Свист раздавался наяву. Тихий, осторожный свист, скорее – посвистывание. Соловьев привстал на локте и осмотрелся. Свист исчез. В комнате не было ничего необычного. Соловьев снова лег, и свист возобновился. Он влез в тапки и отправился на кухню. В дверях кухни остановился. На дверце посудного шкафа сидела синица.
Она явно следила за ним, но зачем-то делала это, сидя к Соловьеву боком. Был виден лишь один ее глаз, и это придавало птице неуместно кокетливый вид. Она влетела через открытую на ночь форточку. Почему она через форточку не вылетела? Не нашла? Не захотела? Соловьев подумал, что они могли бы жить вместе. Он сделал шаг к птице, но она вспорхнула на люстру. В тишине кухни звук ее крыльев оказался неожиданно громким. Мелькнула даже мысль, что слово вспорхнула – звукоподражательное. Именно так звучали крылья птицы.
Соловьев пожал плечами и подошел к окну. Помимо морозного воздуха в форточку вливалась барабанная дробь. Вначале она была чистым ритмом – едва угадываемым и почти лишенным звука. Этот ритм раздавался из Офицерского переулка, за которым начиналась Военно-космическая академия. Она располагалась в зданиях бывшего Второго кадетского корпуса.
Соловьев стоял, прижавшись лбом к стеклу, и удивлялся необычности места своего нынешнего жительства. Его выраженной военно-космической ориентации. Он смотрел, как неправдоподобно медленно колонна курсантов двигалась к арке его дома. Вероятно, им хотелось отсалютовать тому месту, где стоял дом инженера Лося. Ведь если они поступили в Военно-космическую академию, им, должно быть, очень хотелось на Марс.
Несмотря на внешнюю неспешность (и в этом состоит монументальность движения массы), передовая колонна успела покрыть значительное расстояние. В мутной поземке Соловьев уже различал нескольких возглавлявших колонну барабанщиков. Впереди барабанщиков маршировал человек со знаменем. Его ноги поднимались до уровня пояса, и с каждым впечатанным в снег шагом на пике знамени отчаянно взлетала кисточка. Возможно, он был тем, кому на Марс хотелось больше других.
За спиной Соловьева раздался свист. Синица опять сидела на шкафу. В этот раз она смотрела на него не сбоку. Ярко-желтая ее грудка была развернута в сторону Соловьева. Встав на цыпочки, он открыл форточку пошире. От неуверенности заговорил с птицей в полный голос:
– Если не хочешь оставаться, лети.
Демонстративно отошел от окна и показал рукой на форточку. И интонация, и жест показались ему в высшей степени фальшивыми. Синица предпочла не двигаться (на ее месте он бы тоже не полетел). Когда Соловьев попытался приблизиться к шкафу с другой стороны, она подлетела к окну и несколько раз с глухим звоном ударилась о стекло. Упала на пол, взлетела и снова ударилась о стекло. Соловьев бросился к окну, и птица, описав по кухне полукруг, улетела в комнату.
Соловьев, помедлив, также отправился в комнату. Птица сидела на книжной полке и была готова к дальнейшей встрече со стеклом. Ее глаза светились непреклонностью камикадзе. На пороге комнаты, прислонясь к дверному косяку, Соловьев остановился. Ему было жаль птицы. Ему было жаль стекла, которое могло не выдержать. Но по-настоящему невыносимым для него был звук удара. Продолжительный, гудящий. Звук столкновения живого с неживым.
– Послушай, птица…
Он подумал, что таким голосом обращаются к стоящему на карнизе. К тому, кто оплел себя взрывчаткой. Это был неестественно спокойный голос. Голос для трудных случаев.
– …окно заклеено на зиму. Но я его открою, чтобы ты могла улететь…
Птица слушала. Соловьев медленно двигался вдоль противоположной стены. Добравшись до окна, с усилием отвернул шпингалеты и дернул за ручку. Рама подалась с сухим треском. На ветру затрепетали клочья отлепившейся ваты. Затаив дыхание, Соловьев прокрался обратно к двери. Когда он все-таки выдохнул, изо рта его вышел пар. Синица удивленно наблюдала таяние снежинок на паркете. Первая колонна курсантов успела пройти под аркой и теперь барабанила со стороны открытого окна.
– Летишь?
Птица поколебалась и перелетела на подоконник. Соловьев сделал несколько осторожных шагов к окну. Птица шагать не умела. Запрыгав по подоконнику, она переместилась к открытой створке окна. Села на оконную раму, как на раму картины. Застыла крохотным желтым мазком. В смешении воздушных потоков за птицей дрожали башни освещения, под ними – псевдоклассические колонны стадиона. Внизу, у самой рамы, на ведущий к стадиону мост желеобразно перетекали курсанты. Игнорируя колебательный закон, они продолжали барабанить и маршировать на мосту. Птица удивленно покрутила головой. Не дожидаясь обрушения моста, она улетела.
