Галс — движение судна относительно ветра или отрезок пути, который проходит парусное судно от одного поворота до другого при лавировке.
Еще пять минут назад этот великолепный серебристый летний пиджак, и розовая сорочка, и атласный галстук — в тон сорочке, розоватый и с косыми полосками глубоко розового цвета, — все излучало респектабельность. Обладатель костюма неспешно орудовал вилкой и ножом, приканчивая салат из авокадо.
Да, сначала все было красиво, как в глянцевом журнале.
И прилично.
Официант со стаканом красного сока на подносе торжественно и вместе с тем достаточно быстро плыл через зал ресторана.
Оформление заведения вызывало ощущение, что вы попали внутрь огромного круглого сыра. Стены были светло-желтые, бугристые. Они плавно, без углов, переходили в желтый потолок, испещренный глубокими как бы промоинами, которые испускали мягкий свет вниз, на немногочисленную состоятельную публику. Вся обслуга, что сновала туда-сюда, хлопотала, окружая гостей вниманием, была одета так же, как и тот официант, что нес на подносе сок, — в униформу мышиной окраски, — и действовала как он — очень живо, не создавая, впрочем, при этом суеты.
Звучала приятная негромкая мелодия, нечто из классики джаза — как раз то, что может устроить клиентов дорогого ресторана. Официант с соком продефилировал в конец зала, к двоим посетителям (на одном из них и был тот самый безупречный летний костюм), и учтиво поставил стакан на столик. Спросив: «Еще что-нибудь?» и не получив ответа, он отошел к расположенному в нескольких шагах округлому окну бара, положил книжечку с отрывными счетами на стойку, придвинул к себе калькулятор и погрузился в подсчеты.
Официант некоторое время не оглядывался на покинутый стол, а зря — мог бы не пропустить скандального зрелища.
— Вы хотели томатный сок, — тихо сказал своему визави мужчина в костюме, — пейте. Пейте, Николай Алексеевич, и давайте уже заканчивать разговор. У меня прямой вопрос: я могу считать, что завербовал вас?
В ответ — молчание.
— У меня, честно говоря, осталось мало времени, — продолжал первый размеренным тоном никуда не спешащего человека. — Если вы сейчас не готовы ответить, вот моя визитка, позвоните позже. Обычно мы даем на размышления не больше трех дней. Сегодня двадцать третье июля. Николай Алексеевич, вы здесь? Вы слушаете? Значит — двадцать третье июля две тысячи девятого года. Сосредоточьтесь, прошу вас. Итак, ноль девятый год. Кстати, если не знаете, этот год объявлен в Москве Годом равных возможностей, ха-ха. Прошлый — Год семьи — был не вашим годом, прямо скажем: в прошлом году вы как раз развелись. Но сейчас наступило время, которое вы можете сделать вашим. Мы предоставляем вам такую уникальную возможность. Через три дня, двадцать шестого июля, или нет — это будет воскресенье, значит, в понедельник, двадцать седьмого, позвоните по этому телефону, вас соединят со мной, и просто скажите мне «да». Мы еще раз встретимся, обсудим детали. Уверен, вы будете сотрудничать с нашей организацией. Но имейте в виду, чем больше вы тянете с ответом, тем хуже для вас — тем менее выгодные условия вы получите.
В ответ — снова молчание. Правда, на сей раз собеседник серебряного пиджака взял перечницу и хорошенько поперчил принесенный официантом томатный сок.
— Николай Алексеевич, так и будем в молчанку играть? Скажите хоть что-нибудь. Вы согласны работать на нас или хотите немного подумать?
И вдруг, когда после паузы первый с пренебрежением и скукой в голосе произнес: «Ну, и каков ваш ответ?» и когда выверенным, благородным движением отправил в рот последний кусочек авокадо и с чувством собственного достоинства задвигал нижней челюстью, — вот тут над столом внезапно мелькнул поток, некая темная струя, и великолепный костюм оказался безнадежно испорченным. Густо-красные пятна, огромные, мерзкие, обезобразили и пиджак, и сорочку, и атласный галстук.
Владелец костюма, бросив вилку и нож, отпрянул, схватился за салфетку пунцового цвета, что лежала у тарелки, суетливо попытался оттереть пятна, но затем возвратил ее на место.
О, сколько выразил этот медленный жест! И досаду по поводу невозможности вернуть одежде прежний вид, и стыд человека, который и представить себя не мог в такой непотребной ситуации, но все же попал в нее, однако главным образом рука выдала уязвленное самолюбие и желание поквитаться.
— Хех, как в кино, когда кого-нибудь убили, — послышался тем временем за столиком другой голос — голос Николая Алексеевича, к которому адресовался летний пиджак. — Там, говорят, на артистов тоже томатный сок льют. Или кетчуп.
