было. И ты знаешь, чего они хотят — Иерусалима. Его все хотят, и ласковые христианские миссионеры с их миллионными фондами — тоже. Ты выучил красивое слово «альтернатива» и поешь его под американскую свирель.
— Мы вашу демагогию уже слышали, — перебивал его нетерпеливо другой, — мы предлагаем новое мышление, развитие экономики всего региона, мы добились ощутимых результатов в сфере экологии!
— На что мне ваша экология, — возражал другой, — когда вы отдаете сирийцам плато Голан и выход к Киннерету? Одной канистры с чумными бактериями, вылитой в озеро, достаточно, чтобы все мы тут больше ни на что не претендовали…
— Софистика! — вскрикивал левый. — Спекуляция! Вы — психопаты, терроризируете общество мифическими ужасами.
На что раввин с горькой усмешкой заметил: «Да, очевидно, я психопат, и шесть войн с арабами за пятьдесят лет существования этого государства мне просто почудились. И десятки тысяч могил на военных кладбищах — это, конечно, камуфляж, спекуляция…»
— Ты передергиваешь! — уже не сдерживаясь, кричал левый. — Ты выворачиваешь мои слова наизнанку, ты казуист, все вы, религиозники — натренированы в своих ешивах делать фокусы из простых и понятных доводов оппонента. И ничего нового вы, правые, не можете народу предложить. Только мешаете.
— А ты, очевидно, плохо учился в школе. Ты забыл текст «Коэлет»,[12] — насмешливо и нервно ответил молодой раввин, — а там сказано: «Но то, что было, то будет снова, и что свершается, то и свершится, нет ничего нового под солнцем». А ты захотел новой любви, братской любви от сына Агари?
— В каком веке ты живешь?! — в ярости воскликнул левый. — Сегодня — уже не время Иешуа Бин-Нуна![13]
— Время никуда не движется, — ответил молодой раввин, — время — кольцо…
Фима не дослушал их спора, с каждой минутой набиравшего обороты, скоро он станет неуправляемым, да он прекрасно знал все, что скажут эти двое и другие, похожие на них…
Конная полиция цепочкой медленно теснила с горы людей.
Невзрачный каменистый холм неподалеку от поселения Неве-Эфраим. Крутые ребята жили в этом поселении, смельчаки, упорно не огораживающие свой поселок забором. Говорили — мы не в гетто живем, хватит, уже пожили…
И этот их молодой рыжий раввин… Ба, да вот он же и выступал сейчас в передаче!
Фима открыл глаза, но на экране уже крутились в бешеном темпе кадры телерекламы: с огромным энтузиазмом, сладострастно вытаращивая глаза и отдуваясь, двое молодых людей совали за щеку и надкусывали какой-то новый сорт орешков в шоколаде.
Безумие. Безумие этого инфантильного общества… Безмозглость этого инфантильного мира.
…Поселенцы, потрясая какими-то своими бумагами, требовали прибытия на место конфликта властей. Власти не торопились. Когда цепочка конной полиции смела по склону вниз разрозненные группки людей, какая-то женщина бросилась опять вверх, к палаткам. За ней бежала черно-белая, лохматая собачонка. Двое полицейских бросились женщине наперерез, схватили за руки, поволокли по земле. Собака бросалась на полицейских, рвала зубами штанины, разрываясь от хрипа.
Рыжий раввин кричал:
— Люди! Что вы делаете, люди?!
…О Господи, надо принять снотворное.
Зазвонил телефон.
Фима вновь спохватился, засопел, поднял с пола раскрытую на статье Халила Фахрутдинова газету «Полдень» и грузно потянулся к трубке.
— Васенька-а! — пропел любимый голос. — Мне нужен телефон этой мымры из фонда «Наружного». А я забыла дома свою записную книжку. Сбегай, мась, в спальню, она на тумбочке, в черной сумке, глянь, а… на букву «Н».
Фима поднялся и пошел в спальню — искать записную книжку жены.
На кровати, той, что ближе к окну, уютно укрытая, лежала и просматривала журнал мод Ангел-Рая. Минут сорок назад Фима, собственноручно выкупав ее (он всегда боялся, что в ванной она поскользнется и упадет, ударится, разобьется — одна из версий разветвленного вечного ужаса, сопровождавшего его после ее воскресения), уложил в постель, укрыл и вышел на минутку — послушать программу новостей. Да так и застрял в кресле с газетой на коленях. А, да — очень интересная статья Фахрутдинова о Катастрофе — будто бы не немцы спалили в печах шесть миллионов евреев, а — наоборот. То есть не буквально наоборот, а… Где же эта черная сумочка?..
— Ты чего ищешь, мась? — подняв каштановую головку от глянцевой страницы, спросила Ангел-Рая.
— Да черную сумочку, — ответил растерянно Фима. — Там книжка, мне нужен «Наружный» на букву «Н».
— Господи, да я его наизусть помню: двести пятьдесят четыре шестьсот семь.
Повторяя номер, Фима подошел к снятой и лежащей, тоже уютно — на бочку — телефонной трубке. Несколько мгновений он смотрел на эту трубку, потом осторожно поднял ее. В ней слышны были совершенно естественные, на разных звуковых планах голоса. На ближнем плане переливался и звенел умоляющим колокольчиком (она к кому-то обращалась), небесный голос жены.
— Але, — сказал он, — двести пятьдесят четыре шестьсот семь.
— Ты мой золотой, — нежно проговорила она. — Все, записала. Чмок!
— А ты…
Он хотел сказать — зачем тебе книжка-то была, ты ж этот номер наизусть помнишь… но сдержался…
— Я в Духовном Центре, не волнуйся, меня Агриппа довезет. А ты ложись, Васенька, тебе ведь завтра рано…
Когда, опустив трубку на рычаг, Фима зашел в спальню, Ангел-Рая уже спала, неслышно и кротко.
Несколько минут он тупо смотрел на нее, пытаясь постичь…
Бросил это, вздохнул и пошел чистить зубы.
27Темно-серый новенький «даятсу-апплауз» мчал по шоссе Иерусалим — Тель-Авив.
Ури Бар-Ханина, ведущий программист американо-израильского концерна, вез своего шурина Борю Кагана на собеседование по поводу устройства на работу в некую фирму по производству сверхчувствительных оптических приборов. Говоря иными словами, с огромным трудом и благодаря своему безупречному авторитету Юрику удалось добыть для Бори вполне достойную должность с удовлетворительным окладом. И сейчас он страшно волновался — как бы кретин Боря не ляпнул на собеседовании чего-нибудь непотребного, в своем духе и в соответствии со своими взглядами и пристрастиями.