Зная, что досужие глаза могут следить за ним, Софрон никогда не возвращался к Максиму и Тати короткой дорогой. Ему, таежнику, лесная чащоба Нижегородчины казалась смешной. Поэтому он легко обманывал любопытных, водя их вокруг оврага, внизу которого лежало тихое озеро. В ясные дни, когда солнце отражалось от воды, сверху чудилось, что весь овраг наполнен золотом – расплавленным золотом. Неведомо, кто и когда пустил в мир нездешнее название для него – Золотая падь, однако вскоре оно прижилось, и как-то Софрон услышал его от монашек, у которых (при монастыре была лавка) покупал муку. Эти слова – Золотая падь – поразили парня. Чудилось: кто-то давно знакомый нашептал их ему в уши. И вдруг Софрон вспомнил: да ведь именно о Золотой пади читала ему Тати зачарованные письмена в пещере, пронизанной солнцем и наполненной темной прохладной водой, на которой ее круглые розовые груди лежали, словно цветы лотоса...
Золотая падь! То самое место, в котором каждый человек узнает о себе все, что прежде было от него скрыто, постигает собственную суть!
Софрон почувствовал, что от этого открытия ему стало не по себе. Он словно бы вышел из блаженного оцепенения, в котором находился с той поры, как беглецы нашли себе укрытие в лесу. Тому миновал уже месяц, и Максим снова начал волноваться, рваться в столицу. Софрон со дня на день ждал, что бывший каторжник заговорит о своем уходе в город, о том, что собирается все же пробраться в Петербург. Его даже удивляло, почему Максим до сих пор не заводил таких речей. Хоть был он почти родным человеком Софрону, а все же влекла его иная стезя. Пусть уходит, думал про себя Софрон. Пусть уходит, тогда и нам с Тати таиться не придется. Тогда и мы как-нибудь вылезем из схорона и поселимся среди людей. К исходу зимы родится дитя. По расчетам Софрона, зачала Тати вскоре после побега, в июле, значит, в конце февраля родится у них сын или дочка...
Он в очередной раз шел в деревню с этими мирными мыслями и вдруг почувствовал, что должен вернуться, вернуться немедленно. Не дойдя до лавки, поворотился – и кинулся короткой тропой под аз, впервые не заботясь о том, чтобы оглядываться на каждом шагу, чтобы петлять и путать дорогу. Сейчас не имело никакого значения, следит за ним кто-то или нет! Сейчас он должен был как можно скорее увидеть Тати и Максима!
Однако на подходе к зимовью Софрон вдруг приостановился, перестал ломиться сквозь заросли, словно перепуганный лось, и пошел тихо-тихо, сторожась. Приблизился к зимовью, не хрустнув ни веточкой, не шелохнув ни травинкой. Наверное, Тати, которая обладала чутким слухом прирожденной таежницы, могла бы его услышать, но она была занята другим – всецело занята Максимом, в объятиях которого лежала...»
* * *– Нет, ждать тетку с подмогой – для тебя верная погибель, – категорично произнес Понтий.
– Да, мне тоже показалось, что Зиновия сущая фурия, пощады от нее не будет, – грустно согласилась Алёна. – Еще когда меня дылдой назвала, ясно стало, что она меня просто ненавидит.
– Подслушивать нехорошо, – произнес Понтий наставительно.
И вновь Алёна смолчала, хотя вполне могла бы сказать: нехорошо чужие машины в заснеженные овраги спихивать. В незаснеженные, впрочем, тоже нехорошо.
– Да нет, не в том дело, что ты молодая, красивая и высокая, а тетя Зина давным-давно крест на себе поставила, – вновь заговорил Понтий, и Алёна насторожилась. – Просто они придут, начнут топать, искать меня, не дай бог, стронут что-нибудь – и вся громада завала на тебя так и рухнет, как рухнула...
Он осекся, но Алёна догадалась, что парень хотел сказать:
– Как рухнула засека на Тимофея, да? Но ведь ее вроде бы Маруська обрушила...
