Однако слово «ход» предполагает слово «идти», здесь же подобного действия не произведешь. Почти у самого пола Алёна обнаружила какую-то дырку высотой сантиметров в семьдесят, но то был не ход, а типичный лаз, в который следовало именно лезть, а то и вползать. Можно представить, во что превратятся через пять минут ее любимые французские джинсы!
Алёна размышляла, чем пожертвовать – джинсами или разгадкой тайны, как вдруг свет фонаря упал на какую-то бесформенную кучу на полу. Пригляделась – и обнаружила что-то вроде робы примерно 60-го размера: подобие огромного и просторного комбинезона, жутко испачканного землей на локтях и коленях. Понятно... Значит, в этой, если так можно выразиться, спецодежде Феич исследует подземные таинственные глубины. А вот интересно, поместится ли в ней Алёна Дмитриева?
С трудом, но все же поместилась. Нет, боже упаси, не стоит предполагать в нашей героине таких габаритов! На самом деле она носила 46-й размер, который вот уже много лет безуспешно пыталась сократить до 44-го, а лучше – до 42-го. В робу же уместилась с трудом потому, что очень уж неудобно было ее на себя напяливать. Пришлось сбросить жилетку. А впрочем, роба защищала от холода.
Ну и если она все же надета, нужно ее испробовать в деле, разве нет? Да, нужно, кивнула сама себе Алёна – и полезла в нору, которая вполне заслуживала название крысиной, такой оказалась тесной и узкой. Ползти приходилось, опираясь на одну только руку, потому что в другой был зажат фонарь, и писательница подумала, что участь искателей приключений значительно менее романтична, чем ее себе представляют любители авантюрного чтива.
«Вот сейчас ка-ак погаснет фонарь...» – вдруг подумала Алёна.
И, что самое интересное, фонарь взял да и погас.
С нашей героиней такое случалось сплошь и рядом. В смысле, у нее бывали моменты предчувствий. Но она им не доверяла, вернее, не умела ими пользоваться. Мало ли какой бред придет в голову такой отъявленной фантазерке, как Алёна Дмитриева, что же, на все реагировать? Небось с ума сойдешь от несбывшихся надежд или страхов! Вот так же произошло и сейчас. Она просто не обратила внимания на эту мгновенно ужалившую мысль: а что, если погаснет фонарь? Не обратила – ну и получи, фашист, гранату!
С другой стороны, что Алёна могла сделать? Только вернуться. Вот она и решила вернуться, при свете или без, неважно. И начала разворачиваться. Было ужасно тесно, неудобно, но кое-как Алёне удалось это сделать. В теснотище и темнотище было совершенно непонятно, где, собственно, что, только верх от низа удавалось отличить, да и то весьма условно, а право-лево, спереди-сзади – вообще нереально определить. Алёна довольно чувствительно шарахнулась о какую-то деревяшку, наверное, опору, испугалась – не свалить бы ее, потом попыталась вспомнить, в каком месте подвала она видела эту опору и видела ли ее вообще, как вдруг...
Ну правильно, ее очередное предчувствие оказалось вещим: деревяшка вдруг начала на нее валиться! А тут и без всяких способностей к предвидению дальнейших событий ясно, что последует, если на человека падает опора свода. Идиота (вернее, идиотку, которая ее сшибла) завалит землей!
Алёна рванулась куда-то, отпихнув ногой подлую деревяшку, немного проползла в каком-то сумасшедшем темпе, слушая звук мягко обрушивающейся земли, кое-как осознала, что та падает уже не на нее, что она все же не засыпана, вырвалась... Но куда? В какую сторону теперь ползти? Вперед или назад? И как отличить одно от другого? Никаких мыслей на сей счет не имелось. А фонарь она уронила там, где начался обвал. Да и что в нем проку, в несветящем-то? В довершение всего Алёна не могла вспомнить, ползла по прямой или поворачивала, и сколько раз. Делать было нечего, кроме как продолжать двигаться наудачу. В конце концов, подземный лаз где-то же закончится!
Вообще он вполне мог кончиться тупиком, но эту мысль Алёна с гневом изгнала из глубин подсознания, как подлую и предательскую. Ей хотелось думать, что она не совсем запуталась в направлениях и ползет не невесть куда, а возвращается в подпол дома Феича. Такая мысль вселяла бодрость, а потому Алёна сосредоточилась на ней.