Когда Соловьев пришел в Институт, ему сказали, что его спрашивала какая-то женщина из Москвы. Сейчас она сидела в институтской библиотеке. Соловьев направился было в библиотеку, но на полпути столкнулся с Темрюковичем.
– Послушайте, Соловьев… – сказал Темрюкович, но его перебила подошедшая сзади Тина Жук.
– Не помешала? Я только хотела сказать…
Ладонь Темрюковича неожиданно легла на губы Тины Жук.
– Просто для сведения: у вас очень громкий голос. Для академического учреждения – недопустимо громкий.
Он развернулся и засеменил по коридору. Состроив жуткую гримасу, Жук устремилась за Темрюковичем.
– Громкий и неприятный, – вздохнул про себя Темрюкович. – С таким голосом лучше молчать.
– Я хотела сказать, что вас искал ученый секретарь, – с вызовом произнесла Жук.
Но ученый секретарь уже и сам подходил к Темрюковичу. Он взял академика под локоть и что-то горячо зашептал ему в ухо. Темрюкович продолжал движение, время от времени свирепо посматривая поверх головы собеседника. У дверей библиотеки они остановились.
– Слышал, как наш маразматик отличился в Доме кино? – поинтересовалась у Соловьева Тина Жук.
Она даже не старалась говорить тихо.
– Хорошо, что в данном случае требуется от меня? – раздраженно спросил ученого секретаря Темрюкович и освободил свой локоть.
Обойдя академика с противоположной стороны, ученый секретарь взял его за другой локоть. С Темрюковичем он говорил подчеркнуто терпеливо. Соловьев сообразил, что в библиотеку попасть не удастся, и теперь искал возможность избавиться от Тины.
– Он приперся на закрытый показ в Дом кино, куда пускают только по членским билетам… – Жук закатила глаза.
Поравнявшись с мужским туалетом, Соловьев с извинением в него вошел. Тина Жук осталась снаружи. Как ни странно, подумал Соловьев. Как ни странно. Он остановился возле умывальника и открыл воду. Посмотрев на свое отражение в зеркале, смочил руки. Убрал со лба волосы. Когда уже собирался выходить, в туалет влетел Темрюкович. Не заметив Соловьева, он бросился к кабинке и с грохотом захлопнул за собой дверь.
– Единственное место в институте, где дышится легко, – донеслось из кабинки.
Конец фразы сопровождался яростным журчаньем.
Выйдя из туалета, Соловьев направился в институтскую библиотеку. Помимо пожилой библиотекарши (до чего же она не была похожа на Надежду Никифоровну!), в читальном зале сидел лишь И.И.Мурат. При появлении Соловьева он поднял голову, и Соловьев поздоровался.
– Ищете кого-нибудь? – спросил Мурат.
Поколебавшись, Соловьев сказал ему об исследовательнице из Москвы.
– Была какая-то, – подтвердил Мурат.
Дверь в читальный зал открылась, и показался Темрюкович. Не отпуская дверной ручки, он молча застыл на пороге. Библиотекарша улыбнулась. Темрюкович вышел, оставив дверь открытой.
– Мне рассказали про него хорошую историю, – Мурат достал из кармана коробку мятных леденцов. – Хотите?
– Нет, спасибо.
– Ну, вот: премьера в Доме кино. Легкая давка у входа. Все показывают членские билеты и пригласительные… Точно не хотите?
Соловьев покачал головой. Тремя толстыми пальцами Мурат зачерпнул несколько леденцов и отправил их в рот.
– Вдруг из маминой из спальни… Короче говоря, появляется Темрюкович. Без всяких там объяснений проходит контроль. Ему вдогонку: «Член Дома?» Он: «Нет, с собой»…
Соловьев взглянул на библиотекаршу: она смеялась. Какими разными бывают библиотекари.
– Вы не знаете, куда эта исследовательница могла пойти? – спросил Соловьев у обоих.
Мурат пожал плечами.
– Скорее всего, обедать, – сказала библиотекарша. Ее сумка осталась здесь.
Подходя к институтскому кафе, Соловьев услышал голос Тины Жук и остановился. В конце концов, он не был уверен, что встреча с московской исследовательницей ему нужна. И все-таки он вошел.
Первой Соловьев увидел Тину. Сидя за столиком с институтским охранником и двумя сотрудницами отдела новейшей истории, она что-то рассказывала. Сотрудницы хохотали. Судя по их лицам, история была новейшей. Охранник сидел к Тине вполоборота и слушал с достоинством сильного. Время от времени стряхивал крошки с камуфляжной формы.
