В ту минуту Митюха вздернул свой обрез чуть выше – и выпалил в Тимку.
* * *– Слушай, – заговорил наконец Понтий, – на самом деле все не так плохо. Тебя крюк подцепил только за штаны как раз над поясницей. Если ты сможешь из них потихоньку вылезти – только очень осторожно! – есть шанс высвободиться и не тронуть завал. Дотянуться туда и попытаться крюк отцепить я не могу, мне не протиснуться. Да и боюсь что-нибудь неосторожно задеть, нас тогда похоронит.
– Штаны я снять не могу, – сообщила грустно Алёна.
– Почему? – зло спросил Понтий. – Что, такая стыдливая?! После того, как ты видела меня во всех подробностях, будет только справедливо, если ты снимешь передо мной штаны.
– Во-первых, никаких особых подробностей, кроме твоих фосфоресцирующих трусов, я не видела, – уточнила Алёна. – Кое о чем можно было догадаться, основываясь на моем богатом жизненном опыте, но не более того. А во-вторых, дело не в моей стыдливости. Я не могу снять штаны, потому что на мне – комбинезон.
– Ёлы-палы... – пробормотал ошарашенно Понтий. – Ситуация осложняется. Но делать нечего, будем снимать комбинезон. А на ногах у тебя что?
– Сапожки, – доложила Алёна. – Это имеет значение?
– Имеет значение только одно: пролезут ли твои сапожки в штанины комбинезона, – хмыкнул Понтий. – Понятно?
– Понятно. Но должны пролезть. Комбинезон размера примерно 60-го, а у меня 46-й, – не могла упустить случая похвастаться своими достижениями Алёна. – И я его надевала прямо через сапоги. Не разуваясь. Так что, думаю, если они влезли, то как-нибудь и вылезут.
– Может быть, – рассеянно промолвил Понтий. – Очень может быть, что и вылезут... Слушай, только я не пойму: если ты надевала комбинезон на сапоги, значит, он у тебя еще на какую-то одежду натянут?
– Ну да, – недоумевающее произнесла Алёна. – На джинсы и свитер. А как же иначе? Я бы тут насмерть замерзла, если бы на голое тело... А что, это тоже имеет значение?
– Никакого! – внезапно разозлился Понтий. – Никакого, кроме того, что я не знаю, зацепился крюк только за комбинезон или за джинсы тоже! Так что, не исключено, заодно и из них придется вылезать.
– Из джинсов вылезти не получится, – грустно сказала Алёна. – Под ними еще колготки, так что они в облипочку сидят. И вообще узкие, особенно внизу, через них сапоги точно не пролезут.
– Ладно, – заговорил Понтий после некоторого раздумья, – оставайся в джинсах. Может, крюк их и не зацепил, я не знаю точно. Ну, поехали...
И они поехали. Кто пытался, лежа плашмя в подземном лазе – тесном, даже не как крысиная, а как тараканья нора, – да еще ежесекундно рискуя обрушить на себя тонну дерева и железа, вылезти из комбинезона, тот поймет ощущения писательницы Алёны Дмитриевой. Тому, кто ничего подобного не испытывал, объяснять нет смысла – все равно ситуация останется непостижимой. Тратить слов даже не стоит, можно только одно сказать: комбинезон Феича, казавшийся Алёне шестьдесятпоследнего размера, очевидно, обладал свойствами шагреневой кожи, и иногда ей мерещилось, что он сделался номера этак 36-го. Да еще какая-то гадость беспрестанно вдавливалась ей в живот так больно, что она порою вообще не могла дышать. Но понять, что это, Алёна была просто не в силах. Да и не до того ей было! В те минуты, казалось, вся жизнь ее сосредоточилась на судорожных телодвижениях и коротких командах Понтия:
– Медленней... быстрей... осторожней! Лежи тихо, помогу... просунь сюда руку... Черт, осторожней, говорят! Поелозь немножко на животе... Продвигайся, продвигайся! Так... еще...