Понтий на мгновение онемел. Потом, прокашлявшись, заговорил:
– Насчет той истории вообще никто ничего не знает толком. Не более чем Зиновьины предположения, которые на старых слухах основаны. Может, и правда Маруська Тимофея погубила, а может, как-то иначе все вышло – он со своим двоюродным братом из-за нее схватился, вот они и поубивали друг друга. Кто знает? Кто там был? Никого! Была тут одна старая знахарка, наша какая-то там тоже дальняя родня, Захарьевной ее звали, вот она сплетни разные по деревне и пускала – про Маруську, про варнацкое золото.
– Ага, – выдохнула Алёна. – Так вот оно что... Теперь все ясно.
– Ясно в том смысле, что мы ищем? – хохотнул Понтий. – Ну да, теоретически где-то здесь, между двумя старыми, сгоревшими домами, в подвалах, спрятано около пяти фунтов самородков.
– Фунт – четыреста граммов, всего, значит, килограмма два получается, – быстро сосчитала Алёна. – Неплохо... Есть ради чего устраивать войнушку с родней и лазить по подвалам! А проба какая?
– Ты что, в ювелирном магазине? – удивился Понтий. – Самородное золото чистое, без примесей. Скажи, а тебя в самом деле эта тема так сильно волнует? Или еще что-то интересует?
– Конечно, интересует, – оживилась Алёна. – Во-первых, откуда ты знаешь про подполянника. А во-вторых, когда ты догадался, что это я кикимору изображаю. По голосу узнал? Или сначала думал, что и правда кикимора? И только когда меня тут увидел, связал концы с концами?
– Видел дур, но такой – никогда! – злобно зашипел Понтий. – Действительно так охота языком чесать? Забыла, где находишься? Забыла, что тебя в любую минуту раздавить может, как муху? И меня, кстати, заодно. Черт, надо бы тебя тут бросить и спасаться самому, а я время трачу, твои глупости выслушиваю! Лучше бы попросила меня помочь тебе от крюка отцепиться, который твои штаны захватил. И где ты только этот немыслимый комбинезон взяла?
– В подвале у Феича, – призналась Алёна. – А насчет от крюка... Неужели ты можешь меня отцепить, но просто хочешь, чтобы я тебя просила, унижалась перед тобой?
– Ты вообще не знаю чего заслуживаешь за те фокусы, которые со мной проделывала! – скрежетнул зубами Понтий. – Но успокойся, я человек незлопамятный. Не нужны мне твои просьбы, а тем более унижения. Я так сказал для того, чтобы ты осознала, в каком положении находишься.
– Я осознала, – вздохнула Алёна. – И еще как осознала! Но если я буду об этом думать, то с ума от страха сойду, понимаешь? Рехнусь и начну визжать. Тебе оно нужно?
– Само собой, нет, – буркнул Понтий. – Ладно, хватит пререкаться, нашли, о чем говорить, а главное, место на редкость удачное выбрали. Лежи тихо, а я попытаюсь понять, как тебя из-под завала высвободить.
– Работаем по живым, – пробормотала Алёна.
– Что? – удивился Понтий.
– Я когда-то довольно близко была знакома с ребятами из МЧС, и они рассказывали: когда разбирают завал, под которым могут быть люди, стараются двигаться и действовать особенно осторожно. Это у них называется – работать по живым[25].
– Ага, давай так, – согласился Понтий. – Лежи тихо, сейчас буду тебя ощупывать. Но ты не подумай чего, кикимора...
Алёна сочла за благо промолчать.
Понтий лежал рядом на боку и осторожно водил руками то по спине Алёны, то над ней. Потом протиснулся глубже под завал и оказался совсем вплотную к ней. Дыхание его было напряженным, сдержанным.
«Интересно, а колечко свое он из носу вытащил?» – хотела спросить писательница, но удержалась, потому что выдумать в данной ситуации более дурацкий вопрос было бы невозможно, даже если очень постараться.
