И точно так же, через запятую с другими, обычными, «нестыдными» грехами касается гомосексуальности Павел в Послании к Римлянам — обличая современные ему нравы римлян (наконец-то, не все же фарисеям должно доставаться), уличая их в лукавстве, корыстолюбии, злобе, зависти, распрях, обмане, злонравии, клеветничестве, самохвальстве, гордыне, вероломстве, немилостивости и так далее.
Вот это важно помнить депутатам, активистам, священникам, иеромонахам, официальные телепропагандистам. Для Павла быть корыстолюбивым, завистливым, злонравным (тяжелым в общении, грубым), клеветником, гордиться собой и себя нахваливать, быть немилостивым, ссориться, завидовать, бранить ближнего — все равно, совершенно одинаково что практиковать гомосексуальные отношения, никакой разницы, все через запятую.
Поэтому, раз мы ссылаемся на христианство, давайте действовать апостольски. Приравняем по закону к αρσενοκοιται гордых, вероломных, немилостивых, клеветников, хвалящих себя, пьяниц, жадин, хамов, корыстолюбцев и, конечно, фарисеев, главных оппонентов Христа, и примем закон против пропаганды всего этого среди несовершеннолетних. Только тогда по этому самому закону придется строжайше запретить показывать по ТВ депутатов Государственной думы, да и само государственное телевидение закрыть.
ВЛЮБЛЕННЫЙ В ШЕКСПИРА. ПОЧЕМУ ДЕПУТАТЫ ГОСДУМЫ НЕ ПОНИМАЮТ КЛАССИКУ
Вечером в фойе Вахтанговского театра зрительница высказывает билетерше: «Но чтобы на “Маскараде” смеялись? Нет, пусть лучше они не трогают нашего Лермонтова». Они — это главный режиссер театра литовец Римас Туминас, который из давно не самой востребованной театром и читателем вещи сделал великий, прекрасный, трагический и т. д. и одновременно исключительно доступный, совершенно «для всех» спектакль, каждый раз заканчивающийся овацией. И вот дама искренне считает, что Туминас наносит ущерб русской культуре, а она со своим «пусть они, чухонцы, литовцы, чурки, не трогают нашего Лермонтова», — она защитница русской культуры. А к вальсу Арама Хачатуряна, который Туминас раз в пять минут включает, у нее претензий нет?
Оказывается, оживлять Лермонтова для сцены — это некультурно, а «Лермонтов для русских» — это культурно. Лермонтов — для русских, Мольер — для французов, Шекспир — для англичан. Софокл — для древних.
Похожим на рассерженную старушку образом недавно выступил вице-спикер Думы С. Железняк. «Дико, когда российской театральной премией “Золотая маска” награждается опера “Сон в летнюю ночь”, извратившая метастазами педофилии шекспировское произведение до неузнаваемости режиссером Кристофером Олденом, активно декларирующим свою нетрадиционную сексуальную ориентацию». И дальше о том, что мы, будучи, в соответствии с новейшей идеологией, хранителями традиций, еще сберегли высокое, чистое и светлое искусство, и нечего его тут нам всяким иностранцам, всяким Бриттенам и Олденам, Туминасам всяким, разрушать.
Сам по себе Железняк, назначенный депутат — бог дал, бог уволил, — интересен мало. Депутат, однако, не один такой. Он представляет все громче выступающую группу граждан, у которых душа болит за классику: не обидели ли, пока они отвлеклись, Шекспира, Пушкина, Чайковского? Каково без их присмотра приходится Гоголю, Чехову, Мольеру? Раньше граждане жаловались билетершам и в ЦК КПСС, сейчас — в церковь и Госдуму, где у них появились кто-то вроде политических вождей. Нужна же назначенным депутатам избирательная база. Голос этих граждан окреп, потому что сверху чувствуется спрос не на тот тип народа, который тянется к неизвестному, стремится понять непонятное и постичь неизведанное, а на такого Ломоносова, который никуда не идет, а остается со своей соленой рыбой в архангельской деревне да там, по заветам предков, и помирает.
Неприличный Бриттен
Судя по не слишком конкретному ответу на вопль депутата, мало кто видел шекспировско-бриттеновский «Сон» в театре на Большой Дмитровке. Не то что Бриттен, а и какие-нибудь Прокофьев со Стравинским у нас все еще проходят по разряду современных композиторов, на которых надо напрягаться, а не расслабляться, поэтому не всякий на них пойдет. Я-то отношусь к тем, кто ходил, постановку смотрел, музыку слушал, пьесу читал. И тем, кто думает, что нет дыма без огня, что-то там есть, где-то англичанин своему же Шекспиру нагадил, скажу, что там нет ничего: педофилии — как в «Электронике», насилия меньше, чем в «Республике ШКИД», алкоголизма — чем в «Москва слезам не верит». И никакого совращения детей, никаких сомнительных сцен, ничего похабного не поет детский хор. Он там текст Шекспира поет. К тому же — на английском. Так что если в этом тексте и есть какая двусмысленность, то ее еще поди пойми — когда хором, в опере, на чужом языке. Вы в опере вообще хорошо текст разбираете?