Она ползла и ползла, вспоминая одну из любимых своих героинь – пани Иоанну, которой тоже пришлось освоить ползучий путь передвижения в подземном ходе, однако тот ход был прорыт силами самой пани Иоанны, это раз, а во-вторых, он все же привел ее к спасению... Ну, раз повезло героине Хмелевской, почему должно не повезти Алёне Дмитриевой, которой, вообще-то, всегда везет? Правда, не повезло в единственной безумной и страстной, может быть, последней любви, так и что, ведь на том жизнь не кончилась...[16]
Отогнав от себя видение некоего лица с колдовскими (ну да, наша героиня не столь давно была так безумно влюблена, что находила самые несусветные эпитеты для предмета своих чувств!) черными глазами и, главное, прогнав совершенно убийственные в данной ситуации мысли о том, что в те незапамятные времена она была убеждена, будто умрет с горьким именем Игорь на устах, Алёна продолжала путь на четвереньках, постепенно привыкая к диковинному способу передвижения, начиная более четко воспринимать окружающее и осознавая, что рельеф местности, так сказать, ей незнаком. Совершенно точно – она не проползала вот это углубление и об этот выступ в стене не ударялась плечом... А впрочем, Алёна отличалась изрядной топографической тупостью, поэтому не слишком доверяла своим ощущениям – просто ползла, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте, и завидуя никталопам, из которых ей был известен отнюдь не только чудаковатый географ Жак Паганель, но и некоторые другие личности. Вообще с никталопами у нее с прошлой осени были очень сложные отношения. С никталопами, а также с дальтониками. Общение с некоторыми из них едва не возымело самые необратимые для нашей вездесущей героини последствия... На счастье, все обошлось[17].
Сейчас Алёна с превеликим удовольствием подзаняла бы у никталопов их способностей. И, кажется, мечты ее начинали сбываться: чем дальше она ползла, тем отчетливей различала вокруг себя очертания стен. Неужели наступила-таки долгожданная никталопия? Но спустя несколько мгновений стало ясно, что благоприобретенные дефекты зрения тут вовсе ни при чем. Откуда-то проникал свет, вот в чем дело! И еще через пару минут Алёна обнаружила, что над головой у нее уже не земляной свод, а нагромождение каких-то черных балок, сквозь которые мерцает сумеречное небо.
Из записок Вассиана Хмурова Что рассказал дядька Софрон
«Наверное, они неминуемо оставили бы следы, когда б к вечеру не нанесло с долины Амура ветер. Он принялся трепать зацветшую тайгу так, что над прииском закружился розовый ветер из шиповниковых лепестков. Максим, когда два лепестка прилипли к его губам, блаженно улыбнулся и втянул их в рот. Осторожно, с наслаждением пожевал. На губах словно бы остался вкус поцелуя. Как давно, ох, как давно он не целовал ничьих губ! Но, может быть, совсем скоро...
Он оглянулся. В это время тут никак не могло быть Софрона, но Максиму хотелось поймать чей-то дружеский, понимающий взгляд, хотелось радостно подмигнуть близкому человеку (а ближе Софрона и Тати не было у него сейчас никого на свете). Софрон разделил бы его радость: ветер, который сдул лепестки с шиповниковых кустов, а в том числе и с того, который рос около подземного хода, – это был ветер-помощник, ветер-пособник!
Максим наткнулся на взгляд Акимки – и спохватился, что забылся, и мигом принял тот же угрюмый, хмурый, настороженный вид, какой напустил на себя ночью, когда призрак белого тигра возмутил покой острожных. Надо еще не забыть озираться заполошно и украдкой бросать испуганные взгляды в сторону острова. Что Максим и проделал незамедлительно, приметив – Акимка тоже туда косяка дает то и дело. Боится! Эх, Акимка, гольдская твоя трусливая душа! Тебе есть чего бояться, но вовсе не призрака тигра...
Максим старательно играл свою трагическую роль до самого вечера, а когда кандальные начали вытягиваться в привычный строй, задирая на себе лохмотья для осмотра – а как же, не утащили ли они драгоценные кварцы с золотинами, не оскудили, не обездолили ли казну?! – был уже настороже. И первый услышал перезвон колокольцев и заунывный перестук шаманского бубна, которые раздались с того края отвала. Услышал – и изо всех сил начал дрожать.
– Амба! – взвизгнул Акимка.
Стражники вскинули винтовки, целясь в сторону едва различимого за деревьями Виноградного острова. Однако белесая тень на сей раз мелькнула с другой стороны, на вершине кряжа. Мелькнула – и скрылась за деревьями, а звон колокольчиков и перестук бубна метались, плелись среди стволов, перекликались, звали... Кого звали?
Акимка упал на колени, закрыл голову руками, чуть слышно застонал. Черт, как мешал Максиму этот глупый суеверный гиляк! Ну куда он лезет? Того и гляди все дело сорвет со своей уверенностью, что именно по его душу является призрак убитого тигра!
– Амба! – взвизгнул Акимка.