Конечно, самым трудным оказалось вытащить из штанин комбинезона ноги в сапогах. То, что Алёна за то время похудела на пару-тройку килограммов, совершенно точно, даже удивляться не стоит. Видимо, и ноги ее, и натянутые на них сапоги уменьшили свой размер, потому что в конце концов выскользнули из штанин. Однако Алёна все еще продолжала рефлекторно елозить и высвобождаться, пока ее не остановил голос Понтия:
– Все, вылезла! Теперь давай в темпе ходу отсюда. Слышишь? Опасаюсь, что мы расшатали-таки завал. Рухнуть может каждое мгновение. Давай вперед! Вперед!
Но Алёна от внезапно навалившегося облегчения просто двинуться с места не могла. Лежала, уткнувшись лицом в землю, начав возносить молитвы всем известным ей богам и святым, как христианским, так и языческим, русским, античным и разным прочим, всех времен и народов, включая и древних айнов. Поскольку героиня наша была в данной области весьма подкована, то ее мысленные благодарности заняли бы изрядное количество времени, но она не дошла еще и до середины славянского пантеона, как стала постепенно приходить в себя и обретать силы поддаться уговорам Понтия двигаться-таки дальше. Мысленно попросив прощения у всех прочих небесных, земных, подземных, водяных, подводных, а также огненных и каменных духов, она заставила себя последовать за Понтием, как вдруг, по совершенно непонятной причине, повернула назад голову.
Ну вот есть, есть у человека такая потребность – оглянуться! Ни к чему хорошему это обычно не приводит, как гласит история про Орфея и Эвридику. Да и русские сказки обильно уснащены советами идти вперед и назад не оглядываться... А вот Алена оглянулась. Ей хотелось проводить прощальным взором то место, которое едва не стало местом ее последнего упокоения. Конечно, даже ее глазам, порядочно свыкшимся-таки с темнотой, было довольно сложно разглядеть что-то, кроме общих очертаний, однако Алёна вспомнила про свои часы. У них имелась ночная подсветка, которую можно было включить, нажав на маленькую кнопочку слева сверху от циферблата. В обычных обстоятельствах нашей интеллектуально продвинутой и почти энциклопедически образованной писательнице требовалось некоторое время, чтобы эту кнопку обнаружить, однако сейчас, как и всегда в ситуации острострессовой, разум ее обострился, и нужная кнопочка нашлась практически мгновенно. Алёна вытянула руку назад и принялась вглядываться в своды, так долго грозившие ей смертью.
Конечно, часы светили не так, как электрический фонарь Феича, безвременно погасший, однако светили-таки... И даже их блеклого, рассеянного, призрачного света достало Алёне, чтобы понять: никакого нагромождения балок, никакого завала, подобного тому, под которым погиб – с помощью Маруськи или без – легендарный Тимофей, нет и в помине.
Из записок Вассиана Хмурова Что рассказал дядька Софрон
Здесь рассказ Софрона пошел вовсе сбивчивым и торопливым. Ему и по происшествии двух десятков лет было невмоготу говорить о том, что он услышал: как двое самых близких ему людей обсуждали его участь. Максим умолял Тати уехать как можно скорей – боялся, что его ребенок родится в лесу, а Тати успокаивала, говорила, что она и сама родилась в лесу, и дитя было зачато ими в лесу, а значит, не стоит опасаться...
«Софрон стоял, неподвижными глазами глядя в бревенчатую, кое-как проконопаченную стену зимовья, а видел берег Амура, скрытый за кустами тальника, и слепящую, золоченую лучами солнца гладь воды, и Тати, стоявшую на коленях перед Максимом, который брил ей лоб. А потом они ушли куда-то в заросли, пропали из глаз Софрона. Да, наверное, именно тогда и был зачат ребенок. Конечно, даже удивительно, что Софрон не догадался раньше. Ведь за год жизни с ним Тати не забеременела, а тут вдруг... Нет, не вдруг это произошло, не вдруг – а когда она отдалась Максиму.
