– Просто слова, - повторил папа.
И тогда Гри опять рассмеялся, а папа сказал ему:
– Перестань смеяться: смех без причины…
Папа не договорил, потому что Гри прервал его и очень серьезно произнес:
– …это поливитамины.
Папа сказал, что его сын жалкий рифмач и что сам он, папа, в детстве тоже был таким, но Б школе, когда он занялся серьезным делом, все это слетело с него, как осенняя кора с платана.
– И ты сделался цвета слоновой кости, как облинявший осенний платан.
– Ты угадал, сып, - сказал папа. - Но не забывай, есть разные способы окраски…
– Например, - весело произнес Гри, - отодрать за уши. Я опять угадал, правда, папа?
– Да, - согласился папа, не колеблясь, - и мы сейчас убедимся в этом на собственном опыте. Гри, подойди ко мне, пожалуйста, поближе - отсюда я не достану тебя.
Гри встал у кресла справа, отец ухватил его за ухо и, притянув к себе, крепко обнял. Мама сказала, что этот вариант она предвидела с самого начала, и сын немедленно поддержал ее:
– Да, мама.
– Гри, - сказал папа, - ты стал болтлив, как электронная гадалка из комнаты смеха. Но я знаю, ты полюбишь школу и будешь прилежно учиться. Только дай мне, пожалуйста, слово, что не будешь торопиться с ответом, пока не познакомишься по-настоящему со школой.
– Хорошо, папа, - сказал Гри, - если тебе очень хочется отложить правду, отложим ее. Но ты сам говорил мно: правду надолго откладывать нельзя.
– Так, - кивнул папа и хотел еще сказать, что, если бы мы всегда точно знали, где правда, к человечеству вернулся бы золотой век. Но он не сказал этого, и потом, когда Гри ушел к себе, он решил, что в присутствии сына не следует увлекаться нравственными и социальными обобщениями, потому что преждевременная зрелость - это нередко преждевременная грусть.
– Ты должен быть с Гри построже, - сказала ему жена.
– Да, - ответил он, - я могу приказать ему молчать, но приказать ему не думать я не могу. Даже если бы это разрешалось законом.
Через полчаса Гря постучался в комнату отца.
– Войди, - сказал отец, - но помолчи две минуты. Я должен дописать фразу.
Усевшись в кресле, Гри наблюдал за отцом и постепенно, от стоп к животу, погружался в бархатное, как от человеческого тела, тепло. Такое же бархатное тепло Гри обволакивало на берегу моря, когда в перегороженной каменной запруде перед ним млели крабы, прогретые солнцем. Никто, кроме него, Гри, не замечал, как меняется окраска панцирей у них, как заcоряются струйки воды в оранжевых клешнях, как меняется взгляд черных испуганных глаз. Прежде он думал, как все: у краба всегда испуганные глаза, потому что краб всегда таращит их. Но потом много раз он видел у них другие глаза: тоже вытаращенные, но тусклые и безучастные. Поначалу он решил, что эти крабы попросту больны, но внезапно, когда рядом проносилась серебристая фиринка, краб, только что больной и безучастный, делал отчаянный паучий рывок. Промахнувшись, секунд Десять-пятнадцать он судорожно подгребал клешней песок, а Потом снова каменел.
Однажды он показав Своих крабов папе и спросил, как они меняют цвет своих панцирей. Папа ответил, что здешние крабы неспособны менять ойраску, а то, что Гри видит, просто сумма физических факторов - толщина слоя воды, угол падения солнечных лучей, свечение неба, движение воздуха,- которые воспринимаются им как игра красок на панцирях. Почему именно на панцирях? Ну как почему, удивился отец, да просто потому, что именно на них сосредоточено внимание человека.
– Кстати, - заметил отец, - ты и сам мог бы это сообразить, Гри.
“Да, - подумал Гри, - я и сам мог бы это сообразить, но крабы-то меняют свой цвет на самом деле. На самом деле. Неужели и папа не замечает этого?” Гри огорчался, когда отец не поддерживал его, но это длилось очень недолго - До того самого дня, когда отец в разговоре c матерью, понизив зачем-то голос, сказал, что не только разныe поколения, но даже люди одного поколения видят и толкют мир по-разному, и это, вероятно, первейшее условие постижения мира.
– И в конечном итоге, - добавил папа уже во весь голос, - прогресса.
Дня через три после этого Гри нашел в папиной библиотеке книжку о Джордано Бруно - человеке, которого сожгли за то, что он не хотел думать так, как другие. Но это было очень давно, утешал себя Гри, полтысячи лет назад. А потом он нашел другую книжку - и ему стало страшно, потому что этой книжке было всего сто четырнадцать лет и автор ее рассказывал о жестоких пытках, которым подвергали люди людей только за то, что oдни видели и думали не так, как другие. И всегда почему-то были правы те, что казнили, и всегда были не правы казненные. А потом приходили новые поколения и судьи, и черное становилось белым, а белое черным. И это был уже последний суд, которого никто не пересматривал…
Отец дописал фразу и сказал Гри, что, пожалуй, лучше всего посидеть у окна.
