«У молодых людей мы находим такие типы потребления, которые представляют собой не скрытые формы приобретения и обладания, а проявление неподдельной радости от того, что человек поступает так, как ему хочется, не ожидая получить взамен что-либо „прочное и основательное“».
Это не буржуа, это, казалось бы, новая молодая надежда.
«Эти молодые люди совершают дальние путешествия, зачастую испытывая при этом трудности и невзгоды, чтобы послушать музыку, которая им нравится, или своими глазами увидеть те места, где им хочется побывать, или встретиться с теми, кого им хочется повидать. Нас в данном случае не интересует, являются ли цели, которые они преследуют, столь значительными, как это им представляется. Даже если им недостает серьезности, целеустремленности и подготовки, эти молодые люди осмеливаются быть, и при этом их не интересует, что они могут получить взамен или сохранить у себя».
В этом они, казалось бы, гораздо более искренни и многообещающи, чем то поколение, которое хочет только иметь.
«Они кажутся гораздо более искренними, чем старшее поколение, хотя часто им присуща некоторая наивность в вопросах философии и политики. Они не заняты постоянным наведением глянца на свое „я“ (как это старшее поколение — буржуазия. — С.К.), чтобы стать „предметом повышенного спроса“. Они не прячут свое лицо под маской постоянной лжи, вольной или невольной; они в отличие от большинства не тратят свою энергию на подавление истины. Нередко они поражают старших своей честностью, ибо старшие втайне восхищаются теми, кто осмеливается смотреть правде в глаза и не лгать. Эти молодые люди образуют всевозможные группировки политического и религиозного характера, но, как правило, большинство их не имеют никакой определенной идеологии или доктрины и могут утверждать лишь, что они просто „ищут себя“. И хотя им и не удается найти ни себя (ибо нельзя найти себя, когда ты ищешь только себя. — С.К.), ни цели, которая определяет направление жизни и придает ей смысл, тем не менее они заняты поисками способа быть самими собой, а не обладать и потреблять.
Однако этот позитивный элемент картины нуждается в некотором уточнении. Многие из тех же молодых людей, а их число с конца 60-х годов продолжает явно уменьшаться (Фромм писал о хиппи и том, что за этим последовало. — С.К.), так и не поднялись со ступени свободы от (той свободы „глобиков“, которую будут использовать американцы, чтобы перестраивать мир. — С.К.) на ступень свободы для (той свободы, а не несвободы, которую должны использовать мы. — С.К.); они просто протестовали, не пытаясь даже найти ту цель, к которой нужно двигаться, и желая только освободиться от всякого рода ограничений и зависимостей. Как и у их родителей — буржуа, их лозунгом было „Все новое прекрасно!“ (помните: „Мы ждем перемен!“? — С.К.), и у них развилось почти болезненное отвращение ко всем без разбора традициям, в том числе и к идеям величайших умов человечества. Впав в своего рода наивный нарциссизм, они возомнили, что им по силам самим открыть все то, что имеет какую-либо ценность».
И тут Фромм говорит главное: «Их идеалом, в сущности, было снова стать детьми, и такие авторы, как Маркузе (а Маркузе — это крайнее крыло Франкфуртской школы, которое отделилось от марксизма и очень активно было использовано ЦРУ. — С.К.), подбросили им весьма подходящую идеологию, согласно которой возвращение в детство — а не переход к зрелости — и есть конечная цель социализма и революции. Их счастье длилось, пока они были достаточно молоды, чтобы пребывать в этом состоянии эйфории; однако для многих этот период закончился жестоким разочарованием, не принеся им никаких твердых убеждений и не сформировав у них никакого внутреннего стержня. В итоге их уделом нередко становится разочарование и апатия или же незавидная судьба фанатиков, обуреваемых жаждой разрушения».
Наша задача — формировать взрослость вокруг тех идей, которые мы сейчас раскапываем, доосмысливаем и развертываем.
Потому что на другом полюсе будет вот этот маркузеанский идеал ребенка, который шарахается в своем недовольстве из стороны в сторону. И которым, как газом, всегда можно управлять — для разрушения. Как говорил когда-то один из спортивных комментаторов СССР, «такой хоккей нам не нужен». Это будет то, что будет нам противостоять.
Сегодня, как никогда, нас интересует взрослость. Способность быть и действовать. Возвращение себе полноты бытия, которая и делает человека субъектом действия. Беспомощные вопросы о том, что делать («Говорите, что делать? Где находится ваше Политбюро?» и так далее), — это вопросы детские.
