По-другому смотрела на дело Зоя. Показав Соловьеву дворец со всех сторон (в представлении музейной сотрудницы взлом не отменял экскурсии), она повела его к мавританскому, выходящему на море фасаду. Слева от мозаичной, блестящей при свете луны арки по стене тянулся провод. Достав из кармана перочинный нож, Зоя его обрезала.
– Сигнализация? – шепотом спросил Соловьев.
Зоя молча кивнула. Они прошли несколько метров вдоль западного крыла и остановились у стеклянной двери. Здесь Зоя попросила его снять сумку. Соловьев, первые минуты испытывавший страх, почувствовал вдруг полное спокойствие. Происходящее очевидным образом покидало пределы реальности. При свете фонарика Зоя достала два предмета, из которых Соловьев узнал только один – стеклорез. Но начала Зоя не с него. Взяв второй предмет (три резиновых круга, вписанных в треугольник), она приставила его к стеклу, отвела какой-то рычаг, и конструкция осталась висеть на стекле. Это были присоски.
Потом пришла очередь стеклореза. Им Зоя прочертила овал вокруг прилипших к стеклу присосок. Наблюдая за тем, как ловко специалистка по Чехову владеет стеклорезом, Соловьев подумал, что в случае их поимки статья о взломе по предварительному сговору к ним применена не будет: предварительный сговор у них с Зоей отсутствовал. О своих планах она так и не обмолвилась ни словом. А он ни о чем не спросил.
Ручкой стеклореза Зоя несколько раз легонько стукнула по стеклу. Затем взялась за присоски, беззвучно вынула начерченный на стекле овал и передала его Соловьеву. Запустив руку в образовавшийся проем, она щелкнула изнутри задвижкой. Дверь открылась.
Зоя взяла из рук Соловьева присоски и, положив на землю, отлепила от них стеклянный овал. Присоски со звяканьем вернулись в сумку. Из всего происходящего едва ли не больше всего Соловьева поражало Зоино самообладание. В царство Воронцова она вошла первой.
Даже с выключенным фонариком во дворце покойного графа Зоя ориентировалась безошибочно. Взяв Соловьева за руку, она провела его через несколько комнат, в которых (странная это была экскурсия) он только и увидел, что блеск нескольких ваз да безжизненное мерцание пожарной сигнализации. Темнота усиливала звук: скрип пола, визжание дверных петель и даже – это было у самого уха Соловьева – трение сумки о плечо.
Они оказались в служебных помещениях. Соловьев понял это по размеру комнат, а главное – окон. В одной из комнат они остановились. Зоя сжала руку Соловьева и замерла. Внезапно зажегся свет. Привыкнув к освещению, Соловьев увидел, что они стояли у стены. Свободная рука Зои лежала на выключателе. Она улыбалась.
– Это комната Тараса.
Помещение было крохотным. Закрытое железными ставнями окно. Подвесная полка, заваленная каким-то техническим хламом. Стул. Стол. На столе Зоина фотография.
– Я уверен, что он тебя любит.
Откуда-то издалека, словно из другого мира, раздался пароходный гудок.
– Любит, – Зоя поставила фотографию вверх ногами. – Разве меня можно не любить?
Она повернула стул и, сев на него верхом, один за другим выдвинула боковые ящики стола. Все они были пусты. Все они с шумом были отправлены на место. Центральный ящик оказался полон бумаг. Зоя вынула их охапкой и небрежно свалила на пол. Обтекая ножку стула, Тарасовы бумаги разъехались бесформенной массой. Соловьев присел рядом на корточки. Прежде чем он успел рассмотреть лежавшие бумаги, Зоя выхватила из них пластиковую папку.
– Есть!
Сквозь прозрачную папку просматривался знакомый Соловьеву почерк Зоиной матери. Зоя подставила щеку и постучала по ней пальцем.
– Умница, – сказал Соловьев, целуя Зою.
Остальные бумаги они запихнули в ящик. Ящик вначале не закрывался, так что Соловьеву пришлось еще раз вынуть бумаги и сложить их на столе в компактную пачку. Прежде чем выключить свет, Зоя как бы задумалась.
– Хочешь, займемся любовью в спальне Воронцова?
Свет погас. Тишине вернулись ее глубина и гулкость. Соловьев почувствовал Зоину руку на своем ремне.
– А ты уверена, что ты этого хочешь?
Рука легонько дернула за ремень. Это был жест разочарования. Короткое эх, ты беззаветной сообщницы. И Соловьев это понимал. Но ему действительно не хотелось. Чувство опасности подавляло в нем другие инстинкты. В отличие от Зои. Музейная работница была устроена прямо противоположным образом.
Не включая фонарика, они прошли несколько комнат (Соловьеву показалось, что они идут иначе, чем пришли). В одной из них остановились. Колено Соловьева уперлось во что-то мягкое. Кровать. Бесформенным пятном над ней нависал балдахин.
