Первый вариант. Политический класс делится на две части: компрадоров и националов, автохтонов и аллохтонов. И эти две части начинают воевать друг с другом. Наконец, жизнеспособная часть — та часть, которая является национальной, которой Россия нужна, — побеждает. Система опирается на нее и при этом чуть-чуть трансформируется.
Второй вариант. Система ищет новые базы опоры. Должна найтись сила, на которую система сможет опереться. Это очень редко реализовывалось в истории. Не знаю, имеет ли тут смысл разговор про 1937 год или нет, и осуществлял ли Сталин смену опоры. Знаю, что Петр I осуществлял смену опоры. Это уникальный случай в истории, когда гений сам себе создал опорную базу. Но он занимался этим долго. На то, чтобы созданные Петром потешные полки стали гвардией, как мы знаем, ушло довольно много времени. И не на одну только гвардию он опирался в своих решениях.
Итак, существуют ли сегодня какие-нибудь группы как живые, энергичные социальные организмы, на которые система могла бы опереться? Отвечаю. С моей точки зрения, их нет.
Задача не в том, чтобы ответить на вопрос, «как спасать Россию», разбирая отношения между системой и существующим политическим классом, или разбирая отношения между системой и какими-то другими классами, или даже имея в виду, что эти другие классы будут не строить отношения с системой, а сметать ее. Все эти варианты возможны.
Но нет элемента № 3 — НОВОЙ ОПОРНОЙ ГРУППЫ, НОВОГО ОПОРНОГО КЛАССА как реальной сущности, как реального социального организма. Его нет, и сегодня трудно даже представить, что это такое. И вся программа «Суть времени» посвящена тому, чтобы обсудить, что же такое этот элемент № 3? Почему его нет? Можно ли его создать? И за счет чего?
Вы спрашиваете «что делать?» так, как будто есть живой, полноценный элемент № 3, действия которого (в виде надстроек над ним — политических партий и так далее) должны либо построить с системой новые отношения, либо трансформировать ее, либо разрушить. А мы вам говорим: нет этого элемента № 3! Откройте глаза!
Вы скажете: «Откроем глаза — и выяснится, что все безысходно и надо то ли просто бежать, то ли прятать голову в песок».
Нет, надо строить элемент № 3! Надо создавать, собирать этот аттрактор, эти катакомбы, эти социальные организмы — живые и достаточно мощные.
Как их собирать? Кто собирает такие социальные организмы?
Их собирает дух. Их собирает смысл. Значит, этот смысл и надо обсуждать.
Итак, мы видим следующие процессы.
Система пытается опереться на существующий политический класс и… проваливается, потому что опереться на него нельзя. Она проваливается, начинает загнивать. Загнивание политических систем происходит именно тогда, когда они опираются на классы и сущности, которые не отвечают тем задачам, которые должны решать системы. Это классическая ситуация загнивания.
Система загнивает все больше. Постепенно у нее возникают патологические свойства, присущие всем загнивающим системам, которые не могут нащупать точку опоры. Им не на что опереться, и они опираются сначала на самое себя, потом на части себя, потом на подчасти и так далее. В итоге государь император опирается с трудом на руку супруги, а супруга на руку государя императора. И все кончается.
Эта коллизия неумолима. И мы понимаем, что самый простой способ ее решения (ибо мы боимся, что вместе с системой завалятся и государство, и страна) заключается в том, чтобы «элемент № 2», то есть российский буржуазный класс, разобрался сам с собой, поделившись на компрадоров и националов. Чтобы можно было помочь националам победить компрадоров — и тогда система могла бы опереться, с небольшими изменениями, на националов. Которые проявят историческую состоятельность. Которые будут соразмерны задачам страны. Которые, в конце концов, будут следовать великим строчкам Есенина:
Будет Родина.
Не хочу сейчас подробно распространяться на китайскую тему и никогда не считал, что Китай — во всем для нас эталон. Но я убедился кое в чем во время многих моих поездок в Китай, и скажу об этом несколько слов. Там — помимо даосизма, буддизма, конфуцианства, сыгравших огромную роль в том, что Китай состоятелен (всего этого у нас нет), — есть еще один элемент, которого у нас нет: домашние храмы, храмы предков. До сих пор китаец верит, что он может работать где угодно, но захоронен он должен быть в родной земле, в земле своего селения, чтобы сразу попасть к предкам, которые уже для него и кусок неба зарезервировали, и… Я не хочу доводить до конца свои рассуждения, они слишком краткие, чтобы я мог изложить адекватно, а иначе это будет какая-то полукарикатура, а я отношусь ко всему этому серьезно.