То, что депутат принимает за разврат — это сложность. Довольно типичная ошибка для депутата и людей его круга. Это что ж такое, непонятно ничего! Что курил автор-то? Композитор-то что курил? Режиссер сколько выпил? Такое только больной может придумать, сочинить, написать, обкурившийся, извращенец. Вот и произнесено ключевое слово.
Депутат думает, что он открывает глаза, срывает золотые маски. Но это по недостатку информации. Не только режиссер спектакля Кристофер Олден не скрывает своей нетрадиционной сексуальной ориентации (он просто был не в курсе, что надо), но и автор оперы, великий английский композитор, классик европейской музыки ХХ века Бенджамин Бриттен ее не скрывал, значительную часть жизни прожил с великим оперным тенором Питером Пирсом, для которого и писал многие партии в своих вещах, обожал русскую классику, восхищался Прокофьевым, дружил с Шостаковичем, Ростроповичем и Рихтером, для двух последних писал музыку, много раз бывал в СССР (с Пирсом) и вообще считался западным деятелем культуры — другом Советского Союза. Возможно, таких друзей нам по нынешним временам не надо. Но как-то удивительно, что мы ставим железный занавес даже там, где и СССР умудрился этого не делать.
И Бриттен, и Олден совсем не так провокационны, как хотят представить дело обиженные за классику. А Шекспир совсем не так прост и светел, как хочется депутату.
Неприличный Шекспир
Шекспир, говорят, добрый и светлый, это режиссер напустил эротических двусмысленностей.
Один из трех пересекающихся сюжетов комедии начинается так (читаем краткое изложение): «Оберон и Титания поссорились из-за мальчика-пажа, которого Титания отказывается уступить своему мужу».
Вторая сюжетная линия той же комедии, та, где простые ремесленники сначала репетируют, а потом разыгрывают перед герцогом печальнейшую повесть на свете про Пирама и Фисбу. Как бы сейчас сказали — текст в тексте, театр в театре, пародия на трагедию внутри комедии, где уже и самому целомудренному режиссеру приходится одевать юной влюбленной Фисбой мужчину — ремесленника Дудку, которому ремесленник-ткач должен признаваться в любви. У этого ткача, брутального пацана, прозвище Bottom, что в английском на портняжном языке значит «основа для ткани», а на эротическом — гомосексуал-пассив. Как если бы у нас водопроводчика-любовника, который по роли признается в любви переодетому девицей слесарю, звали, ну допустим, Прокладка. Светлая сказка, свинарка и пастух.
Да и вообще в шекспировском театре, где мужские и женские роли играли актеры-мужчины, в любой постановке было что-то от атмосферы фильмов Альмодовара. Мужчиной была Офелия, мужчиной была Дездемона, миловидным юношей была Джульетта. Но если бы кто поставил шекспировский спектакль так, как это делал сам Шекспир, депутаты завопили бы про разврат.
Зритель не обязательно ежеминутно переживал легкую двусмысленность шекспировского театра (хотя, судя по мемуарам тех времен, никогда и не забывал о ней полностью), но сам Шекспир периодически напоминал о ней, как в «Двенадцатой ночи», где в монологе Виолы не двойная, а даже тройная игра: актер-мужчина играет роль женщины, выдающей себя за мужчину. Путается не только зритель, но и сам герой — Виола:
Что делать мне? Ведь если я мужчина,
Не может герцог полюбить меня;
А если женщина, то как бесплодны
Обманутой Оливии надежды!..
Шекспир не Андерсен, не бабушка в очках — Сельма Лагерлёф, пишущая про старых мудрых гусей, не «Витя Малеев в школе и дома». Шекспир не писал сказку, он писал комедию. Он не воспитывал детей, он развлекал взрослых. Половозрелых дам в пышных воротниках, мужчин в камзолах. В рядах повыше — ремесленников, торговцев, писцов. Им должно было быть остро, солоно, весело, пряно. И им было.
Считать, что современный режиссер извратил неприличными намеками невинный шекспировский текст можно, зная Шекспира исключительно по имени или в пересказах. У Шекспира с намеками все в порядке.