– Нет, – донесся в ту минуту до него голос Максима, – я не уйду без тебя. Хочешь не хочешь, а завтра мы тронемся в путь.
– Думаешь, Софрон отпустит меня? – с усмешкой проговорила Тати.
– Его никто не спросит, – холодно произнес Максим. – Мы просто уйдем, вот и все. Я знаю, нужно пройти по той тропе, которую он обозначил азами. Так мы окажемся в деревне. Оттуда рукой подать до проселочной дороги. Нам главное найти, на чем бы добраться до Нижнего. Там продадим самородок и купим одежду. Чем богаче мы будем одеты, тем меньше к нам станут присматриваться. До Москвы только ночь пути. Ты будешь в шляпе под вуалью, никто не увидит твоего лица. А в Москве я знаю кое-какие адреса, там нам помогут. Не вся же организация была провалена, наверняка кто-то остался! Товарищи нам помогут. Да и вообще, имея столько золота, сколько есть у нас, мы выберемся и сами. Уедем за границу. В России опасно, здесь слишком много жандармов!
– Ты поделишься золотом с Софроном? – спросила Тати.
Некоторое время Максим молчал, потом сказал:
– Зачем золото мертвецу?
– Ты хочешь убить его?
Ах, как надеялся Софрон, что голос Тати дрогнет при этих словах, исполнится возмущением! Но любимый голос звучал спокойно, холодно.
– Если бы он согласился отпустить тебя... Но ведь не согласится, – добавил Максим виновато. – Значит, он обречен.
– Да, – тем же холодным голосом проронила Тати. – Он больше не нужен. А золота ведь не так и много, чтобы отдавать его тому, кто больше не нужен.
– Да, – тем же холодным голосом проронила Тати. – Он больше не нужен. А золота ведь не так и много, чтобы отдавать его тому, кто больше не нужен.
Софрон снял с плеча винтовку и подошел вплотную к окну. Тати повернула голову на шум и – увидела его. Увидела – и засмеялась, сощурив свои длинные глаза. Наверное, она думала, что Софрон не сможет выстрелить, не решится выстрелить в нее. Но он решился.
Максим вскочил на нарах и несколько мгновений смотрел на Тати, голова которой в одно мгновение превратилась в кровавое месиво. Несколько алых брызг попали на его лицо.
Пока он смотрел, Софрон успел перезарядить винтовку и выстрелить вновь. Но потрясенный Максим покачнулся – и пуля пролетела мимо.
Максим вскочил с нар, кинулся к двери. Софрон только усмехнулся, перезаряжая ружье: неужели тот надеется спастись бегством от охотника, который бил белку в глаз и любую птицу влет, который не боялся с одним ружьем хаживать на медведя-шатуна?
– Погоди, не стреляй! – крикнул Максим, выскакивая на крыльцо, и тут же получил заряд в плечо.
Итак, Софрон опять промахнулся – попал в плечо. Максима швырнуло к стене, но каким-то чудом он все же удержался на ногах.
– Ты сделал это из-за золота? – прохрипел он. – Из-за того, что хотел получить все самородки? Ну так ты не получишь ничего! И никто не получит, потому что их вечно будут охранять два трупа, мой и Тати!
Только тут Софрон увидел, что Максим держит в руках тот самый мешочек, который был им снят с убитого капитана Стрекалова. Мешочек с самородками! Максим стащил с пальца перстень капитана Стрекалова и тоже сунул его в мешок. Потом размахнулся.
Мелкие золотые брызги разлетелись в стороны. Взметнулся и сам мешок серой тяжелой птахой...