Вот это ощущение предков, святой родной земли, в которой надо быть захороненным, свойственно китайской культуре не в меньшей степени, чем ее даосистско-буддистско-конфуцианские уровни. Этот уровень более древний, более глубокий. Между прочим, во Вьетнаме нащупывается примерно это же. У нас этого нет.
Но все равно буржуазный политический класс в каком-то виде должен соотнести себя с задачами субъекта под названием «Россия». Он должен то ли хотеть грабить с ее помощью, то ли хотеть прятаться в ее лоне, то ли действительно любить ее по-настоящему, служить ей. И это, конечно, самое лучшее. Но, по большому счету, это уже не столь важно, поскольку разделения на националов и компрадоров нет. Все слиплось. «Все смешалось в доме Облонских».
Значит, коллизии «система (элемент № 1) опирается на политический класс (элемент № 2)» не существует.
Но и коллизии «разделение политического класса (элемента № 2) на компрадоров (элемент № 2А) и националов (элемент № 2Б)» тоже не существует!
Таким образом, комбинации, при которой система (элемент № 1) опирается на националов (элемент № 2Б), а компрадоры (элемент № 2А) исчезают с нашего горизонта, тоже не существует.
Нет полноценного конфликта между либералами и консерваторами, между компрадорами и националами, между аллохтонами и автохтонами! Нет этого! Предлагаются идеологические основы такого переоформления, такого разделения класса, создается смысловая ткань, а переоформление не идет! Потому что класс несостоятелен. Весь элемент № 2 несостоятелен.
И тут возникают три вопроса.
Первый вопрос. Насколько капитализм вообще сегодня состоятелен? Насколько состоятелен буржуазный класс в целом? Такой ли он гегемон в современном мире, как это кажется?
Второй вопрос. Была ли буржуазия когда-нибудь (даже в ситуациях намного лучших, чем сегодняшняя) состоятельна в России? В феврале 1917 года она была гораздо лучше качеством. Но она же не была состоятельна! Она все проиграла.
И третий вопрос. Что такое сегодняшняя криминальная буржуазия, наскоро созданная для того, чтобы уничтожить коммунизм и СССР разгулом «первоначального накопления»? Созданная на той основе, на которой она была создана? Более надежного средства дискредитировать капитализм в России, чем применить при его создании те методы, которые были применены, придумать невозможно. Потому что капиталистический класс в России сформировался в итоге как криминальный класс. А криминальный класс никогда, ни в какой мере не может быть самостоятельным. И очиститься он не хочет и не может. Вот в чем проблема нашего политического класса, этого самого «элемента № 2», и проблема системы.
Поскольку весь этот класс таков, каков он есть, система оторвана от него и гниет. Она не то чтобы сильно отличается от этого класса, она плоть от его плоти, кровь от его крови. Но у системы как социального организма есть собственная жизнь. Класс-то может переползти во Францию, Германию и куда-нибудь еще, а система никуда переползти не может! Ее руководители дорого заплатят, если она грохнется вместе с Россией. И они это понимают. Они понимают, что счет им предъявят отнюдь не только внутри страны, но и за рубежом. Значит, система живет своей, отдельной от политического класса жизнью.
Что же касается «элемента № 3» (новых социальных организмов, новых социальных классов), то амбициозная, невероятно сложная, почти нерешаемая задача состоит в том, чтобы собрать эту сущность. Программой «Суть времени», нашей деятельностью, нашими идеологическими дискуссиями, нашими организационными, пока еще самыми начальными, шагами собрать ее в исторически короткие сроки.
Мне скажут, что это безумие, что это невозможно сделать, что это неподъемная задача и так далее. А я ничего другого не вижу! Не вижу, не понимаю, как можно действовать иначе. И считаю, что тут шансы, пусть и минимальные, есть, а ни на что другое шансов нет.
Что это за социальный организм? Как он должен строиться? За счет чего он может собраться быстро?