– Хорошо, - сказал Гри, - я тоже люблю сидеть у окна.
В руках у Гри был альбом, и отец потянулся к пульту стенной мебели, чтобы выдвинуть столик, но Гри остановил его:
– Не надо, папа. Альбом будет лежать у тебя на коленях. Можно?
Отец подвинулся, и теперь они сидели в кресле рядом.
Отец листал страницы молча, мальчик тоже молчал, потому что никто не требовал у него объяснений. Перелистав весь альбом, отец вернулся к двенадцатой странице, где в джунглях пряталось чудовище, напоминавшее игуанодона, и спросил, какая страна здесь изображена.
– Сельвас, среднее течение Амазонки, - объяснил Гри.- Вчера доктор Мануэль из Белу-Оривонти рассказывал по телевидению, что он готовит новую экспедицию в долину Мадейры. Он говорил, что пора, наконец, развенчать Амазонку - принцессу Тайны.
Слушая сына, отец закрыл глаза. Потом, чуть-чуть приоткрыв их, так что Гри не мог понять, видит его отец или нет, сказал:
– Доктор Мануэль вправе строить какие угодно планы. Но мой сын мог сообразить, что в джунглях такой исполин, как игуанодон, не прожил бы и одного дня, потому что деревья, лианы и топи превратили бы его в беспомощную глыбу мяса.
– Ты прав, папа, я не подумал.
– Да, - кивнул отец, - и я очень рад, что ты понимаешь это. Но я не беспокоюсь, Гри, в школе тебе дадут знания упорядоченные, а не случайные, и таких алогизмов ты допускать не будешь.
Первого сентября Гри отправился в школу. Каштаны были еще зеленые, как в мае. На пятипалых листьях платана лежала серебристая сентябрьская пыль - тонкая и легкая, кай пыльца с крыла капустницы.
Кроме Гри, в классе было еще тринадцать мальчиков и девочек. Учительница Энна Андреевна построила их парами и сказала, что осмотр школы они начнут с верхнего, седьмого этажа, чтобы не подыматься лишний раз на лифте.
На седьмом этаже было тихо, как в музее энтомологии.
Три стены каждой комнаты были заняты электронными аппаратами, четвертая - огромным, от стены до стены, окном. Посреди комнаты стояла парта, за этой партой сидел мальчик.
Во всех комнатах сидели мальчики, и только в одной, предпоследней, Гри увидел девочку. А последняя вообще пустовала.
Энна Андреевна вдруг рассмеялась - он был очень странный, ее смех, в тишине загадочного седьмого этажа - и сказала, что здесь сидят непослушные дети и последняя комната ждет не дождется какого-нибудь новичка. Но Энна Андреевна, конечно, уверена, что из ее класса в эту комнату никто не попадет.
– Так, дети? - весело произнесла учительница.
– Так, - ответили дети очень серьезно, очень тихо.
На шестом и пятом этажах были учебные лаборатории, на четвертом и ниже - классные комнаты. Во дворе особняком стояли два одноэтажных дома - школьные мастерские и спортзал. Спортзал был, собственно, тремя залами - бассейном, баскетбольной площадкой и отсеком легкой атлетики.
В бассейне Энна Андреевна разрешила искупаться тем, кто умеет плавать. Пятеро, оказалось, не умеют. Гри был очень удивлен, а учительница прижала этих пятерых к себе и очень бодрым голосом сказала, что это сущий пустяк - научиться плавать, и через полгода они будут плавать так, что даже акула за ними не угонится.
– Так, дети? - опять спросила учительница, весело, V звонко.
И дети ответили очень серьезно, как в первый раз: - Так.
Гри посадили рядом с девочкой. Девочку звали Илой. Гри пол-урока рассматривал ее, а она ни разу не глянула в его сторону и во время перерыва сказала, что разглядывать человека во все глаза неприлично и, кроме того, он, Гри, мешает ей. этим своим разглядыванием.
– Но, - возразил Гри, - человек должен уметь сосредоточиться, и тогда ему никто не будет мешать. Ты не умеешь сосредоточиваться.
– А ты невоспитанный мальчик, - Ила только чуть-чуть, самую малость, повысила голос, - и я скажу учительнице, чтобы она пересадила меня.
На следующем уроке Эниа Андреевна сделала Гри первое замечание. Она так и сказала: - Гри, я делаю тебе первое замечание.