— Ах ты… тварь! — Голос пиджака был по-прежнему очень тих, но звучал уже совсем не так безмятежно, как полминуты назад, когда он спрашивал у своего визави: «Каков ваш ответ?»
— Теперь ты тоже… — продолжал как ни в чем не бывало второй, — как ты меня назвал? Э-э… депрессивный. Вот, теперь… — Николай Алексеевич взял со скатерти визитную карточку, — Клепанов Петр Леонидович (прости, я сразу имя не запомнил), вот теперь, — он еще раз глянул в карточку, — теперь, менеджер Петя, мы на равных. И можем спокойно поговорить.
Однако насчет спокойной беседы Петр Леонидович имел, похоже, особое мнение. Он вскочил (Николай Алексеевич тоже быстро встал) и подался вперед, а многозначительная рука его, сжавшись в кулак, устремилась к лицу Николая Алексеевича.
Николай Алексеевич, плотный мужчина чуть старше сорока лет, с темно-русыми волосами, предвидел, судя по всему, возможность подобной вылазки. Он сделал движение навстречу Клепанову и, не пытаясь заслониться или уклониться от выпада, также отправил вперед, к лицу собеседника, свой правый кулак.
Оба кулака синхронно достигли целей. Оба соперника получили по крепкому удару под глаз. Затем одновременно уселись и помотали головами, чтобы прийти в себя.
После того как они смогли вернуться к действительности, оказалось, что Петр Леонидович выглядит несколько опешившим, а Николай Алексеевич — нимало, он смотрел на оппонента в упор, как бы спрашивая: «Ну что, съел авокадо?»
Клепанов, это было ясно, разозлился пуще прежнего и тут же снова вскочил и предпринял повторное нападение, прикрывшись при этом левой рукой. Однако Николай Алексеевич на сей раз не поддержал его энтузиазма. Наоборот, вмиг поднявшись, отступил на шаг влево с одновременным поворотом корпуса и таким образом устранился от направления атаки. Грудь Николая Алексеевича выгнулась при этом парусом — на нем была белая летняя сорочка.
Петр Леонидович замахал руками в воздухе. Он пытался добраться до обидчика и в то же время словно останавливал себя, явно опасаясь перевернуть стол, как будто перевернутый ресторанный столик для таких обстоятельств — это уже нечто совсем за гранью приличий.
Видя, что ловля Николая Алексеевича затягивается и не дает результата, Клепанов бросился в обход стола. Николай Алексеевич метнулся в обратную сторону. Тогда Петр Леонидович резко развернулся и рванул навстречу Николаю Алексеевичу. Тот мгновенно среагировал и с ухмылкой поменял направление: было ясно, что он твердо решил уклониться от продолжения потасовки, а процесс гонок и бессильная злость противника его вполне устраивают и даже радуют.
Сложно сказать, чем закончилось бы это преследование, но возле Петра Леонидовича и Николая Алексеевича как из-под земли выросли два охранника ресторана. Один из них крепко взял под руку Петра Леонидовича, а другой — Николая Алексеевича.
— Господа, — торжественно произнес метрдотель, также откуда ни возьмись появившийся рядом со столиком, — в ресторане «Сыр» подобное поведение неприемлемо. Будьте любезны…
— А мы и так любезны, — перебил его Николай Алексеевич.
— Я имел в виду, будьте любезны покинуть ресторан, — уточнил метрдотель.
— Да ладно. Мы шутили. Правда, Петь?
— Я тебе не Петя!
— Петя. Если мы не договорим, я позвоню в твою контору, — Николай Алексеевич вынул из кармана брюк визитную карточку Петра Леонидовича и помахал ею, — позвоню и скажу твоему начальству, что готов был сотрудничать, но ты сорвал переговоры из-за своей плохой… э-э… стрессоустойчивости. — Николай Алексеевич вновь повернулся к метрдотелю: — Мы шутили. Теперь вы нам объяснили, что такие шутки неприемлемы, и мы больше не будем. Да, Петя?
Метрдотель с сомнением воззрился на Петра Леонидовича.
— Ну что, Петя, каков твой ответ?
— Да, мы посидим тут еще, — нехотя проговорил Петр Леонидович. — Мы тихонько.
— Уверены? — спросил метрдотель.
— Да-да, он уверен, — ответил за Петра Леонидовича Николай Алексеевич и, воспользовавшись тем, что опекавший его охранник ослабил хватку, освободил руку и занят свое прежнее место за столиком. — Садись, менеджер Петя, уверенный человек.
Петр Леонидович уставился на Николая Алексеевича и хмыкнул, как бы заново оценивая ситуацию и своего собеседника.
— Все нормально, ребята, — подсобравшись, заверил он метрдотеля и охрану. — Абсолютно. Я заплачу за неудобства, включите это в счет.