Что рассказала бы Маруся Павлова, если бы захотела
Тимка вынырнул из-под корней, однако, к великому изумлению и разочарованию Маруси, руки его были пусты.
– Иди сюда! – крикнул он, глядя на Вассиана. – Иди, доставай, ну!
Вассиан с трудом поднялся – нелепый и в то же время пугающий в своей жалкой, грязной наготе – и побрел к Тимке. Влез в яму, потом сунулся под корни и скоро показался из-под них, держа перед собой серый мешочек, лишь слегка перепачканный землей.
– Не соврал, – возбужденно проговорил Тимка. – Не соврал, надо же! А что там еще белеет такое, в дупле? Лезь, доставай!
Вассиан с мученическим выражением сунулся под пень и появился вновь, держа обернутый в клеенку сверточек. Развернул, повинуясь знаку Тимки, – и все увидели тетрадь в кожаной мягкой обложке, с металлической потемневшей застежкой.
– Вот те на... – протянул Тимка. – Ну и ну! Писатель, глянь на него! Ты что ж, и тут свои вымыслы записывал?
Он щелкнул застежкой, тетрадка распахнулась, и Тимка прочитал неуверенно, по складам: «Тати рассказывала Софрону про род белого тигра, который некогда владел здесь всеми землями, про то, что каждый человек рано или поздно вернется на землю своих предков, только неведомо, произойдет это при жизни или после смерти, а еще про то, что где-то далеко лежит какая-то Золотая падь, побывав в которой каждый узнает о себе самое главное, суть натуры своей изведает».
– Хм... Так ты что, историю Софрона записал? – задумчиво произнес Тимка. – Молодец, Вассиан, хорошо сделал. Тетрадку мы с собой возьмем, на досуге почитаем. А пока открывай мешок, сыпь сюда все, что там есть...
– Хм... Так ты что, историю Софрона записал? – задумчиво произнес Тимка. – Молодец, Вассиан, хорошо сделал. Тетрадку мы с собой возьмем, на досуге почитаем. А пока открывай мешок, сыпь сюда все, что там есть...
Он отбросил тетрадку, стащил с себя пропотевшую рубаху и разложил на земле.
Вассиан, всхлипывая и постанывая, опрокинул над ней мешочек – и у Маруси забилось сердце при виде изрядной кучки золотых комочков.
Некоторое время все молчали, словно онемев, и даже Вассиан не стонал, только дышал надсадно.
– Да... – протянул Митюха. – Вот, значит, какое оно, золото!
– Фунта четыре будет, – веско проговорил Тимка. – Дядька Софрон упоминал о пяти. Как раз фунтишко примерно Вассиан из земли нарыл, рассыпанное. Это, значит, остальное. Наш фарт, наш фарт золотой... Эх, – покачал вдруг головой, – жаль, не дожил дядька Софрон! Каково было бы ему полюбоваться на такую красоту! Смотрите, как солнце в самородах горит, играет в родимых!
Собственно, призывы были излишни: никто и так не мог глаз отвести от мягкого свечения золота – ни Митюха, ни Маруся. Только Вассиан понуро смотрел в сторону.
Вдруг среди золотых кусочков что-то просверкнуло блеском иным, не мягко мерцающим, а острым, режущим.
– Пошевели-ка... – приказал Тимка, и Вассиан покорно ткнул в кучку грязным пальцем.
Самородки развалились в стороны, открыв тяжелую печатку с небольшим, но чистым, яростно сверкающим камнем.
– Алмаз! – восторженно воскликнул Тимка. – Перстень инженера Стрекалова!
– Тот самый, что Софрон и Максим с его руки сняли? – спросил Митюха.
– Выходит, тот. Какому тут еще быть? – кивнул Тимка, и оба приятеля понимающе переглянулись.