Ясно, что делать — становиться социальным микролидером. Соединяться с другими такими же лидерами. Создавать формы деятельности, которые будут совместимы с твоими идеями, и не бояться того, что ты не сможешь их создавать. Формировать из этого социальную ткань будущего аттрактора. Если ты можешь — выдвигать новые идеи. Если не можешь — учиться идеям и учить других. Если ты находишься где-нибудь посередине — помогать и создавать какие-то промежуточные формы деятельности, подбирать материалы, давать новые и новые факты, работать.
Нашлись люди, которые сделали стенограммы 46 серий передачи «Суд времени», за что им низкий поклон. Нашлись люди, которые создают портал по советскому наследству, за что им низкий поклон. Нашлись люди, которые хотят снимать фильмы и просят нас, чтобы мы давали контент, выступали в этих фильмах, а они будут готовить всю канву, всю матрицу. Они делают это сами.
Мало ли еще форм деятельности, которые можно вместе осуществлять, если действительно хотеть работать, быть серьезным и создавать этот самый элемент № 3 — социальную макрогруппу, которая сможет противостоять беспомощности и аннигиляции, коллапсу того, что нынешняя система считает своей базой и опорой и вместе с чем она будет уходить в небытие.
Вот это и есть та главная цель, ради которой можно производить такие программы, как «Суть времени». А также другие программы, другие продукты. А также заниматься деятельностью, строить социальные организмы, микро- и макро-, объединять их между собой. И, понимая, как все плохо, не опускать руки, а заниматься альтернативной деятельностью.
Либо мы успеем сформировать этот самый «элемент № 3» — и тогда ситуация гораздо более спокойным образом будет выходить на нужные нам параметры. Либо не успеем. Но, может быть, успеем. Успеем создать то, что окажет противодействие окончательному обрушению России.
Выпуск № 6. 8 марта 2011 года
Меня часто спрашивают: «Что такое метафизика? В какой степени и в какой мере она эквивалентна религии? А если религии, то какой религии?»
Я-то лично считаю, что метафизика — это не совсем и не вполне религия. Это некое ощущение загадки мироздания, которое сегодня очень созвучно современной науке, теории эволюции, теории усложнения всех форм материального мира, включая те формы, которые создались сразу после Большого взрыва и дальше наращивались. Наращивались еще в пределах мира, в котором не было жизни, а потом в мире человеческом.
Если в живом мире подобного рода наращивание сложности форм — это эволюция, если в мире человеческом — это история, то в неживом мире… до конца нет еще даже согласия, что же именно усложняет эти формы. Но все понимают, что они усложняются. Все понимают, что когда-то не было атомов, когда-то не было молекул, когда-то не было кристаллов, когда-то не было органических молекул и так далее. И во всем этом есть какая-то загадка, требующая своего строгого объяснения. Совершенно необязательно адресующая только к религиозному опыту. Есть какое-то пересечение между наукой и религией по вопросам о восхождении, об усложнении, о развитии и о метафизике развития.
Короче говоря, метафизика — это нечто более пространное, чем религия. Люди могут не быть религиозными и иметь метафизику. Могут быть религиозными и, как ни странно, не иметь метафизики. Люди, причастные разным религиям, могут иметь одну метафизику. И, наоборот, люди, причастные одной религии, могут иметь разные метафизики.
Я мог бы много об этом говорить, но поскольку мы говорим о политике и о сути времени, то я вместо этого прочитаю стихотворение Твардовского, в котором все пронизано метафизикой. И о котором нельзя сказать, что тут вот такая религия или другая. И это стихотворение имеет прямое отношение к сути нашей передачи.
Твардовский здесь в художественной форме говорит об эгрегоре. О царстве мертвых, которые живут в наших сердцах. О единстве эгрегора и живущих ныне на Земле. О том, что Собор есть единство живых и мертвых. И только Собор есть высшее выражение народа. Он говорит о многом — и о сути времени. «И время шло».
Твардовский здесь в художественной форме говорит об эгрегоре. О царстве мертвых, которые живут в наших сердцах. О единстве эгрегора и живущих ныне на Земле. О том, что Собор есть единство живых и мертвых. И только Собор есть высшее выражение народа. Он говорит о многом — и о сути времени. «И время шло».