Первой Соловьев увидел Тину. Сидя за столиком с институтским охранником и двумя сотрудницами отдела новейшей истории, она что-то рассказывала. Сотрудницы хохотали. Судя по их лицам, история была новейшей. Охранник сидел к Тине вполоборота и слушал с достоинством сильного. Время от времени стряхивал крошки с камуфляжной формы.
За соседним столиком пила чай московская исследовательница. В кафе она была единственной, кого Соловьев не знал. Лет пятидесяти. Жокейская жилетка. На голове немотивированный бант. Когда он приблизился к ее столу, она сама спросила, не Соловьев ли он. Соловьев подтвердил. Исследовательница назвалась Ольгой Леонидовной (приглашение садиться) и сказала, что работает в Румянцевской библиотеке. Она привезла ему какие-то материалы по Гражданской войне.
– Они у меня в читальном зале, – Ольга Леонидовна улыбнулась. – Я только допью чай, ладно?
– Не торопитесь.
Соловьев тоже улыбнулся. Этот бант ей, в сущности, шел.
– Вам передала их Лиза Ларионова. Как я понимаю, вы должны ее знать.
От соседнего столика отъехал стул, и Соловьев подумал, что это поплыло у него в глазах.
– А у меня, между прочим, тоже – с собой, – сказал, вставая, охранник.
Он одернул брюки и подмигнул присутствующим. Вслед за ним засобирались две другие соседки Тины Жук. По стене медленно плыло окно.
– Вы видели в Москве Лизу?
– Я с ней работаю в одном отделе библиотеки.
– И… как она?
– В прошлом году поступала на филфак, но не поступила. Работала на каком-то заводе…
– Говорят, поступление в Москве стоит восемь тысяч зеленых, – сказала Тина Жук. – Как минимум.
Ольга Леонидовна удивленно посмотрела на Тину.
– Очевидно, у нее не было восьми тысяч.
– Очевидно, – подведя перед зеркальцем губы, Тина встала. – Общий привет.
В читальном зале было пусто, но Ольга Леонидовна перешла на шепот.
– В этом году Лиза поступила на заочное отделение и устроилась работать к нам. Разбирает новые поступления в Отдел рукописей, – из целлофанового пакета она вытащила пухлую папку и протянула ее Соловьеву. – Это ксерокопия. Кое-что из того, что недавно поступило на хранение.
– Спасибо.
Эту папку Лиза держала в руках. Лиза.
Выйдя из института, Соловьев отправился на Московский вокзал. Он сел было в троллейбус, но на первой же остановке вышел и вернулся в институт. В канцелярии попросил напечатать ему отношение в Румянцевскую библиотеку. На всякий случай. Добравшись до вокзала, выяснил, что ближайший поезд отправляется через три часа, и купил на него билет. Это был очень ранний поезд, он приходил в Москву в половине пятого утра, а библиотека открывалась в девять. Но ожиданию в Петербурге Соловьев предпочел ожидание в Москве. Бездействие казалось ему сейчас невыносимым. К тому же ожидание в Москве было ожиданием рядом с Лизой.
Дома Соловьев бросил в сумку самое необходимое. Подумав, положил и полученную папку: он так и не успел ее открыть. В память о поездке в Крым взял банку консервов. Мясных, купленных в соседнем магазине. На мгновение у него возникло чувство, что уезжает он навсегда. Соловьев осмотрелся. Он взял всё и ни в чем больше не нуждался. Захлопнув дверь, дважды повернул в замке ключ. В гулком парадном это прозвучало, как два далеких выстрела. Как эхо решительных действий Соловьева. В лязге ключа была своя значительность, даже бесповоротность – в той, разумеется, степени, в какой такое обозначение приложимо к ключу. На улице Соловьев поймал такси. К вокзалу он подъехал за полчаса до отправления поезда.
Войдя в вестибюль, купил газету. При выходе из вестибюля положил ее в урну. Достал из сумки банку консервов и подал ее нищему. Вышел на перрон. В свете прожекторов из вагонных труб валил дым. Или пар. Скорее, пар: он мгновенно исчезал над блестящими ото льда крышами вагонов. Проводники в черных валенках стояли у дверей. Время от времени, приникнув губами к запястью, дули в свои варежки. Иногда глухо постукивали валенком о валенок. Предъявив билет, Соловьев прошел в купе. Там уже сидели три женщины, и он с ними поздоровался. Женщины ответили хором. Ему было приятно, что это женщины, а не мужчины. Поезд тронулся.
Соловьев забрался на верхнюю полку и только там вспомнил о папке. Он снова спустился, достал папку и залез с ней наверх. Включил светильник над головой. Привыкнув к тусклому свету, открыл папку. И обомлел.