– Ты собираешься меня трахать или нет?
Эхо Зоиного вопроса прокатилось по всем дворцовым покоям, вернулось в спальню и коротким толчком в плечо швырнуло Соловьева на кровать. Утонув в воронцовской перине, он замер. В следующую секунду на него обрушилась Зоя. Несмотря на легкий шок, Соловьев отметил, что девушка успела раздеться. Стащить одежду с него (ну, что ты трупом прикинулся?!) ей не удавалось из-за избытка сил. Соловьеву ничего не оставалось, как уступить. Джинсы были спущены. Зоя убедилась, что сравнение с трупом неправомерно.
Ничего подобного Соловьев до этого не испытывал. Даже вчерашняя ночь, казавшаяся ему абсолютным потрясением, померкла. Ощущая ягодицами шелк дворцового покрывала, он видел пляшущий контур Зои на фоне громадного балдахина. Может быть, именно балдахин, не Зоя, придавал ощущениям ту остроту, которой Соловьев прежде не знал. Столь интимные отношения с прошедшим его как исследователя возбуждали. В этот миг он не чувствовал себя в истории гостем. Он был ее малой, но неотъемлемой частью. Его слияние с Зоей казалось ему слиянием с прошлым. Ставшим доступным, проникаемым, перед ним раздевшимся. Это был оргазм настоящего историка.
Разбросав руки, Зоя лежала на бескрайней постели Воронцова. Дыхание ее почти восстановилось, но сердце (Соловьев положил голову ей на грудь) продолжало стучать ускоренно и гулко. У дверей раздался скрип половиц.
– Слышала? – прошептал Соловьев.
Она не пошевелилась. Скрип повторился, и Соловьев сжал Зоину руку.
– Я думаю, это призрак Воронцова, – Зоя говорила, не понижая голоса. – Ничего страшного. В конце концов, мы занимались его любимым делом.
Одним рывком она села на кровати.
– Пора.
Соловьев услышал шлепанье босых ног и шорох надеваемой одежды. Застегнув ремень, он также встал. Он испытывал приятную слабость и нежелание двигаться. Задача незаметно уйти, важная для любого вменяемого взломщика, казалась ему теперь малозначительной.
– Расслабляться рано, – сказала Зоя.
Она заметила его апатию. Вручив Соловьеву сумку, Зоя вновь провела его по темным комнатам. Почему она знала этот дворец так хорошо? Они оказались в том же помещении, через которое вошли. Отсюда было видно море с лунной дорожкой. В самом углу комнаты мигали разноцветные огоньки.
– Странно, – пробормотала Зоя, – я ведь отключила сигнализацию. Почему это здесь горит?
– Дверь и так открыта. Мы можем уходить.
– Можем, конечно…
Ни слова не говоря, Зоя подошла к мигавшему щиту и дернула за рубильник.
Первые секунды Соловьев даже не осознал, что это – сирена. Звук был оглушающим. Возникшим из ниоткуда, из предельной тишины. Только с тишиной этот звук мог сравниться в силе. Этот звук был тишиной наоборот. Как все противоположности, они обладали общими свойствами. О посягательстве на дворец оповещалось всё южное побережье Крыма.
Зоя схватила его за руку, и они бросились бежать. У одного из знаменитых воронцовских львов Соловьев обернулся. Поочередно – почти по-киношному – во дворце зажигались огни. Ничего так не хотел бы он в эту минуту, как превратиться в каменного льва и со спокойным (лапа на шаре) достоинством встретить бегущую милицию, собак, добровольцев. Всех, кто бы ни бросился защищать имущество покойного графа. Вслед за Зоей он легко взлетел на металлическую ограду. Уже спрыгивая, зацепился за что-то ногой и покатился вниз по склону. В него впивались камни, его цепляли корни. По лицу и по груди его била Зоина сумка с инструментами для взлома и генеральской рукописью. Остановился он в каких-то кустах. Пребольно напоследок уколовшись.
– Цел? – спросила спутница.
Зоин силуэт всё еще кружился, но сирена уже не работала. Зачем она ее включила? Зачем они побежали вниз, где нет ничего, кроме моря, и где их гораздо легче поймать? Лучше уж было пробираться наверх, на шоссе. Там, по крайней мере, они могли бы остановить машину. Соловьев покорно трусил за Зоей. Вопреки обстоятельствам, она пребывала в приподнятом настроении. Бодрым голосом указывала, куда сворачивать. С веселым уханьем прыгала с парапетов. Чему она так радовалась?
Они выбрались на открытую площадку над морем. Здесь дул сильный ветер, не ощутимый в парке. Волны накатывали на огромные валуны, образовывавшие нечто вроде бухты. В свете луны клочья пены смотрелись довольно зловеще.