Считать, что современный режиссер извратил неприличными намеками невинный шекспировский текст можно, зная Шекспира исключительно по имени или в пересказах. У Шекспира с намеками все в порядке.
Вот воспитательница нежнейшей, невиннейшей Джульетты рассказывает:
В тот день она себе разбила лобик,
А муж мой (упокой его Господь —
Вот весельчак-то был!) малютку поднял.
«Что, — говорит, — упала ты на лобик?
А подрастешь — на спинку будешь падать.
Не правда ли, малюточка?» А крошка
Утешилась и отвечает: «Да».
А вот диалог Петруччо и Катарины в «Укрощении строптивой»:
П.: Возьму и вырву жало — вот и всё.
К.: Сначала ты найди его, дурак.
П.: Известно, где оса скрывает жало.
В хвосте.
К.: Нет, в языке.
П.: А в чьем, скажи?
К.: В твоем, раз о хвосте сболтнул. Прощай.
П.: Как! Мой язык в твоем хвосте? Ну нет!
Я — дворянин!
Вот из «Гамлета» — это который весь о высоком, быть или не быть, настоящий джигит, как за папу отомстил:
Офелия: Вы колки, мой принц, вы колки!
Гамлет: Вам пришлось бы постонать, прежде
чем притупится мое острие.
Это еще в целомудренных русских переводах для совиздательств.
Ошибка депутатов
Дело, конечно, не только в том, что депутат не смотрел, не читал, не слушал «Сна в летнюю ночь», не понял, что такое шекспировская комедия, и не знает, что такое Шекспир. Дело в том, что депутат — как это типично для многих людей его круга — неправильно понимает, что такое классическая литература.
Для него классика — это то, что в детстве. То, что в школе. Ну что он, в самом деле, Пушкина, Гоголя, Шекспира, Достоевского со школы перечитывал? Депутату ни к чему. Зачем это солидному взрослому человеку. Классика — это то, что осталось далеко позади, в босоногом детстве. Как светлая сказка. И она должна этому далекому смутному воспоминанию, этому туманному представлению о чистом и нежном детском возрасте соответствовать. А если не соответствует, значит, кто-то ее испортил. Иностранцы или извращенцы, скорей всего.
По понятным причинам с детьми читают не все, а когда читают, не на всем акцентируют внимание. Был такой древний гимназический термин — чтение ad usum delfini. Да и вообще — из взрослого состояния детство кажется невинней, чем оно было на самом деле. Поэтому когда взрослый человек обнаруживает, что у Пушкина, Чехова, у Шекспира есть секс, есть всякие — сами знаете какие — намеки, есть «метастазы», он не сомневается, что это Пушкина, Чехова, Шекспира извратили.
Ведь для него классика — это литература детства. Детская литература. Классика же вообще нужна только для преподавания в школе. Зачем она еще-то нужна? Не читать же.
Классику и детскую литературу путают потому, что и то и другое читали тогда, давно, а с тех пор нет. Вот, кстати, и простой ответ, почему Олден перенес действие «Сна» в школу. Для многих англичан Шекспир тоже ведь школьный автор.
Открою глаза депутату, пусть он как вице-спикер передаст это маленькое откровение остальным депутатам Думы, а они — дальше, тем немногим, до кого смогут донести, по цепочке. Классика — для чтения, смотрения, слушания, а не чтобы по ней училке отвечать. И она для взрослых.
НОВАЯ КОНЦЕПЦИЯ ОТЕЧЕСТВА
Концепция отечества снова переменилась. Только, года так с 2013-го начали привыкать к тому, что мы-то и есть настоящая Европа, не сбившиеся с верной дороги хранители европейских ценностей, как объявлено новое: мы теперь вообще не Европа, а другая, особая цивилизация.
«Россия должна рассматриваться как уникальная и самобытная цивилизация, не сводимая ни к Западу (Европе), ни к Востоку. Краткой формулировкой данной позиции является тезис: “Россия не Европа”, подтверждаемый всей историей страны и народа», — пишут создатели новой культурной политики. «В преподавании истории у нас доминирует “прозападный ценностный подход” и “одномерная концепция тоталитаризма”», — беспокоятся авторы официального доклада об обучении детей прошлому.
Мы-то знаем, что тоталитаризм богат и разнообразен: хватит европоцентризма в учебниках, где Россия меряется с Западом — то догоняет его, то отстает. Почему точка отсчета не Индия, не ацтеки, а про Наполеона всегда больше, чем про его современника императора Цзяцина.
