Первым делом, конечно, достал из допотопного ящика окутанную ветошью аптечку. Вымыл руки, соорудил огромный тампон, положил его на стерильный бинт. Спиртовым раствором обмыл огромную рану, подавил вокруг нее, определяя поражение.
Пулю он нащупал быстро, и довольно глубоко она сидела… Федька попробовал извлечь ее тонкой, загнутой на конце проволокой, но крючок срывался, царапал рану, тело конвульсивно дергалось и страдало. Пуля не задела позвоночник, и, на счастье, ни один из спинных нервов не был перебит; иначе — по Федькиному понятию — паралич, неминуемое умирание в жестоком лесном мире.
Потерпев неудачу с проволокой, Федька решил действовать иначе: ухватившись за концы задних ног человека-коня, перевернул его на другой бок. С этой стороны пуля прощупывалась под мягкой, шелковистой кожей довольно явственно. И, намереваясь выбить ее ближе к отверстию раны, Федька размахнулся и ударил по ней острым своим кулачком.
Раздался хрип, взлягнули копыта; человеческий торс оторвался от земли и лохматая голова, скалясь и визгая, прошлась взглядом по землянке. Федька отпрянул, но глаза так и не докатились до него — сверкнули, вдруг остановившись. Вздернутый, вывернутый нос потянул воздух: сначала шумно, потом все тише и реже; так принюхивается зверь к неясному запаху. Рука с вытянутым указательным пальцем резко метнулась в угол, и гортанный голос выкрикнул непонятные Федьке слова. Затем человеческий торс, разметав руки, снова опустился на землю.
«Куклу зачуял!» — догадался Федька, лесной старатель: опекаемое им существо показывало на обглоданные собакой кости. Иногда в лес с Сурниным увязывалась Кукла, никчемная, беспородная сука. Когда-то собак под корень, в один заезд, извели собачники, осталась только эта сучонка, сразу метнувшаяся к лесу, только машина с собачьими истребителями показалась на угоре, за целый километр от деревни. Так и осталась в те времена Кукла единственной собакой на всю Пихтовку. Весной она убежала из деревни, вернулась через неделю, а вскоре и ощенилась. Теперь все деревенские псы были потомками Куклы— и одновременно отцами ее детей. От этого у нее все чаще рождались уроды… Уставая от однообразия своей жизни, Кукла иногда увязывалась в лес за Федькой. Он, хоть и не знал от нее никакой пользы, не гнал собаку: варил ей ворон, постреливал иную мелкую пустую птицу и дичь. Ночи они вдвоем проводили в землянке: Кукла боялась, нипочем не оставалась на поверхности. Ночью она иногда вскакивала, прислушивалась к мышам, птицам — к иной жизни, происходящей наверху, в лесу, рядом с человечьим логовом; тогда Федька чувствовал присутствие собачьей души, блуждающей во мраке: нежной, свирепой и истерической.
Сурнин вытащил пулю примерно с десятой попытки, разорвав проволокой рану, лишаясь чувств от усталости и причиняемой им боли. И наконец плоский, расплющенный о живые ткани кусочек свинца лег на его ладонь. Сурнин подкинул его, вздохнул и выбросил из землянки.
4
Теперь рану предстояло обеззаразить. Этого Федька не боялся. Выбравшись наверх, он запалил костерок и сунул туда небольшой металлический прут. Примерно через час, одурев вконец от вони паленого прижигаемого мяса, едкого йодного запаха, от ужасного вида отверстой раны, невыносимого зрелища корчащегося, мучительно содрогающегося тела, он выполз наружу и распластался тут же, возле потухающего костра.
Очнулся часа через два, уже затемно. Встрепенулся, сел и спросил себя в сонной полуодури: что это было? Может, опять сладкий и страшный сон поблазнил ему возле земляночки, как случалось, бывало, прежде и не раз? Однако крыша лесного жилища была разметана, а спустившись туда, вниз, Федька вздрогнул: нет, все правда! Вот он, лежит, никуда от него не денешься, притащить-то ты его притащил, да не на свою ли погибель, Феденька, садовая твоя голова?
Федькин гость лежал неподвижно, на боку, подогнув копыта; голова была запрокинута, рот широко разинут. Видно было, что внутри полуконя-получеловека вместе с током крови бродит яд, жгучий, смертельный, пошедший от раны, от слабости после варварской, самодельной операции. Жар, судороги. Федька налил воды из корчаги во фляжку и склонился над неизвестным существом. Тот захлебнулся вначале, но вдруг резво поднялся, щупающе хватая руками воздух, чуть не вывернул Федькину кисть, дернул к себе фляжку и присосался к ней. Следующую Сурнин положил ему в руку сам, осторожно. Гость пил, пил и, выпив почти всю корчагу, затих. «Ой, помрет! — закачал над ним головой Федька. — Лекарство надобно, а так — что? Ой, помрет…» Аспирина в аптечке осталось совсем чепуха: пять таблеток. Он высыпал их в горсть, разжал челюсти человека-коня, сдавил пальцами щеки, бросил таблетки в рот и снова наклонился с фляжкой.