А вот Маруся ничего не понимала и хотела спросить, кто снял алмаз, с какого офицера, однако та судорога, которая свела ее рот и губы, судорога потрясения, так и не разошлась. Девушка снова подумала, что представляла себе золото иначе. Ей казалось, что здесь будут слитки, уже аккуратные, сформованные, но в том-то и состоял самый сильный смысл варнацкого клада, именно потому он производил такое поразительное впечатление, что это были просто бесформенные куски драгоценного металла, рожденные и неохотно отданные землей, – добытые человеком для усиления своего могущества и власти. И теперь Маруся чувствовала, что знак человеческого могущества мог выглядеть только так, и никак иначе.
– Ну ладно, налюбовались, – нарушил напряженную тишину Тимка. – Негоже такому добру на вольном погляду долго лежать. Давай, Хмуров, собери золото, припрячешь в мой тайник, а потом я тебе ключик дам – цепку снять.
Вассиан заскорузлыми от крови и грязи пальцами принялся собирать самородки. Собирал долго и неуклюже, но Тимка даже не ворохнулся помочь. Маруся сунулась было, однако Митюха поймал ее за подол и остановил, а у Тимки только плечо дрогнуло – и она словно приросла к земле.
Тимка не отводил глаз от золота, провожал взглядом каждый драгоценный кусочек, исчезавший в мягком мешке. Наконец на рубахе ничего не осталось, но Вассиан на всякий случай послюнил палец и собрал еще какие-то неразличимые глазом крохи. Тимка правой рукой принялся подтягивать к себе цепь, укорачивая ее, чтобы Вассиан был поближе, а левой взял лежавший рядом свой обрез.
Маруся посмотрела на обрез – и в то мгновение взяла ее острая досада на то, что она его прежде не заметила. Не заметила – и упустила удачный миг, когда Тимка и Митюха были слишком поглощены разглядыванием золота. Если бы она оказалась половчей, если бы посообразительней оказалась, то успела бы схватить обрез и двумя выстрелами уложить и того, и другого. Да, успела бы, и не дрогнули бы ни рука, ни сердце! Потом забрала бы клад у Вассиана – и только ее тут и видели! Хотя нет, одна не нашла бы дороги... Ну что ж, пришлось бы Вассиана вести с собой на цепке – до поры до времени, пока не оказались бы поблизости от деревни. А там привязать его цепкой к дереву – и даже греха нового убийства брать на душу не нужно, сам помер бы. И все золото досталось бы ей одной, невообразимое количество – три фунта. Нет, четыре, если считать еще и то, что запрятано сейчас под Тимкиными нарами.
Эта мысль – страшная, пугающая до ошеломления – словно бы выделилась из Марусиной головы в нечто живое, осязаемое, имеющее зримые, ощутимые формы. И встала перед ней, заглянула в лицо, злорадно, кровожадно усмехнулась. Маруся в душе отмахнулась от искушения, с трудом удержав руку, готовую взлететь в крестном знамении.
Нет, золото помрачило ей разум, только золото виновно, такого греха она никогда на себя не взвалила бы! Да и что проку размышлять, смогла бы, не смогла, все равно Тимкин обрез уже у хозяина, а Митюхин – под рукой у Митюхи, Марусе до него не дотянуться...
Вассиан тем временем добрел уже до сруба, кое-как перебрался через порог. Тимка шел следом, натягивая цепь на манер сергача[26], который водит перед почтеннейшей публикой своего медведя. Зашли в дом, и Тимка прихлопнул за собой дверь.
Митюха посмотрел вслед и перекрестился:
– Упокой, Господи, душу раба твоего...
Маруся таращилась непонимающе.
Внезапно в доме раздался грохот, крик, звук падения чего-то тяжелого. А потом настала тишина.
Митюха снова перекрестился. Маруся переводила испуганные глаза с него на дверь сруба.
Внезапно та распахнулась, и выглянул Тимка:
– Маруська, слышь... Иди-ка сюда, посмотри, тут что-то с твоим дядькой стряслось. Падучая вроде на него напала.
И скрылся в избе.
Маруся метнулась было туда, но Митюха схватил ее за руку:
– Стой. Не ходи.
– Почему? – изумилась Маруся.
– Потому что теперь Тимке вторая голова нужна, – загадочно добавил Митюха.