Метафизика как раз и выражает суть времени. Она говорит о том, что именно нас объединяет, каким образом связываются времена и какую роль в этом объединении времен, в связи времен играют наши мертвые и любимые.
«Гамлет» — это таинственное произведение, в нем много тайн. Одна из тайн, как мне кажется, состоит в том, что Гамлет просто очень любил отца. Все ставят разных «Гамлетов». Но ни в одном из этих Гамлетов нет того, что мне представляется главным. Он просто очень любил отца, был с ним связан и связан по-настоящему. И в этом расшифровка многого из того, что он делал.
Ну, а теперь вернемся от Гамлета, Твардовского, единства живых и мертвых и прочих, я убежден, основополагающих, краеугольных вещей — к тому, что называется политикой.
Понимая, что какие-то мысли схватываются аудиторией до конца, а какие-то не до конца, в большей или меньшей степени, я позволю себе сейчас применить несколько новых формул. Я предъявлю аудитории некоторые свои мысли, свои аналитические иероглифы в графике с тем, чтобы стало яснее и понятнее, о чем я говорю. Мне кажется, что такая окончательная ясность — не вообще некоторый оставшийся эмоциональный фон, не обсуждение некоторых отдельных мыслей, а уяснение всей логики как единого мегаиероглифа — безумно важна, коль скоро мы хотим, чтобы эти беседы (лекции? не знаю, как их еще назвать: исповеди, проповеди, как некоторые говорят) имели максимальный эффект.
Итак, что вдруг стало ясно в предыдущей передаче «Суд времени»? И отчего все наши сторонники и мы сами возликовали?
Стало ясно, что есть общество.
И что в этом обществе есть меньшинство (такое совсем, совсем, совсем маленькое меньшинство) и есть большинство, причем огромное (рис. 2).
И что это большинство патриотично, поддерживает советские ценности, поддерживает единый тезис о величии нашей истории, ориентировано державно, ориентировано историофильски, а не историофобски — так, наверное, будет сказать точнее всего. Это наше, наше большинство. И важно, что оно не только наше, но оно и большинство. Каждый считал, сидя в своем углу, что он в одиночку страдает по советским и, в целом, по историофильским ценностям, в то время как вокруг клубится совсем другая, безумная жизнь. И вдруг в какой-то момент выяснилось, что таких «каждых» — «до и больше». И что они-то и слагают это наше большинство.
Итак, есть это большинство, иногда выражаемое цифрой 85%, иногда выражаемое цифрой 97%. И есть меньшинство. Что в ответ на данный факт, обнаруженный в передачах «Суд времени» и подтвержденный многими другими данными, сказало меньшинство?
Меньшинство сказало: «Во-первых, это не так. Подумаешь, какие-то там телевизионные передачи! Подумаешь, какой-то там телевизионный актив! Это же не страна, это не общество — это малые сегменты, а может, вообще какие-то группы сумасшедших, которые по многу раз голосуют. А во-вторых, — сказало оно, — даже если это так, то ваше большинство — это невменяемый охлос, упыри, идиоты». (Сравни: «Россия, ты одурела», сказанное Юрием Карякиным после победы Жириновского в 1993 году на парламентских выборах).
Ну сказало меньшинство, что это не так, что речь идет о телевизионном шоу-тренде, а вовсе не о большом нарративе и мегатенденции… Но вскоре выясняется, что это все-таки так, потому что это подтверждается другими передачами с другим телевизионным охватом. Иначе и быть не может, потому что до 95% наших сограждан от преобразований последних 20 лет не получили вообще ничего. Около 20% этих сограждан голодает, еще 30–40% не могут приехать из Томска в Омск, не то что выехать за рубеж. И тогда вообще непонятно, что они получили.
Мобильные телефоны? Но я видел в Гималаях на высоте около 5000 метров женщину вполне традиционного обличья, которая распахивала огород на буйволе и говорила по мобильному телефону. В Африке много мобильных телефонов. И что же, все, что получило население от двадцатилетних преобразований, это мобильные телефоны? Так они есть везде! И вообще, нужно ли было огород городить, чтобы получить мобильные телефоны? Из России вывезено, по минимальным оценкам, 2 триллиона долларов. Сколько можно было купить на эти деньги мобильных телефонов, если речь была бы только об этом! Но говорилось же о чем-то другом. А в смысле этого «другого» не получено ничего.