Он сел на свой стул и, потирая наливающуюся синевой скулу, стал молча рассматривать Николая Алексеевича в ожидании, когда лишние люди удалятся. Судя по выражению лица Клепанова (лица управленца среднего звена, лет тридцати пяти), собеседник пробудил в нем не то чтобы любопытство, а скорее азарт.
— Значит, как я понимаю, ты сломался и готов сотрудничать, — мстительно сказал Петр Леонидович, едва они остались одни. — Так и запишу в отчете: «Атапин Николай Алексеевич — готов»! По-другому в принципе и быть не могло. А знаешь, почему? Могу объяснить. Ты в депрессии. Я уже это говорил, но ты не понял, в чем твоя главная проблема. Так вот, послушай. Ты — в бесконечной депрессии. Причем не просто из-за каких-то там неудачных обстоятельств. А из-за того, что ты сам полный неудачник. Разницу ощущаешь?
— Будешь хамить, — сказал Атапин, — закажу еще сока.
— Кишка тонка слушать правду?
— Не тонка. Просто давай без хамства.
— Какое ж это хамство? Это факты. Ты был офицером, подводником, ходил на атомных подлодках по всем океанам. А теперь? У тебя малый бизнес, так? Ты и твой дружок Миша — предприниматели! И чем же ты в своем бизнесе занимаешься? У твоего ООО контракт с МВД, и звучит это, конечно, эффектно: тренировочная база спецотряда ОМОНа! Но что в реальности за этим стоит? Ты инструктор по подводному плаванию у ментов — вот что. Надо было иметь такую подготовку, как у тебя, чтобы заниматься этой хренью! Только не говори, что тебе нравится таскаться в Подмосковье, на эту вашу яхту, и учить каких-то болванов нырять с аквалангом! Хотя нет… Вы с Мишей еще катаете других бизнесменов на яхте по выходным. Они там пьют, блюют, трахают проституток, а вы им прислуживаете и потом за ними всё моете. По-твоему, это круто? Бизнесмен со шваброй — это что? Ну скажи мне, да и себе самому скажи: зачем это тебе?
— Корабль в чистоте держать надо. Немытый корабль — по волне не ходок. А эти… отдыхающие… ну так что? Сфера обслуживания.
— Так и я про это. Раньше служил, а теперь обслуживаешь.
— Работа как работа. Как у всех.
— Вот! Вот ты и сказал! Как у всех! Вот теперь мы дошли до главного, если ты хочешь услышать правду про этих «всех», про таких, как ты. Хочешь?
— Ну, говори, хотя ты же вроде спешил куда-то.
— Вы — «все» — кое-как пережили переломные времена. Тогда, в девяностые, у людей была возможность подняться, сделать хорошие деньги, занять какое-то положение. Но такие, как ты, не смогли, да особо и не пытались. А теперь все опять устаканилось. Теперь у нас — как в Америке. И как везде в тихих странах. Ты обрати внимание, даже этот лозунг у американцев переперли — «равные возможности». Год равных возможностей! Их элита тоже промывает мозги своим людям — «общество равных возможностей»! Каких, к черту, равных?!
— При чем здесь Америка?.. У нас это — Год инвалидов…
— Да-да, я знаю, что в Москве Лужок, когда называл этот год Годом равных возможностей, имел в виду инвалидов, что о них в этот год будут особо заботиться, что у них будут равные со здоровыми людьми возможности, и качество жизни, и бла-бла-бла. Нельзя же было назвать: «Год инвалидов». Звучит некрасиво, все понятно. Хотя на самом деле это было бы в точку — Год инвалидов. Год таких, как ты. Вы (без обид, это просто моя оценка), вы, так называемые все, — и есть настоящие инвалиды. Больные на голову. Вы сами не в состоянии кардинально что-то изменить в своей жизни. Ваша жизнь — это бесконечный зал ожидания. Ждете, пока накопятся деньги на что-то — на мебель, компьютер, машину. Ждете, когда добрый дядя прибавит зарплату. Ты сам себе зарплату платишь, но сейчас это не важно. Так вот. Вы десятками лет ждете в очереди на жилье, когда можно будет протиснуться под какую-нибудь социальную программу, чтобы переехать в новую квартиру. И все равные возможности, какие у вас имеются, сводятся к одной возможности — ишачить, крутиться за то, чтобы как-то более-менее жить и дальше чего-то ждать. Вы ждете, ждете, ждете, а потом — оп-па, все, жизнь закончилась. Полковнику так никто и не написал — по большому счету. И дальше начинают ждать ваши дети. У кого они есть. Короче, ты классический неудачник, каких вокруг девяносто процентов. А для тех, у кого действительно есть возможности, для элитной части общества вы — никто. Вы для них даже не мелкая рыбешка, вы… вы — планктон! А в твоем случае, кстати, все обстоит еще хуже. У тебя и в личном плане — извини… Тебя жена бросила в прошлом году, теперь она ждет ребенка от другого, насколько я в курсе. А с тобой у вас детей так и не было. Ты пожизненный неудачник, Коля. Ни детей, ни семьи, ни настоящей работы. Ты лузер! И то, что ты мне тут костюм соком облил, тоже ничего не меняет. Это у тебя, я думаю, всего один костюм — дежурный, на все случаи жизни. А я свой могу спокойно выбросить, их у меня еще штук десять или больше — я не считал.