Стражники вскинули винтовки, целясь в сторону едва различимого за деревьями Виноградного острова. Однако белесая тень на сей раз мелькнула с другой стороны, на вершине кряжа. Мелькнула – и скрылась за деревьями, а звон колокольчиков и перестук бубна метались, плелись среди стволов, перекликались, звали... Кого звали?
Акимка упал на колени, закрыл голову руками, чуть слышно застонал. Черт, как мешал Максиму этот глупый суеверный гиляк! Ну куда он лезет? Того и гляди все дело сорвет со своей уверенностью, что именно по его душу является призрак убитого тигра!
Правильно вчера ругался Стрекалов – экая самонадеянность! Ну как тут не вспомнить господина Достоевского, Федора Михайловича? «Помилуйте, да кто ж у нас на Руси себя Наполеоном не считает?» Оказывается, и среди гольдов все глядят в Наполеоны, совершенно по Пушкину. Оказывается, и среди гольдов каждый себя пупом земли числит.
Однако пора начинать играть свою сегодняшнюю роль. Причем надо поспешить, чтобы опередить Акимку.
Максим с испуганным воем кинулся прочь от звона колокольцев, однако вдруг замер, словно наткнулся на незримую стену, и с обреченным видом повернул туда, где только что мелькала белесая тень. И побрел, побрел, жалобно стеная, простирая вперед закованные руки и выкрикивая:
– Нет, нет, я не хочу, отпусти меня!
– Ты куда, Волков? – закричал своим пронзительным голосом стражник Чуваев. – А ну, воротись, не то схлопочешь пулю при попытке к бегству!
– Он зовет... – простонал Максим. – Словно на веревке тащит... Не могу остановиться! Стреляй, Чуваев! Лучше от русской пули сгинуть, чем в ад с гольдским призраком провалиться!
«Как бы не переиграть... – спохватился он тут же. – С этого дурня хватит ведь и выпалить! Пора бы ребятишкам прекращать спектакль и уходить. На сегодня хватит. Как выражался тот старый московский жандарм, который три года тому назад разгромил мою лабораторию и связал мне руки: поозоровали, голубчики, – и будя!»
Его словно услышали. Призрак тигра исчез в зарослях, звон и перестук прекратились. Максим немедленно замер и рухнул ничком, словно его перестали держать ноги.
Набежал Чуваев, снявший с плеча винтовку, но, по счастью, так и не решившийся выстрелить. Подскочил инженер Стрекалов, брезгливо тряхнул Максима за плечо:
– Послушайте, Волков, я всегда считал вас образованным и прогрессивным человеком, а вы, оказывается, так же подвержены суевериям, как любой темный, забитый гольд.
– Да я и сам считал себя прогрессивным и образованным человеком, – буркнул Максим, отводя глаза, как бы вне себя от стыда. – Но со мной и правда что-то происходит при виде этого призрака. Чудится, словно слышу чей-то голос, зов, которому не могу противиться...
– Чушь! – прикрикнул донельзя разозленный Стрекалов. – Ну вы сами посудите, как призрак может издавать какие-то звуки? Я уже не говорю о том, что если вы понимаете его слова, то он, выходит, изъясняется по-русски. Вам не кажется, что вы чрезмерно высокого мнения о лингвистических способностях какого-то там приамурского тигра, к тому же убитого?
– Но, господин капитан, – рассудительно возразил Максим, и только очень проницательное ухо могло бы уловить в его тоне оттенок ехидства, – если вы признаете существование призрака, а вы его признаете, поскольку его видите, то почему бы не признать в нем умения говорить и даже... – тут он все же не удержался от ухмылки, – даже изрядных лингвистических способностей?
Стрекалов откровенно растерялся и не нашелся, что ответить.
– Разрешите идти, господин капитан? – спросил Максим и, не дожидаясь ответа, побрел, подбирая кандалы, вслед за прочими каторжными. Вид у него был самый понурый, он с трудом волочил ноги, а на самом деле едва сдерживал нетерпение: «Скорей бы наступило завтра!»
* * *Наверное, марсовый Магеллана или Колумба с таким же пылом кричал: «Земля!», как Алёна закричала бы сейчас: «Небо!» Правда, от полноты чувств у нее, выражаясь словами русского Эзопа и Лафонтена в одном флаконе, в зобу дыханье сперло, поэтому она не смогла издать ни звука. К ее собственному счастью, как очень скоро выяснилось.
Дрожа от предвкушения освобождения из губительного земляного плена, Алёна попыталась встать, и ей это удалось. В первую минуту облегчение в распрямившихся ногах оказалось таким сильным, что она сосредоточилась только на своих блаженных ощущениях, и не сразу осознала, что подняться во весь рост удалось потому, что голова ее просунулась сквозь нагроможденье обгорелых, черных балок, наваленных там и сям.