Сурнин чувствовал себя разбитым: его колотило ознобом, сердчишко билось скоро, неровно. Завалиться бы сейчас на соломку в углу земляночки, укрыться поплотнее натащенной из дому ветошью, скоротать осеннюю ночку…
Однако, поразмыслив чуток, решил действовать иначе. Первым делом придал землянке прежний вид: устроил крышу, положив сверху жерди, скрыл ее дерном — вот уже ничего не осталось на поверхности, кроме небольшого холмика. Спустился вниз, постоял над телом распластанного невиданного существа, обложил его со всех сторон соломой, накрыл тряпьем, всем, какое только нашлось. Затем выбрался наружу и с тихой думой побежал по лесу. Темно уже было, и звездочки всходили над Федькой Сурниным, лесным старателем. Но ему было не до звездочек — что они занятому своими делами человеку! Легкий шаг его слышали звери и птицы и отражали его в сумеречном своем сознании. Спешащий и не знающий страха опасен! Ворча, они таились в своих норах и логовах. Но человеку не было заботы и до них. Оставляя следы на тропах, ныряя в овраги, пересекая не залитые еще лунным светом поляны, он рвался к деревне. Вот уже лают собаки, домашняя кошка сорвалась с дерева и бухнулась в траву мягким шаром. Это деревня.
5
На окраине Федька остановился, подумал немного: куда? К кому идти? И, как ни раскидывай, выходило одно: к учительше, Ксении Викторовне Кривокорытовой, жене председателя сельсовета. Не то чтобы была там какая-то дружба, симпатия или просто Кривокорытова выделяла Федьку, уважала его. Скорей наоборот: относилась брезгливо, поругивала на людях, дергала плечиками, разговаривая с ним. Здесь другое: Ксения Викторовна выделяла девчонку, Федькину дочь, Дашку-растрепку, среди других учеников, считала ее старательной и умницей; что ж, тем больше доставалось непутевому отцу! По этой причине Кривокорытова и забегала в сурнинскую избу чаще, чем в другие; это обстоятельство Федька особо ценил, и душевность учительницы пала ему на душу. А по правде сказать, кто к ним и ходил-то? Один дед Глебка, глухой и жалкий. Придет, нагамкает на всю избу, распугает ребят, поест кислой капусты и убредет, мелкая душа. А Ксения Викторовна и Дашку-растрепку нахвалит, и сопли Арканьке-реве уберет, и Федьку-то наругает, и картошку Мильке чистить пособит. Допоздна досидит, бывало, а ведь своя семья, тоже обиходить надо. Вот такая учительша, скажи, золотая, да и то мало!
И еще одну думу таил Федька относительно своего с нею разговора, ибо знал: разрешить ее, кроме Кривокорытовой, вряд ли кто способен.
Возле ее дома он долго мялся, переводил дыхание; тер сапоги сначала о железную скобу, потом — о тряпку перед крыльцом. Поднялся и постучал. Открылась дверь в избе, Ксения Викторовна крикнула:
— Входите, не заперто!
Сурнин натужился, стараясь казаться степеннее, пошел даже чуть враскачку, но не надолго его хватило: перед дверью растерялся и в дверь юркнул по-мышиному, тихо и быстро, словно скользом. Юркнул и огляделся.
В избе было пусто, и никого постороннего Федька так и не выглядел. Младшие ребятишки уже спали, старшие не пришли еще с улицы, а хозяин, наверное, опять засел в правлении с председателем Митей Колоском, точит с ним лясы.
— Драсьте! — по-петушиному крикнул Сурнин.
Она встретила его несколько удивленно, однако показала на табуретку:
— Садитесь… э-э… Федор… э-э…
— Да ладно! — смутился он. — По отчеству еще… Вот не хватало…
Ксения Викторовна села против него, посмотрела выжидающе и вдруг всплеснулась, крикнула:
— Что… что-то с Дашей случилось, да?
Сурнин поднял руку, успокаивая ее.
— Тетрадку… ну, листочек там, можно? И с карандашиком.
Она принесла, и он, подсев к столу, долго пыхтел, что-то изображая. Протянул:
— Вот это — как назвать, к примеру?