Они выбрались на открытую площадку над морем. Здесь дул сильный ветер, не ощутимый в парке. Волны накатывали на огромные валуны, образовывавшие нечто вроде бухты. В свете луны клочья пены смотрелись довольно зловеще.
– Это купальня Воронцова, – показала Зоя вниз. – Где-то в этих камнях должна быть лодка.
Они спустились по лесенке и пошли вдоль камней налево. Между двух валунов действительно находилась лодка. В десяти метрах от лодки, с внешней стороны ограждения, волны тяжело шлепались на камни и сползали с них с обиженным хрюканьем. Еще подростком Соловьев усвоил из книг, что самое опасное для спасшихся в кораблекрушении – это причалить. Или отчалить – как сейчас. Волна бросает шлюпку на скалы и разбивает в щепки. Всё.
Соловьев оставил сумку на берегу и прыгнул на ближайший к лодке валун. Он еще смутно надеялся, что в лодке не окажется вёсел. Нет, они лежали на дне. Уцепившись за причальную скобу, Соловьев наклонился над водой.
– Лодка прикована цепью, – он произнес это почти торжественно. – С замком.
Зоя достала из сумки молоток и зубило и молча протянула их Соловьеву. Сила предвидения его спутницы поразила Соловьева едва ли не больше прибоя. Он вытащил часть цепи на камень, выбрал одно из звеньев и ударил по нему со всей силой отчаяния. Размахнувшись, ударил еще раз. Наносимые цепи удары высекали из камня искры, но к цели не приближали. Изделие было прочным. Раз Соловьев промахнулся молотком по зубилу и пребольно ударил себя по суставу. Прикусив губу, он терпел боль молча, хотя сидевшая рядом Зоя, похоже, всё видела. Ему показалось даже, что она улыбается. Наконец обрывок цепи со звяканьем съехал с камня. Они могли (могли!) плыть.
Сев за вёсла, Соловьев подал было руку Зое, но она прыгнула в лодку самостоятельно. Лодка закачалась и отплыла от камня, к которому была прикована. Зоя села на корму. Соловьев несмело погреб к предполагаемому выходу из купальни.
– Не туда!
Зоя показала на две небольших скалы. Между ними уже не было воды – только пена. Но именно там лодка и прошла. В этом месте вода не имела выраженного направления. Здесь не было подводных камней. Соловьев сумел выгрести из купальни и отплыть от нее на безопасное расстояние. Только после этого он отважился поднять голову. Покинутый ими берег был спокоен, и видимых знаков преследования не наблюдалось. Нависавшая над купальней площадка была пуста. Светящимся прямоугольником выделялся на горе Воронцовский дворец.
Соловьев расслабился рано. Увидев корму лодки в воздухе, он понял, что они находятся на гребне волны.
– Носом на волну! – скомандовала Зоя. – Греби правой! Еще правой!
Лодка слушалась плохо. Она казалась Соловьеву громоздкой и неповоротливой, слишком большой для одного гребца (почему Зоя ни разу не предложила грести вдвоем?). С другой стороны, он ощущал всю хрупкость и незначительность лодки в сравнении с ночными волнами. Приноровившись, он стал грести ровнее. Движения Соловьева уже не были судорожными, а вёсла всё реже загребали воздух. Они шли вдоль берега на удалении от него примерно в сотню метров. Волну встречали носом. Выравнивали лодку по основному курсу.
Часа через полтора Соловьев почувствовал, что стер ладони. Зоя дала ему свой носовой платок, и он обмотал им одну руку. Для другой руки он приспособил свою футболку. Кроме того, Соловьев устал. Поначалу он делал много лишних движений, и теперь, когда греблю его можно было назвать образцовой, у него оставалось очень мало сил. Он попробовал грести поочередно двумя способами. Двигая вёсла лишь силой рук, давал передохнуть спине. И, наоборот, оставляя руки неподвижными, толкал лодку вперед движениями спины. Это помогало, но незначительно.
В промежутке между большими волнами Соловьев отдыхал. От усталости и качки его начинало тошнить. Ему хотелось лечь на дно лодки, как в свое время кадету Ларионову хотелось лечь на дно окопа, и – насладиться покоем. Он был настолько измотан, что волнение моря уже не вызывало у него страха. Единственным, что мешало ему это сделать, было присутствие Зои.
– У меня больше нет сил, – сказал наконец Соловьев.
Они причалили к какому-то пляжу. Нос лодки уже ткнулся в гальку, а Соловьев всё еще не верил в окончание этого плавания. Он сидел, согнувшись, с руками на веслах и не чувствовал в себе сил выйти на берег. С Зоиной помощью – своего состояния он больше не стеснялся – тяжело перемахнул через борт и сделал несколько шагов по прибою.