Побыли старой, настоящей Европой — и хватит. Европа оказалась неблагодарной, не поверила, что мы ее спасители. Пришли к своим, а свои не приняли. Мы за это обиделись и передумали быть своими. Им же хуже, найден новый выход, еще более блестящий: мы теперь совсем не Европа, вовсе не Европа, никакая не Европа и никогда не были. Знать не знаем, ведать не ведаем. Сидим на астероиде, поливаем розу, починяем вулкан.
Добавление минарета
Новая дефиниция отечества — настоящее избавление для всех, кто управляет Россией. Все их проблемы оттого, что в нас видят часть Запада. И требуют, чтобы было похоже. А поскольку желаемой степени слияния не происходит, возникает зазор, а из него стон и скрежет зубовный: ну когда уже, наконец, когда же все будет как у людей?!
А ведь давно все как у людей, и даже лучше, чем у людей, только не западных, а восточных. Стоит отплыть от Европы, как тут же из плохого Запада превращаешься в хороший Восток.
Я много спрашивал у европейских и американских интеллектуалов и чиновников, почему к Китаю, арабам, индийцам, малайцам они не так требовательны, как к России. «Это другая цивилизация, другой и спрос», — отвечали интеллектуалы. Наконец это дошло до министров и депутатов.
Стоит отгрести от Запада, и требования «будьте как мы» теряют силу. Нет больше ПАСЕ и Страсбургского суда, укоризны за геев и запрещенного мата, можно даже вернуть смертную казнь — еще и порадуются, что не через повешение. Бывшая пустота станет полнотой.
Хорошо, например, всем народом принять ислам — как предлагал в начале двухтысячных экспат-провокатор Марк Эймс. Если всей Россией принять ислам, наши недостатки немедленно превратятся в наши достоинства. Мы тут же окажемся самой светской страной Востока, где геи свободны, как нигде в исламском мире. Наша женская эмансипация уже опередила остальной Восток на десятилетия. Во внешней политике из неправильных, агрессивных европейцев мы в один миг превратимся в оплот мира — мусульманскую ядерную державу, которая не враждует с Индией и признает государство Израиль. Даже наши гражданские права и свободы, наша политическая система, наши печать, интернет, радио, культурная жизнь — все это окажется образцом свободы, либерализма, прогресса на Востоке. Возможно, с нами даже начнут переговоры о вступлении в ЕС.
Осталось убедить остальных, что мы не Запад. И вот мы начинаем твердить: мы не Запад, мы не Запад, скифы мы, с соответствующим разрезом и выражением глаз.
Но разве министр и сенаторы не чувствуют грозной опасности этой концепции? Это европейцев нельзя убивать или позволить им убивать друг друга, а неевропейцев — вьетнамцев, афганцев, иракцев, хуту и тутси — можно без счету.
Европа внутри
Переход на Восток, в другую цивилизацию, снял бы к нам все вопросы. Однако пока министры и отцы-сенаторы доказывают, что мы не Европа, в центре Москвы стоят пасхальные городки, неотличимые от западноевропейских Weihnachtsmärkte, рождественских базарчиков: ставенки, цветочки, фахверк, а не кибитки, не юрты, не чумы, не избы серые твои, — и народ радуется именно таким, не чувствует себя в них чужим.
После сыгранного в Ленинке спектакля «Публичное чтение», где два актера, поговорив о книгах, взбираются на стол зала периодики Российской государственной библиотеки голыми, как Адам и Ева у Кранаха, ненадежно прикрывшись библиотечным фикусом, оператор госканала (георгиевская ленточка на камере) спрашивает пожилую библиотекаршу с завивкой на голове: «Вам понравилось?» — «Понравилось, — отвечает библиотекарша, — интересно, молодежно». Оператор спрашивает с иронией (мы-то, настоящие культурные люди, понимаем, как это все несерьезно), а библиотекарша отвечает со снисхождением: «Да, не разговор Эккермана с Гете (те к тому же беседовали одетыми), но если для того, чтобы привлечь молодежь к книге, нужно взгромоздить на стол голых парня и девицу, пускай лучше так придут в наши замечательные библиотеки, чем никак». Пришли: несмотря на полночь, заняты все столы, как раз молодежью, правда, судя по лицам, уже знакомой с книгой до представления. Но в зале периодики Ленинки, а может, и в ней самой, многие и правда впервые. Голый Кранах на столе — очень европейская «Библионочь», невозможная ни в Пекине, ни в Дели, ни в Джакарте.
В московский Манеж у Кремля с трудом пробивает себе дорогу выставка мастера монументальных наглядных пособий Ильи Глазунова, а в это время народ там развалился на подушках среди экранов гигантского видеоарта модерниста Питера Гринуэя про европейский прорыв русского авангарда 1920-х в поэзии, живописи, кино, театре, музыке, архитектуре и фотографии.