Что это за социальный организм? Как он должен строиться? За счет чего он может собраться быстро?
Отвечаю. Быстро он может собраться не за счет новой утопии — это невозможно. А за счет внимательного, настойчивого, энергичного и, прошу прощения, умного вглядывания в собственное прошлое и выявления в нем какой-то драгоценности. Это притча о советской жемчужине. Что такое «советская жемчужина»? Что за послание содержится внутри советской реальности? Что из советской реальности мы можем и должны использовать? И почему мы можем использовать это сегодня?
Разбор подобных вопросов связан с двумя видами деятельности.
Первый вид деятельности — критика капитализма. Поскольку два десятилетия назад капитализм был объявлен нашим светлым будущим, панацеей от всех бед, поскольку было сказано, что ничего хорошего, кроме него, никогда не было и не будет, что только он может нас всех спасти, и только он эффективен, то серьезная критика капитализма все это время была под запретом. Даже не в идеологическом или тоталитарном смысле: «Не сметь, а то посадим вас в тюрьму!» А просто очевидность преимуществ капитализма довлела над сознанием постсоветского гражданина, даже если он внутренне и считал, что более привержен социализму, социал-демократии, но не коммунизму! Коммунизм так навернулся, что постсоветскому гражданину казалось страшным повернуть голову в ту сторону и уж тем более критиковать капитализм.
Так было до 2008 года. А потом о кризисе капитализма заговорил весь мир, кроме России. В России это все не звучит. Опыт критики капитализма в России (а это обязательное занятие, коль скоро мы действительно хотим собрать «элемент № 3») коммунистический. А внутри коммунизма существовала цензура на огромное количество сущностных вещей, связанных с нашим реальным советским укладом, с коммунизмом как таковым. Гнать любую диссидентскую «пургу» на советскую систему было разрешено — проклинать ее, ухмыляться по ее поводу. А вот искать внутри нее жемчужины, подвергать ее интеллектуальному переосмыслению и доосмыслению было запрещено. И платить за нарушение этого запрета приходилось гораздо большую цену, чем за критику системы. Так странно была устроена сама советская система. И нам эту странность тоже придется обсудить.
Итак, занимаясь критикой капитализма, к «коммунистическому вчера» мы обратиться не можем. Как бы мы ни уважали свое прошлое, «в карете прошлого далеко не уедешь».
Тему капитализма надо переосмысливать.
Давайте для начала поговорим о том, как именно критику капитализма осуществляли люди большого масштаба — и на Западе, и во все мире. Как это делали корифеи — корифеи безусловные, не имеющие отношения ни к Институту марксизма-ленинизма, ни к Высшей партийной школе, ни к ЦК КПСС.
Я далеко не во всем согласен с Эрихом Фроммом — одним из людей такого масштаба. Мне есть в чем оппонировать ему. Могу указать на точки, где Фромм, по моему мнению, категорически неправ. Я не хочу, чтобы его книги стали новой Библией. Но мне представляется крайне важной та оценка капитализма, которую дает Фромм. Фромм, а не советские начетчики из Высшей партийной школы.
Фромм говорит, что капитализм — это общество, основанное на том, чтобы разбудить алчность, себялюбие, конкуренцию всех против всех. И он тут не первый. Об этом говорили и Гоббс, и Адам Смит. Давно говорилось о том, что если разбудить алчность и низменные чувства в каждой конкретной человеческой особи и каждая особь начнет воевать с другой, то якобы в целом человеческое сообщество вдруг начнет огромными темпами развиваться. Что единственное, на что мы можем опираться в развитии, — на низменное в человеке, на его алчность, себялюбие, на его человеческую природу.
Фромм считает, что опора на такую природу, которая выдумана в значительной степени для того, чтобы оправдать определенное устройство общества, приводит к отчуждению. Потому что формируется общество, в котором хотят «иметь», «обладать», но не «быть».