Зоя попыталась оттолкнуть лодку от берега, но она тут же вернулась. Взяв лодку за обрывок цепи, Зоя подвела ее к волнорезу. Движение воды было там другим. Сиротливо покачиваясь у бетонной стены, лодка начала медленно дрейфовать в сторону открытого моря.
Под одним из пляжных навесов угадывались лежаки. Не говоря ни слова, Соловьев добрел до ближайшего. Он отключился прежде, чем успел на него свалиться.
Утром их разбудил смотритель пляжа. Он тряс Соловьева за плечо и говорил кому-то (Зое?), что после завтрака в пансионате сюда придут отдыхающие.
– Каком еще пансионате? – спросил Соловьев одними губами.
Из-под головы он вытащил футболку с бурыми пятнами. Их оставили стертые в кровь ладони.
– Голубая волна, – ответил смотритель.
Обняв колени руками, на соседнем лежаке сидела Зоя. Соловьев подошел к воде и умылся.
Минут через пятнадцать они уже были на шоссе. Там они сели на маршрутку до Ялты. Придя домой, Соловьев сразу же уснул и проспал до самого вечера. Проснувшись, он не поверил в происходившее ночью. При первой же попытке встать с кровати он понял, что всё – правда. И встал со второй попытки.
Главной его мыслью была мысль о тексте. С таким трудом добытом и им даже не просмотренном. Из сумки с инструментами взлома он извлек измятую, в десяти местах пробитую пластиковую папку. Состояние находившихся в ней листов было плачевным.
Но главным огорчением было не это. Листов было всего три. На них подробно объяснялось, в чем, собственно, состояло неприличие поведения баронессы фон Крюгер, отобедавшей в ресторане Медведь с четырьмя своими бывшими мужьями. Все мужья баронессы оказались офицерами. В своих пристрастиях родственница генерала была на редкость последовательна. Мужьям давалась подробная характеристика – вплоть до их воинского звания и места службы. При окончательной правке текста генералом на полях были также указаны год смерти и место захоронения (а похоронены они были в разных местах) каждого из участников знаменитого обеда. Кратко касаясь меню, генерал особо выделял наличие на столе устриц и – естественно – устричных ножей. «Знают ли офицеры нынешней армии, – риторически спрашивал генерал, – что такое устричный нож?» Оставив в первоначальном тексте свой вопрос без ответа, в окончательном варианте генерал дал его на полях: «Нет».
О других событиях речи в обнаруженном тексте не шло. Предполагать возможное продолжение этих воспоминаний не приходилось. Текст оканчивался на середине страницы, под ним стояли число (13.07.74) и лаконичное: «Продиктовано мной. Ген. Ларионов». Что заставило Тараса держать на работе именно эти три листа? Во всем деле это было, может быть, самым загадочным.
12
Утром следующего дня Соловьев отправился на конференцию. До автовокзала его провожала Зоя. Посадив Соловьева на симферопольский троллейбус, она отправилась в музей. Накануне Зое звонили и настоятельно просили появиться на работе. Ввиду небольшого штата сотрудников, ушедших частично в отпуск, рассказывать посетителям о Чехове было некому.
Дорога до Керчи не была короткой. Крым, который Соловьеву прежде казался маленьким, обнаруживал неучтенные пространства, и их преодоление требовало времени. Такого рода открытия, думалось в полудреме Соловьеву, и отличают исследование на местности от кабинетной работы. Где-то возле Никитского ботанического сада он заснул. Когда он открыл глаза, троллейбус уже ехал по Симферополю.
В Симферополе Соловьев перекусил. Он купил на вокзале копченый окорочок и съел его без хлеба, запивая холодным пивом. Это было вкусно, пусть и неизысканно. Вытер руки и рот салфеткой. Кость бросил подошедшей собаке – в южных городах очень много бродячих собак. Взяв недопитую бутылку, отправился на платформу. До ближайшей электрички на Керчь оставалось около часа.
На платформе уже были люди. Две женщины с детьми. В поникших на жаре ситцевых платьях. Одна в панаме, другая – в съехавшей назад соломенной шляпе. Обе с чемоданами. Соловьев сел на скамейку, сделал глоток из бутылки и поставил ее рядом с ногой. Крестьянин с мешком на плече. Сразу видно, что крестьянин. Сборщица бутылок. В одной руке целлофановый пакет, в другой – палка для проверки урн. Синие веки. Алые губы. Загар человека, всё свое время проводящего на воздухе.
– Бутылочку позволите?
Соловьев кивнул. Дама взболтнула то, что оставалось на дне, и прильнула к горлышку. Села на соловьевскую скамейку (бутылка со звяканьем отправилась в пакет). Откинулась на спинку. Выудив из урны окурок, с наслаждением закурила.