— Официант, — сказал Николай Алексеевич. — Мне нужен кофе.
Петр Леонидович с тревогой глянул на него и затем на пятно на своем костюме, но у Атапина был такой задумчивый вид, что Клепанов сразу успокоился.
— Ладно, хватит о грустном, — снисходительно сказал он.
— Да, хватит. Давай теперь о веселом. Теперь я пару слов скажу о тебе.
— Вот как? — Петр Леонидович поднял бровь и усмехнулся. — Ну, хорошо.
— У тебя жизнь удалась, и все у тебя есть, так?
— Э-э, да.
— Есть высокооплачиваемая работа. Интересная работа. Так?
— Да. Конечно.
— Видимо, есть семья, дети?
— Да, есть.
— Есть большая квартира в Москве, есть хорошая машина, и дом под Москвой.
— И не только под Москвой.
— Наверно, для комплекта имеется и длинноногая любовница.
— Ну… да. А что? Осуждаешь?
— Дело не в этом. То есть у тебя абсолютно все в порядке.
— Гм. Да, все. А к чему ты клонишь?
— И нет ничего, никакой мечты, которой ты не достиг?
— В каком смысле «мечты»?
— В обычном. Ты никогда не мечтал, к примеру, о далеких путешествиях? Не хотел посмотреть удивительные страны?
— Я раза по три-четыре в год летаю отдыхать в удивительные страны — all-inclusive в самых престижных отелях.
— Я, наверно, не так сказал, поэтому ты не понял. Когда лет пятнадцать-двадцать назад, ты был пацаном и читал романы Стивенсона, Жюля Верна, ты не хотел куда-нибудь отправиться? Я имею в виду не туристом, а путешественником. Понимаешь?
— Ну, нашел, о чем… Все читали эти книжки в детстве, и все чего-то такого хотели. Ну и что?
— Или, может, у тебя какая-то другая была мечта? Была?
— Еще? Подожди, ты сейчас серьезно говоришь?
— Абсолютно серьезно. Ты же серьезно говорил о том, что я лузер. Или шутил?
— Нет. Что же тут шуточного?
— Ну тогда и отвечай серьезно, давай, не дрейфь: была у тебя мечта — такая, как я сказал, или еще какая-то другая?
— Другая? — Клепанов, судя по выражению лица, старался вспомнить. — Э-э… Да что-то не помню.
— Но вот эта, значит, все-таки была — путешествовать?
— Нуда, можно сказать, была. Но мало ли что было. Было — да сплыло. Я вообще-то уже не мальчик, разве не заметно?
— Ты хочешь сказать, что больше к этой мечте уже не возвращаешься? Что тебе никогда не хочется вот взять и все бросить к черту и, к примеру, сесть с верными, надежными друзьями на яхту, под паруса, и махнуть по океанам? Останавливаться где захочется, общаться с людьми без гидов, видеть разные места на планете — тоже не со смотровой площадки, ну, короче говоря, по-настоящему путешествовать — нет желания?
Пока Атапин разъяснял, что, в его понимании, можно считать путешествием, Клепанов становился все более задумчивым и на лице его все явственнее проступала тоска, словно у мальчишки, которому родители отказали в покупке заветной игрушки.
— Так, а теперь два абстрактных вопроса, — продолжил Николай Алексеевич. — Первый: что тебе больше всего не нравится в женщинах?
— То есть? При чем тут женщины?
— Сейчас объясню. Ты только сначала честно ответь на вопрос.
— Ну, предположим, мне не нравится, когда женщина — домашняя клуша. Ничем не интересуется, кроме бытовых или семейных каких-то вопросов.
— Ясно. И второй вопрос: а что еще тебе больше всего не нравится в женщинах?
— Это такой особый вопрос, да?
— Да.
— Ладно, скажу. Еще мне не нравится, если у женщины манеры, как бы сказать, хабальские, что ли, провинциальные.
— То есть не нравятся провинциалки?
— Нет, дело не в том, откуда человек родом. Среди москвичек столько хабалок! Самомнение до небес, а сами иногда сказать что-то культурно не могут. «Ехай», — говорят! Вот это «ехай» меня просто бесит.