Софрон тупо проводил его взглядом, потом посмотрел на Максима. Тот медленно сползал наземь по бревенчатой стене. Наверное, он обдирал спину о неотесанные бревна, однако не чувствовал боли, потому что был мертв. Софрон это сразу понял, как только увидел кровь, которая текла из его рта.
Он немного поглядел на Максима, провел ладонью по его лицу, закрывая погасшие, уже незрячие глаза, потом перешагнул через него и вошел в зимовье. Голые ноги Тати были судорожно раскинуты. Вместо лица... Софрон не мог смотреть.
Софрон отвернулся, вышел на крыльцо и всадил в мертвого Максима еще одну пулю. Теперь он жалел, что поддался мгновению жалости и закрыл ему глаза. Максим не заслуживал! Пусть бы так и сидел, пусть бы вороны выклевали его лживые очи! Софрон никогда не ненавидел никого на свете так, как этого человека. Максим отнял все, что у Софрона было, все, что тот добыл для себя, все, что Софрон любил. Максим забрал у него жену и золото. И отнял наслаждение местью! Теперь Софрон обречен всегда думать о том, убил ли он Тати и Максима из ревности и мести – или все же потому, что хотел один завладеть всеми самородками.
Золотая падь, где человек узнает все о себе и своей сути... Ну что же, Софрон узнал теперь, что его сутью было убийство. Из-за ревности? Из-за золота?
Мелкие самородки скрыты травой и землей, теперь их не найти. Нет, наверное, если постараться, можно поискать в ямах, среди выворотней... Но Софрон не станет этого делать.
Как можно искать здесь золото, когда Тати вышла на крыльцо и обратила свои залитые кровью глаза на Софрона?
– Уйди! – крикнул он, махнув рукой. – Уйди!
Но она не уходила. Она стояла неподвижно. Он увидел, как нежно округлился ее живот. Там ребенок... Слабый детский крик донесся до Софрона, и безумие захлестнуло его. Забыв обо всем на свете, он бросился прочь».
* * *Оказалось, они с Понтием, спасаясь от обвала, интуитивно выбрали очень удачное направление и оказались не под земляными сводами, которые грозили обвалом в любую минуту, а в том отсеке подземелья, которое было укреплено и обито досками, точно небольшой сарайчик. Очевидно, доски были очень крепкие, потому что их не тронуло ни время, ни сотрясение рухнувших наверху балок. Кое-где в стены были вбиты железные крюки, теперь уже изрядно заржавевшие. Алёна подумала, что, возможно, в помещении некогда находился ледник, а на крюки подвешивали мясные туши или просто куски мяса, которые хотели сохранить на лето. Она где-то читала, что такие ледники были не слишком-то распространены в крестьянских избах, однако особо рачительные хозяева их все же устраивали. Ну что ж, хозяин этого оказался и впрямь рачительным. В его леднике можно было не плашмя лежать, оказывается, а стоять на четвереньках. И крюки были вбиты в стену на совесть. За один из них и зацепилась Феичевым комбинезоном (он так и лежал грязной кучкой на полу) Алёна Дмитриева. И стоило ей рвануться чуть посильней, она запросто освободилась бы... Ничего не рухнуло бы! Ну, подумаешь, чуть треснуло одно бревно, подпиравшее свод... Расколотое дерево в блеклом свете циферблата показалось теплым, живым, золотистым, но Алёне было не до какой-то там деревяшки. Главное – она поняла, что вполне высвободилась бы без помощи Понтия.
Без помощи!
Ярость, охватившая в то мгновение Алёну, едва не удушила ее. Негодяй! Не-го-дяй! Мстительный негодяй! Это он так расквитался с Алёной за те мгновения унижения, которые испытал по ее милости.
Если бы Драконы могли сначала подумать, а потом вспылить, Алёна подумала бы, что вообще-то у Понтия имелись основания быть мстительным.
Но... если бы Драконы могли сначала подумать, они не были бы Драконами. И сейчас Алёна была поглощена одной-единственной мыслью: будь у нее сейчас что-нибудь, из чего можно стрелять...