Поэтому, во-первых, имеет место это большинство. И это макропроцесс, большой нарратив и что угодно, а не телевизионный микротренд. Ну зачем голову себе дурить?
И, во-вторых, этот феномен просто не мог не иметь места. Он обязательно должен был существовать, ибо он коренится в сути произошедшего у нас в стране.
Итак, через какое-то время меньшинство начинает понимать, что это все действительно, увы, случилось, и что оно, меньшинство, является меньшинством — абсолютным, тающим меньшинством, составляющим то ли 5, толи 7 т в, то оли 8%, но даже не 25 (как иногда в счастливы(х 8 снах снится некоторым либералам, которые таким образом пытаются интерпретировать телевизионные результаты).
Дальше. Когда меньшинство это уясняет (а оно уясняет это довольно быстро), что оно тогда говорит? Оно говорит: «Ах, это так? Ну тогда, если это т ак, если все благо, которое вам принесли, всю правду, все наши изыски вы не принимаете, то не мы плохие, потому что мы не можем до вас это донести, а плохие вы — чертово быдло, упыри, охлос. И раз так, то, то, то…»
Мы спрашиваем: «То что?» (рис. 3)
Ответ, более или менее явный, таков: «А раз так, то мы, даже будучи в меньшинстве, останемся у власти, ибо мы — просвещенное, продвинутое меньшинство. И наша просвещенность и продвинутость дает нам на это право. А также дает нам на это право ваша дикость и непродвинутость как большинства».
Итак, меньшинство — это продвинутое, просвещенное меньшинство, властвующее над отсталым большинством. Теперь мы спрашиваем спокойно это меньшинство и самих себя, а также всех, кого это интересует: «Как это называется? Вот это всё вместе — как называется? Когда просвещенное, продвинутое меньшинство властвует над отсталым и идиотическим большинством — как это называется?» Ась? Не слышу! (рис. 4)
Называется это «диктатура», правильно? Это называется диктатура. И никак иначе. Это абсолютно точное политическое определение.
Но — первое — надо это слово сказать. Его надо выговорить и не подавиться. Ну скажите: «Да, наша власть будет диктаторской, а наш диктатор — вот он». Покажите пальцем, кто.
Второе. Это же надо осуществить, обзаведясь, прежде всего, идеологией, легитимирующей каким-то образом такую ситуацию, потому что на штыках и вправду не усидишь; а кроме того, репрессивным адекватным аппаратом, который будет мобилизован, в том числе и через эту идеологию, а также иначе.
Но ведь меньшинство не хочет никакого репрессивного аппарата, потому что оно его боится больше, чем большинства. Оно несколько раз им обзаводилось: в варианте Коржакова, Лебедя и, в конечном итоге, Путина. И несколько раз получало от него в лоб. Поэтому оно теперь его не хочет. Оно понимает, что, как только оно им обзаведется, репрессивный аппарат это меньшинство и съест. А кроме того, меньшинство не хочет никакой идеологии, которая бы мобилизовала как какую-то социальную базу опоры, так и аппарат. Потому что оно в этой идеологии теряет свои прелестные словеса, свой либерально-космополитический флер, который оно ценит гораздо больше, чем методы удержания чего-то репрессивными способами. Даже если удерживаются твои позиции в обществе.
Третье, но очень важное, с чего я начал: меньшинство даже слово «диктатура» произнести не хочет, потому что сразу же все умрет. Тогда возникает вопрос: а что делать?
«Мы не говорим, что мы диктатура, а, напротив, говорим, что у нас наращиваются демократические процессы»…
Но демократические процессы приводят к власти большинство. А большинство, по определению меньшинства, — «отсталое» и является «охлосом», «упырями» и всем прочим.
«Мы не обзаводимся идеологией, расширяющей нашу социальную базу, а также мобилизующей репрессивный аппарат. Мы не приводим этот репрессивный аппарат к действиям, известным по явлению, именуемому „диктатура“. И мы не говорим, что мы — диктатура».
Так что же меньшинство делает? И почему это делаемое дает ему какие-то гарантии на сохранение властных или квазивластных позиций? Почему оно рассчитывает на продление своего всевластия в условиях, когда все эти обязательные пункты, мною выше перечисленные, не только не выполняются, но выполняются, как говорят в математике и физике, с точностью до наоборот? Делается прямо противоположное — «демократизация нон-стоп» с лицом то ли Юргенса, то ли каким-то другим.