– С ума сошел? – пробормотала Маруська, попытавшись вырваться.
Но Митюха держал крепко. А когда девушка опять дернулась, перехватил ее подол и с силой нацепил на сук мощной березы:
– Стой, дура, кому говорено!
Она замерла, ничего не понимая, кроме одного: Митюха вдруг сошел с ума, а у Вассиана падучая.
Какая еще падучая? С чего бы?!
Тимка снова показался на крыльце:
– Ну, чего стала?
– Да вон, видишь, подолом, дура, за сук зацепилась, – с хриплым смешком сообщил Митюха.
– Так ты отцепи, ну! – приказал Тимка, уходя в дом.
Митюха, сунув под мышку обрез, склонился к Марусиной юбке, делая вид, что отцепляет ее, и сказал негромко:
– Не ходи туда ни в каком случае, убьет тебя Тимка. Вассиана уже прикончил, теперь твой черед.
Маруся хотела опять воскликнуть: «С ума сошел?!» – но губы пересохли, только прошелестели что-то невнятное.
– Ты не знаешь, а я знаю, – зашептал Митюха. – Софрон, дядька Тимкин, один из тех варнаков, что золото тут запрятали, сказал ему, будто клад был Максимом заговорен и дастся через две головы на третью. Первым был Вассиан, который его из земли вынул. Тимка к самородам ни разу не прикоснулся и мне не давал. Но ему нужен был кто-то, чтобы золото из-под нар достать, – это и будет вторая голова. Тебя Бог послал, а может, черт принес. Ты в дом зайдешь, золото из Тимкиного схорона вынешь – тут-то он тебя и пристрелит, вот вторая мертвая голова и ляжет рядом с кладом. Тогда он будет чист, можно золото брать и бежать отсюда куда охота. А вы с Вассианом гнить в срубе останетесь, как раньше сгнили тут Максим с Тати.
– Не может быть... – прошептала Маруся. – Как такое может быть, чтобы Тимка меня убил?
– А что б ему тебя не убить? – зло ощерился Митюха. – Что сношается с тобой, так это ему – милое ночное дело, только и всего, у него таких, как ты, в каждой деревне, в базарный день пятачок за пучок. Ему что на обочину плюнуть, что девку испортить. Сама посуди – удалец, ухарь, молодец, ты для него – мышка-полевка, поимел и не заметил, дальше пошел. А вот для меня ты... а вот я тебя... Как на тебя посмотрел там, у озера, так сразу понял: лучше не найду, даже искать не надо. И не стану искать. – И вдруг прервался, только добавил сердито: – Рот закрой!
Маруся послушно закрыла рот.
Тимке она не нужна, у него таких пучок на пятачок, а Митюха, толстомясый Племяш, положил на нее глаз?!
«Что на обочину плюнуть, что девку испортить...» Да, это про Тимку, все верно, как раз то, о чем Вассиан недавно говорил и что Маруся сама чувствовала. А Митюха... И теперь, ей, значит, надо решить, выбрать, с кем...
А что тут решать? С одним – жизнь, с другим – смерть. Что тут выбирать!
– Ну? – снова выскочил из дверей Тимка. – Что там у вас?
– Да вот, – развел руками Митюха, – не дается девка, чудесит, несет всякую околесицу. Не хочет в дом идти, говорит, ты Вассиана убил и ее убить собрался. А ну давай, шевелись, иди! – крикнул он на Марусю, однако, отвернувшись от Тимки, быстро ей подмигнул и чуть заметно помотал головой.
Маруся недоумевающее на него таращилась.
– Ты что, Маруська, меня боишься? – захохотал Тимка. – Да ты ж моя любка. Я на тебе женюсь. Мы теперь богатые: жених с достатком, ты – невеста с приданым. Иди скорей, погляди, что там с дядькой твоим. А меня бояться нечего, у меня и обреза-то нет! – Тимка вышел из-под прикрытия двери, раскинув в стороны руки и широко улыбаясь.