Ксения Викторовна долго всматривалась в рисунок, вертела его так и эдак, хмурила брови. Отложила, покачала головой.
— Нет, не понимаю что-то.
— Ну, тело конское, а тулово, руки, голова человеческие имеются!
— Что… что-то с Дашей случилось, да?
Сурнин поднял руку, успокаивая ее.
— Тетрадку… ну, листочек там, можно? И с карандашиком.
Она принесла, и он, подсев к столу, долго пыхтел, что-то изображая. Протянул:
— Вот это — как назвать, к примеру?
Ксения Викторовна долго всматривалась в рисунок, вертела его так и эдак, хмурила брови. Отложила, покачала головой.
— Нет, не понимаю что-то.
— Ну, тело конское, а тулово, руки, голова человеческие имеются!
— Так это вы о кентаврах говорите! — догадалась она. — Существа из греческой мифологии, да?
— Да какой там михалогии! Только что в нашем лесу встрелся мне.
Кривокорытова с подозрением оглядела Федьку, принюхалась — нет, непохоже, чтобы он был пьян.
— Как, значит, зовутся они? — продолжал Сурнин. — Кентав, что ли?
— Кентавры — это существа из древних греческих мифов, — объяснила Ксения Викторовна. — Потомки царя Иксиона и тучи, принявшей, по воле Зевса, облик богини Геры. Мифы — это сказки, понимаете? Да и странно, согласитесь, было бы утверждать, что подобные существа действительно проживали когда-либо на земле. Ведь это что ж — ни люди… черт-те что!
— Это верно, — согласился Федька. — А только я, Ксения Викторовна, нынче в лесу такого встрел. Попортил его кто-то… ну, подстрелил, понимаете?
— И… что же? — нервно поежилась женщина.
— А вот не знаю, что дальше выйдет. Жар у него, знобит, из ума совсем выбился. Да и рану-то я ему накорябал. Эх, пакли проклятые, ни на что толку нету! — Он распрямил сухие ладошки и с остервенением плюнул на них — сначала на одну, затем на другую.
— Кто же это его? За что, господи? — Кривокорытова вспомнила вдруг, что и ее муж, Иван, в обед ухватил ружьецо и побежал в лес. Вернулся злой, хмурый, накричал ни за что ни про что на нее 'и на детей и умчался так же сумрачен и раздражен. Может быть, это он встретил странное существо и выстрелил в него, ожесточив чем-то душу?
— Кто же его, кто? Точно не знаете, Федор? — пытала она Федьку.
— А откуль мне знать! — разводил тот руками. Спросил, выждав момент: — Да, вот что, Ксения Викторовна. Боюся я, рана больно худая. Лекарства надо, а у меня денег-то, сами знаете… х-хы…
— А вы разве в больницу… или в ветлечебницу там… не собираетесь заявлять?
— Это зачем еще? — .насторожился Сурнин. — Я уж сам с им как-нито…
— Для этого есть специальные органы, компетентные! — отрезала учительница. — И потом, разве вы не чувствуете за собой обязанности сообщить им о появлении в окрестности существа неизвестного вида? Мало ли что, могут быть неприятности!
— Мне до них дела нет! Это вам все же не зверюшка какая-нибудь или насекомая. Он ведь и человек еще! Выходит, у него, первое дело, надо спросить, хочет он с ними дело иметь или нет? А так — взять, отдать… нет, не выйдет!
— Советую подумать как следует. Могут быть неприятности, повторяю! Мало их у вас было, а вы еще новые на свою голову тащите. О жене, о детишках надо тоже печалиться, товарищ Сурнин!
— Я понимаю… — Федька понурил голову. — А только как подумаю: наедут, закричат, фотоаппаратами защелкают, запыхают… И не его самого, а вовсе другое им надо. А он разе виноват, что его природа таким сотворила? Может, и позор для него — людям-то открыться, потому мне этого дела, чтобы в чужие руки отдать, допустить никак невозможно, я его судьбу на себя теперь принял, Ксения Викторовна…
— Смотрите сами, — вздохнула она. — Я свое сказала, потом вспомните, покаетесь, да поздно будет.
— А это может быть! — согласился Федька и встал. — Однако я уж припозднился, извиняйте!
— Да чего там!
Но он топтался, не уходил. Пробурчал, глядя в сторону:
— Деньги-то… на лекарства…
— Ах, деньги! Ну конечно, конечно… — Она всплеснула руками, убежала в другую комнату. Вынесла красную бумажку, сунула ему: — Вот, возьмите! Сколько могу.