Итак, она очутилась в развалинах сгоревшей избы. Пожар, видимо, случился давно – никакого запаха гари или пепла невозможно было уловить. Да, Падежино хирело, никому за много лет и в голову не пришло убрать развалины, построить новый дом на этом месте... Впрочем, вспомнила Алёна, они с Лешим видели не одну заколоченную вполне добротную избу, проезжая по деревне. А лже-фотограф, он же Понтий, вообще чуть не заманил ее и художника в совершенно заброшенное селение...
Тут Алёну пробрало холодом – и не только из-за того, что кругом все же была зима: ее ужаснула мысль, а не доползла ли она до той самой заброшенной деревни?! Чушь, конечно, до нее несколько километров, а под землей только поезда метрополитена мчатся с нечеловеческой скоростью. Алёна же ползла не столь и долго, чтобы оказаться в необитаемых местах... а то, что попала она именно в места обитаемые, немедленно было подтверждено хрустом снега под чьими-то шагами и молодым мужским голосом, произнесшим:
– Да нет его, точно, я сам видел, как он с этим парнем пошел его «Форд» вытаскивать.
Алёна прижала ладонь ко рту, чтобы не издать ненароком ни звука, и даже чуть присела, чтобы ее голова не торчала так явно из подземелья. Пока ее не заметили, но не стоит судьбу пытать. Сюда явились отнюдь не спасители и доброжелатели! Писательница мигом узнала молодой голос – Понтий, Сусанин чертов! И говорит он о Феиче и о Лешем с его «Фордом». Странно, что не упомянул о своих заслугах. Ведь именно из-за него машина и завязла в снегу, съехав с дороги! Кстати, зачем он это, интересно, сделал? Да уж не с благими намерениями точно. Может быть, он даже надеялся, что автомобиль перевернется и взорвется? Правда, Алёна, даже при всей скудости ее автомотопознаний, не была убеждена, что всякий перевернувшийся автомобиль непременно должен взорваться, однако факт, что его пассажирам не поздоровилось бы. Вполне можно было крепко покалечиться, а то и вовсе шеи переломать.
Какое счастье, что у нашей героини сейчас заклинило горло! Вот хороша бы она была, позвав на помощь человека, который против нее единожды уже злоумышлял. Теперь понятно, что все его «ужимки и прыжки» в виде пылких взглядов были просто-напросто маскировкой. Видимо, несмотря на молодые годы, у Понтия уже имелся опыт общения с дамами постбальзаковского возраста, и он прекрасно знал, как легко они ведутся на самые невинные знаки внимания со стороны привлекательных молчелов, придавая оным знакам смысл, вовсе им даже не свойственный, а то и прямо противоположный. Да... можно вообразить, что было бы, обнаружь сейчас Понтий Алёну в таком беспомощном положении. Мигом шею бы свернул, прежде чем она успела бы нырнуть назад в спасительное подземелье.
Ах, до чего все же мировосприятие женщин непостоянно... Только что это самое подземелье было губительным, а теперь уже спасительным стало!
Кстати, ничто не помешало бы Понтию спуститься следом за Алёной, и началась бы гонка с преследованиями по крысиным норам. Понятно, чем бы она закончилась, – вряд ли спасением не слишком знаменитой писательницы, ведь она одна, а преследователей, самое малое, двое. Понтий же явился сюда, в развалины, не один – кому-то же он адресовал свою реплику.
Все эти мысли промелькнули в голове Алёны поистине мгновенно и уложились точнехонько в тот краткий промежуток, который разделил слова Понтия – и ответную реплику:
– А та дылда с ними была?
Новый голос Алёна тоже мигом узнала, хотя сии поскрипывающие модуляции слышала недолго, – Зиновия! Ну да, Зиновия, не пустившая их с Лешим в монастырь. А «дылда», надо полагать, – писательница Алёна Дмитриева?!
– Нет, ее я не видал, наверное, в доме осталась, – откликнулся Понтий.
Так... В доме осталась Алёна Дмитриева, писательница, которая, теперь сомнений нет, и подразумевалась Зиновией под дылдой.
Дылда? Всего каких-то несчастных 172 сантиметра, даже не модельный рост! Наверное, сама Зиновия росточком метра в полтора, коротконожка какая-нибудь. Тогда все понятно: она из самой черной зависти, что жизнь не удалась и ноги у нее длиной в двадцать сантиметров, готова обозвать дылдой всякую женщину, которая хоть на чуточку выше. Но Понтий! Высоченный Понтий! Он-то мог бы поправить свою тетку, сказать, что в доме осталась никакая не дылда! Что за семейка, которая беспрестанно оскорбляет почти знаменитую писательницу? То обезьяной Читой, то дылдой называют...