– Да,- подтвердил Гри,- первое,- и еще сообщил при этом, что он умеет считать до миллиона.
Энна Андреевна очень внимательно и долго смотрела на него, а потом вдруг улыбнулась и сказала:
– Это очень хорошо, что ты умеешь считать до миллиона. Дети, кто-нибудь еще умеет считать до миллиона?
Над партами поднялись тринадцать рук. И тогда Энна Андреевна велела всем опустить руки, а Гри разрешила сесть на место.
Дома Гри нарисовал в альбоме тринадцать рук с глазами на ладонях и сверху написал: “Они умеет считать до миллиона”.
А потом он нарисовал бегемота, носорога и слона в террариуме, отгороженном рвом, и подписал снизу: “А вы умеете считать до миллиона?” И, подумав немного, добавил: “А на вас смотреть прилично?” Вопрос был нелепый, и Гри знал, что вопрос этот нелепый, ведь для того и существовали зоопарки, чтобы люди могли рассматривать зверей. Но почему, думал Гри, рассматривать зверей можно, а людей нет? Люди рассматривают зверей, чтобы побольше о них узнать. А разве Илу он рассматривал не для того же? И наконец, разве не для того человеку глаза, чтобы смотреть и видеть? И все-таки учительница встала на сторону Илы, и мама, если бы она была при этoм, тоже поддержала бы Илу. А папа?
– Папа, скажи, почему неприлично разглядывать человека?
– Условность, Гри, люди так договорились между собой. Но нужно ли это? - Папа пожал плечами. - Я думаю, это прошлое, которое люди просто не успели еще пересмотреть.
Полгода, от сентября до марта, тянулись бесконечно долго.
У Гри было странное ощущение, будто эти полгода впятеро больше всей его прежней жизни. Каждый день на каждом уроке Энна Андреевна говорила: “А теперь, дети, пойдем дальше”, но Гри почему-то не чувствовал этого движения вперед. Наоборот, очень часто у него возникала твердая уверенность, что они движутся вспять, что ови возвращаются ва исхоженные дороги и непонятно, зачем петляют на этих дорогах. Это было вроде того, как если бы они сейчас, на уроках алгебры, вдруг затеяли жалочки писать.
А Ила чуть не после каждого урока говорила свoей подруге Лане:
– На этом уроке было очень интереcтно.
И Лана отвечала ей важно:
– Да, было аченъ интересно. Энна Андреевна знает все на свете.
А потoм они говорили о глупых детях из прошлого, которые даже в пятом классе изучали еще арифметику, хотя арифметика - всего лишь частный случай алгебры.
Гри однажды же выдержал и сказал этим девчонкам, что еще ни одному человеку не удалось установить разницу между хвастовcтвом и глупостью.
– А когда слушаешь вас, так и вовcе понимаешь, что этой разницы нет.
Девочки пожаловались учительнице. Энна Андреевна велела Гри извиниться. Встав у гшфедры, Гри извинился, а вернувшись на место, вдруг сказал:
– Но ведь это им все равно не поможет.
Вечером у Гри был разговор с отцом, потому что накануне Энна Андреевна звoнила отцу в институт. Папа сказал, что Гри огорчает его. Гри cидел в крecле напротив и, глядя отцу прямо в глаза, вежливо ждал, когда же он перейдет к делу пo существу. Накoнeщ отец вздохнул и сказал, чтo он, Гри, и вce живут в обществе, а коль скоро это таж, вce должны пoдчинятъcя условностям, потому что без условностей нет общества.
– Знaчит, - cпроcил Гри, - я не имел права говорить девчонкам правду?
– Нет, - папа отвечал неторопливо, спокойно, - ты не можешь, ты должен говорить правду. Но при этом ты уважать мнение другого человека, каким бы оно тебе нe казалось.
– А они, - Гри все так же смотрел oтцу в глаза, - могут говорить, что им вздумается, потому чтo люди, о которых они говoрят плохо, уже мертвы и не мoгут ответить им?
– Нет, - улыбнулcя отец, - oни тоже не должны так говoрить, но перед мертвыми не извиняютcя. А если извиняютcя, то просто потому, что находятся живые, которые присваивают себе право говорить от имени мертвых и представлять их волю.
– Хорошо, - сказал Три, - я понял, папа.
– Да, - кивнул отец, - я вижу.
Ночью была гроза. Это была первая весенняя гроза в нынешнем марте. Сначала по крышам и стеклам лупил град, как будто тысячи чудовищ одновременно выплевывали миллионы своих зубов. Потом хлынул дождь, который был даже не дождь, а сплошной, как из необъятной, величиной с небо, трубы поток воды. Потом грохнул гром, сверкнула молния - и небо стало зеленым, того электрического зеленого цвета, какой бывает у искровых разрядов.