После всего услышанного за день нашлась в этот вечер вещь, способная его потрясти. Там, на плохо освещенной полке, Соловьев держал в руках окончание воспоминаний генерала. Этот почерк Соловьев узнавал при любом освещении. Да, он был потрясен. Но не удивлен.
В папке находилась ксерокопия тетради, увезенной в свое время Филиппом и всплывшей вдруг в виде нового поступления библиотеки. Поступило ли оно от Филиппа, где был сам Филипп, и вообще был ли он еще на свете, оставалось неясным. Кроме шифра хранения на рукописи не было никаких библиотечных помет.
Это была общая тетрадь в клеточку. Ее разворот не поместился в копировальный аппарат, тетрадь копировали постранично, и потому листов получилось много. Собственно говоря, без полей тетрадь поместилась бы и в разворот, но на полях (они аккуратно отчерчивались карандашом) время от времени встречались пометы генерала. Судя по разным оттенкам чернил, пометы делались в разное время. Очевидно, генерал неоднократно перечитывал написанное и оставлял замечания и дополнения. «Мертв». Или: «Всё еще жив». Или (против слов «Было холодно»): «Было не столько холодно, сколько сыро».
Было не столько холодно, сколько сыро, когда остатки Белой армии откатывались к Чонгару. Основная часть войск покинула Перекоп несколько дней назад и теперь грузилась в портах на транспорты. Ее отступление и прикрывала остававшаяся на Перекопе кавалерия. Она держалась там до тех пор, пока однажды ночью генерал не получил рапорт, что его войска уже в портах. Той же ночью кавалерия беззвучно покинула Перекоп.
Тяжелые орудия были выведены из строя. С них сняли замки и оставили на позиции. Походных костров не тушили. До самого утра за ними должен был следить отряд капитана Кологривова. Это были сто пятьдесят добровольцев, вызвавшихся остаться здесь до утра. Они прикрывали отступление последних защитников Перекопа.
Первые несколько сотен метров коней вели под уздцы. Не доезжая Армянска их оседлали, и кавалерия двинулась на рысях. В районе Джелишая малая часть войск повернула на Евпаторию, остальные продолжили движение к Ялте и Севастополю. При подъеме на Чонгарский перевал генерал думал о тех, кто остался на Перекопе. Мысленно он попросил у них прощения.
На перевале началась метель. Огромные влажные снежинки не опускались на землю. Они подхватывались ветром и летели на бреющем полете. Там, где перевал начинал уходить вниз, снежинки взмывали вверх, словно в нависающих мутных облаках их уже ждали обратно. Медленно светало.
Не шевелясь в седле, генерал наблюдал, как остатки его армии тяжело спускались с перевала. На обледеневшей дороге лошади стали скользить. Они беспомощно перебирали ногами и временами садились на круп. Они переворачивались набок, прижимая к смерзшейся грязи ноги своих седоков. Над перевалом стояли крики и брань. Многие спешивались и, держа лошадей за поводья, осторожно сводили их вниз. «Движение по наклонной плоскости» – читалась помета на полях.
По прибытии в Ялту генерал дал всем несколько часов на отдых. Сам он отправился в штаб эвакуации, который располагался в гостинице Ореанда. Генерал внимательно ознакомился со списками эвакуируемых и перечнем судов. Транспортабельных раненых он разместил на пароходе Цесаревич Георгий (нетранспортабельных через двое суток расстрелял Бела Кун). Множество раненых было взято пароходом Кронштадт, на котором эвакуировались Севастопольский морской госпиталь и Минно-артиллерийская школа. Остальные грузились на корабли в составе своих войсковых частей.
Судов не хватало. К имевшемуся тоннажу в последний момент добавились транспорты Сиам, Седжет, Рион, Якут и Алмаз. Всё, что в крымских портах было способно держаться на плаву, включая старые баржи, по приказу генерала предоставили для нужд эвакуации. Получилось 126 больших и малых судов. Большинство из них уже было готово к отплытию и стояло на внешнем рейде.
После полудня прямо к Ореанде подали катер, и генерал в сопровождении своего заместителя, адмирала Кутепова, отправился на рейд. Катер двигался мимо набитых людьми пароходов. Мимо барж, нагруженных до того, что бортами они едва не зачерпывали воду. Их было страшно выпускать в плавание. Но еще страшнее – оставлять здесь.
По веревочной лестнице генерал поднялся на крейсер Генерал Корнилов. Толпа на палубе была такой плотной, что при появлении генерала почти не смогла расступиться. Пересекая палубу, он едва протискивался за очищавшими ему путь казаками. Точно такая же толпа томилась в трюме. Там хоть и было теплее, чем на палубе, но стоял уже ощутимый смрад. На весь трюм был только один туалет. Самый большой отсек трюма оказался закрыт на ключ.