Фромм разбирает не то, больше или меньше в этом обществе будут кушать. Он смотрит в корень и бьет в самую больную точку: «Потребление — это одна из форм обладания и, возможно, в современных развитых индустриальных обществах наиболее важная. Потреблению присущи противоречивые свойства: с одной стороны, оно ослабляет ощущение тревоги и беспокойства…»
Человек понимает, что он смертен, что он неустойчив, что в одиночку (а ведь его сделали индивидуалистом!) он абсолютно беззащитен перед роком. Он начинает тревожиться и беспокоиться, и тогда ему в виде наркотика предлагают потребление. Оно ослабляет ощущение тревоги и беспокойства. Иди в магазин, покупай все больше, и ты временно успокоишься, ты защитишь свое «Я» скорлупою вещей. Ты потрогаешь их, они тебе понравятся, и ты забудешь о том, что ты смертен, что ты одинок, что, по большому счету, ты несчастен.
Все эти супермаркеты, все эти гипермаркеты, все эти беспрерывные шопинги нужны для того, чтобы заглушить внутреннее экзистенциальное беспокойство, говорит Фромм. А показы по телевидению бандитов, каннибалов и т. п. нужны для того, чтобы разбудить страх. И тогда потребитель, который начнет беспокоиться еще больше, снова побежит потреблять. Фильмы ужасов, культура агрессии нужны для того, чтобы загнать человека в шопинг. «Современные потребители, — пишет Фромм, — могут определять себя с помощью следующей формулы: я есть то, чем я обладаю и что я потребляю».
Дальше он спрашивает: а к чему это приводит?
«Все эти соображения, по-видимому, говорят о том, что людям присущи две тенденции: одна из них — тенденция иметь — обладать (т. е. бегать по шопингам и грызться друг с другом. — С.К.), — в конечном счете, черпает силу в биологическом факторе, в стремлении к самосохранению».
И это очень большая сила, говорит Фромм, на которую, конечно, можно опереться. Это звериная толща — все то до-человеческое, природное, что существует в человеке, это все инстинкты, которые спят, но никуда не исчезли. Самосохранение… грызня… джунгли… «война всех против всех»…
«Вторая тенденция — быть… жертвовать собой — обретает силу в специфических условиях человеческого существования и внутренне присущей человеку потребности в преодолении одиночества посредством единения с другими…
Те культуры, которые поощряют жажду наживы, а значит, модус обладания, опираются на одни потенции человека. Те же, которые благоприятствуют бытию и единению, опираются на другие».
Но не надо, указывает Фромм, говорить, что этих других потенций нет. Не надо говорить о том, что можно опираться только на те потенции, которые нужны культурам, поощряющим жажду наживы, даже ради развития. Адам Смит, Гоббс, «война всех против всех»… Адам Смит: алчные индивидуумы начинают грызться, порождают развитие, общественное благо, благо из алчности.
«В заключение, — пишет Фромм, — можно сказать, что нет ничего удивительного в том, что стремление человека к самоотдаче и самопожертвованию проявляется столь часто и с такой силой, если учесть условия существования человеческого рода».
Человеческий род не может существовать без опоры на это. Он погибнет, если не будет существовать с опорой на это.
«Удивительно, — пишет Фромм, — скорее то, что эта потребность может с такой силой подавляться, что проявление эгоизма в индустриальном обществе (как и во многих других) становится правилом, а проявление солидарности — исключением. Вместе с тем, как это ни парадоксально, именно этот феномен вызван потребностью в единении. Общество, принципами которого является стяжательство, прибыль и собственность, порождает социальный характер, ориентированный на обладание, и как только этот доминирующий тип характера утверждается в обществе, никто не захочет быть аутсайдером, а вернее отверженным; чтобы избежать этого риска, каждый старается приспособиться к большинству, хотя единственное, что у него есть общего с этим большинством, — это только их взаимный антагонизм».
А дальше Фромм идет до конца: «В католической теологии такое состояние существования в полном разъединении и отчуждении, не преодолеваемом и в любви (а Фромм подробно объясняет, почему в подобном состоянии подлинной любви быть не может, и она подменяется сексом, и почему нужны все эти сексуальные революции. — С.К.), определяется, как „ад“».
Фромм ставит знак тождества между адом метафизическим и адом социальным. Ад — это состояние всеобщего разъединения, не преодолеваемого и в любви.
А дальше он обращает внимание на ту сторону Маркса, которую не то чтобы запрещено было обсуждать в советское время, а просто ее категорически не хотели обсуждать. Об эксплуатации говорили, об отчуждении — нет. А мы сейчас, осуществляя критику капитализма, заговорили об отчуждении.