И вдруг писательница вспомнила, что так мучительно врезалось ей в живот, пока она выползала из комбинезона. «Беретта»! У нее же за пояс джинсов засунута «беретта» Феича! Надо же, она совершенно об этом забыла! Да уж, рассеянный с улицы Бассейной просто образец собранности по сравнению с ней. Надо обладать вселенской, межгалактической рассеянностью писательницы Дмитриевой, чтобы упустить из виду такую мелочь, как пистолет за поясом...
Ну и ладно, зато теперь вспомнила. И оч-ч-чень хорошо!
Подсветка часов погасла, что не имело уже никакого значения. Все, что можно было увидеть, она уже увидела.
Алёна начала вытаскивать пистолет из-за пояса, но тут раздался голос Понтия:
– Эй, ты где там застряла? Опять за что-то зацепилась?
В голосе его звучала откровенная насмешка. Вот пакость, а?!
– Нет, у меня часы расстегнулись, – сообщила наша героиня, которая за враньем никогда в карман не лезла. – Чуть не потеряла. Все, я их застегнула, сейчас тебя догоню.
– А, ну давай поторапливайся. Тут, где я сейчас, ход значительно шире, можно худо-бедно голову поднять.
Алёна, которая ползла на четвереньках, растянула губы в улыбке. Хорошо, что ее сейчас никто не мог видеть, – красивые женщины не имеют права так улыбаться, это их очень сильно портит...
– Твои часы и время, может быть, показывают? – спросил Понтий.
– Да. А что?
– И сколько сейчас?
«Семь», – чуть не ответила Алёна, которая успела взглянуть на циферблат, пока он светился, но вовремя спохватилась. Понтий хочет проверить, имеют ли ее часы подсветку? Опасается, что Алёна узнает, что он над ней издевался? И ответила спокойно:
– Как же я могу увидеть в такой темноте? А у тебя есть часы?
– У них циферблат обычный, без подсветки. Мобильник же остался в куртке, из которой я выскользнул, когда вниз падал. А у тебя телефона нет?
– Нет, я его в сумке оставила, у Феича в избе.
– Скажи на милость, зачем ты полезла в подвал? – спросил Понтий. – Как вообще догадалась, что лезть нужно в него?
– Ну вообще-то не без помощи твоего отца, а также потому, что Феич оставил включенным компьютер.
– Не понял, – осторожно проговорил Понтий и перестал ползти.
Алёна на него наткнулась и поняла, что он сел, прислонившись к стенке. Села и сама. Ну что ж, видимо, вот настал момент истины, который она так любила в своих романах. А кто из детективщиков его не любит?! Какую книжку ни открой, везде в последних главах непременно начинается срывание всех и всяческих масок.
– Чего именно ты не понял? – холодно спросила наша героиня, привалившись к стенке подземелья. Правда, долго так не просидишь, спина заледенеет, но несколько минут передохнуть можно. Однако как бы не простудиться... Алёна терпеть не могла простужаться и вообще болеть! А насморк – одна из самых отвратительных хворей.
– Не понял того, при чем тут мой отец, – ответил Понтий.
– Да появился откуда ни возьмись, когда я у Феича на массажном кресле висела, – пояснила Алёна. – В окно не мог влезть, вокруг Феич с Лешим бегали. Ясно, что через подпол проник. А лаза в подполье в комнате нет. Сундук же стоял там, где в нормальных избах крышка подпола, вот я и заглянула в него.
– Ох ты, недооценил тебя папанька, – усмехнулся Понтий. – Сказал: просто очень красивая дура, а ты...
– Чего я только от вашего семейства не наслушалась! Как вы меня только не обзывали! И дурой, и дылдой, и Читой... – вздохнула Алёна, игнорируя эпитет «красивая» как беззастенчивую попытку дать ей взятку самой расхожей монетой.