Наутро после грозы взошло солнце, какого уже давно не было. Гри отлично звал, что земная жизнь никак не влияет на солнце, что солнце за ночь не могло измениться и во всяком случае никак не могло стать моложе. И все-таки он видел юное солнце, которое ничего общего не имело со вчерашним - вялым солнцем февраля.
Гри вышел из дому в восемь пятнадцать - за четверть часа до уроков. Школа была в пяти минутах ходьбы, и Гри всегда отворял школьную дверь в одно и то же время - восемь двадцать. Но сегодня Гри едва передвигал ноги. Если так ходить, думал про себя Гри, заявишься в школу после звонка или, в лучшем случае, со звонком. Такого у них в классе еще не случалось, и Энна Андреевна скажет, что это необычайное происшествие и о нем непременно надо поговорить. Ила виступит первой и наверняка начнет так:
– Меня личво поведение Гри удивляет с первого дия.
Потом выступит Лана и скажет, что она личнo в первые дни ничего такого не замечала в поведении Гри, но вскоре она увидела те же, что видит ее подрута Ила.
Прямо перед школой стоял дом Института морского животноводства, а рядом, нaпрoтив главного eго входа, была остановка монорельcового трамвая, соединявшего институт с берегом моря. До берега было всего сорок километров - десять минут с двумя остановками. Но это были первые в жизни сорок километров и десять минут, проведенные самостоятельно, и они нисколько не были похожи на те, что бывали прежде, и так же мало они будут походить на те, что придут впоследствии. Строго говоря, это были даже не просто первые сорок километров и десять минут,- это были единственные и неповторимые километры-минуты, на которые Гри предстояло оглядываться всю жизнь, до последнего ее дня.
Гри сидел в кресле у иллюминатора. Кроме Гри, в отсеке не было никого, и он чувствовал себя первым человеком на Земле. Первым и самым могущественным, желания которого реализуются так же быстро, как возникают. Дважды по воле Гри трамвай останавливался, дважды платформы подкатывали эскалаторы, хотя внизу, на Земле, не было никого, кто нуждался бы в них. Только одного Гри не мог сделать - продлить или сократить стоянку, потому что тридцатисекундная стоянка в интервале от восьми до десяти утра и от семнадцати до девятнадцати была неизменной. Но Гри нисколько не чувствовал себя из-за этого слабее, как не чувствовал себя слабее оттого, что невозможно остановить солнце или устроить лунное затмение.
До первой остановки дорога проходила между жилыми домами города. Но отдельных окон Гри не видел - перед ним все время вилась сверкающая стеклянная лента, волнистая, как дорога перед глазами автомобилиста.
Потом, после первой остановки, пошли заводы и огромное сплошное синее небо, которое в жилой части города показывалось только клочками. На северо-востоке в небо упирались четыре гигантские трубы - это были те самые трубы завода-музея, которые в хорошую солнечную погоду просматривались и с крыши-солярия дома, где жил Гри. Вечерами, когда темнело, на них загорались красные огни - сигналы самолетам. Папа объяснял Гри, для чего заводу нужны были такие трубы, но Гри все-таки не понял этих объяснений, потому что сам же папа говорил, что в середине двадцатого века люди уже изобрели реакторы и солнечные аккумуляторы. И даже еще за сто лет до них один химик говорил, что топить можно бумажными деньгами, а сжигать нефть - это преступление.
Вторая остановка была тоже в черте города, но дальше, до самого берега, тянулись сады и луга, которые сплошным кольцом окружали город. Гри дважды видел это кольцо с вертолета, державшегося в десяти километрах от земли, и оба раза оно представлялось ему почему-то огромным зеленым обручем, в котором исполин Гильгамеш замкнул игрушечные дома игрушечных людей. А здесь, на земле, не было никакого обруча - были стометровые эвкалипты, были гигантские секвойи и необъятные баобабы. Но на фоне белесого мартовского неба, границы которого терялись в море и за холмами, они выглядели просто большими деревьями, и даже соседство кленовидных платанов не давало верного представления о всамделишных их размерах. Это казалось Гри непонятным: он давно уже привык, что размеры предмета постигаются в сравнении. Но почему же все-таки стометровые гиганты выглядят обыкновенными деревьями, хотя кленовидный платан, высотой в шестиэтажный дом, рядом с ним - не более малыша, спрятавшего в коленях у отца голову? Ведь если бы он, Гри, встал подле такого дерева…
Глаза Гри внезапно, как в испуге, расширились, но Гри не испугался - Гри смеялся, потому что он сам, без помощи папы, сделал огромное открытие: человек все предметы сравнивает с собою, и только тогда он по-настоящему постигает их размеры.