— Вот спасибо так спасибо… Вы уж обождите, я отдам, обязательно отдам. Завтра с утра в район, значит, надо бежать… И… вот еще что, извиняйте за лишнее беспокойство: он по правде в уме человек, или суть-то конская в нем сидит, а это все — только так, видимость одна?..
— Вот уж не знаю, не общалась с ними никогда, не довелось. Да сказать по правде, и сейчас-то в их существование не верю, не могут они жить на свете, нет здесь условий для их жизни. Это так, фантазия человеческая!
— И после моих слов не верите? Ведь я-то его видел, своими руками трогал!
— Ну и что же? Мало ли есть фантомов, Федя? — Она впервые так назвала его. — Для одних они есть, для других — нет. Наверно, так и у вас получилось.
Федька весь напрягся, пытаясь разобраться в ее словах, но так, видимо, ничего и не понял, пробормотал:
— Ну, прощевайте пока… — и скрылся за дверью.
А Кривокорытова после его ухода заходила по избе, нервно ломая пальцы. Ей пришло вдруг в голову, что Сурнин, пьяница, и отпетый скорей всего, просто заморочил ей голову и выдумал весь этот вздор для того, чтобы выманить у нее деньги на водку. Удивлялась: как это ему удалось оболтать ее так быстро, отдала, глазом не моргнула, вот дурочка! Улыбнулась, осознав, что только и надо-то было для этого выдумать нелепую сказку, россказню, глупость про какое-то чудо — и сдалась, пожалуйста: «Нате вам, возьмите денежки, Федор… как его там…» Ученый человек я, пединститут за плечами!
И то сказать, с чего ей было в них верить, в чудеса? Лишь однажды жизнь была для нее прекрасной, близкой к чуду: когда после свадьбы они с Иваном остались наконец одни, он — широкоплечий, красивый, кудрявый парень, бригадир лучшей в районе тракторной бригады — легко поднял ее, в белом платье, на руки и стал носить по избе, тихо что-то напевая, а она смеялась, обняв его за шею… Через год она родила сына, первенца, и, когда Иван привез ее из больницы, вечером, и малыш уснул, он снова поднял ее и начал носить по избе. Она опять смеялась, но прежнего счастья уже не испытывала, ибо знала, что впереди одно: школа, уроки, хозяйство, стирка и стряпня. Так и было, так и было. За этим мельтешеньем Иван становился все суше и чужее, дети — все ближе. Теперь уже только общая забота о семье и хозяйстве связывала супругов Кривокорытовых. Об этом подумала и загрустила почему-то Ксения Викторовна, жена председателя сельсовета, вспоминая странный визит Федора Сурнина, отца смышленой девчонки Дашки.
Пришел старший сын Колька — двенадцатилетний мальчик с тяжелым, исподлобным, будто сонным, но очень внимательным взглядом; тихо поел на кухне и исчез в своей комнатке. Она подошла к нему чуть погодя — сын уже спал, пухлые губы вздрагивали в улыбке, жалкой и иронической. Кривокорытова не ложилась спать, хоть и было уже поздно, сегодня ей хотелось дождаться мужа.
Прогремели сапоги по крыльцу, скрипнула дверь — он вернулся. Налил супу в чашку, поставил на плитку и стал ждать, когда согреется. Жена вышла на кухню, присела напротив. Иван долго молчал, обдумывая что-то свое. Вот взгляд его зацепился наконец за нее, он помотал головой и спросил недовольно:
— Ты что, Ксень? Спать ложись, пора уж тебе!
— Да вот, видишь… — Голос ее был тих и неуверен. — Тебя сегодня хотела дождаться.
— А зачем? Если дела, могли бы и утром поговорить. Запозднился я, совсем с делами смаялся…
— С делами ли ты смаялся, Ваня?
— Да тут всё вместе, ничего не понять! Закрутился, лешак подери! Везде непорядок, а толком разобраться — умишка, видно, нет. Или души не хватает моей… И отойти, отдохнуть — тоже не могу никак. Теперь вот домой пришел, поести бы, — а суп-от солоной! Хозяйка!
— Конечно, опять я вышла виновата.
— Я, я один виноват во всем! — Кривокорытов ударил себя кулаком в лоб. — Мои грехи, ах, господи ты…
— Не случилось ли чего, Ваня, когда ты в обед с двустволкой в лес бегал?
— А… а? Зачем это твой вопрос? Узнала уж чего-то? Выведала? Что знаешь-то, ну, говори!
— То и знаю. Ко мне тут Федор Сурнин прибегал, денег на лекарства просил. Кентавра, дескать, в лесу нашел, кто-то его поранил. Ты, что ли?
— Я, ага. По нечаянности, можно сказать. Страшно, необыкновенно как-то стало, ну, я и… А как стрельнул, так и наутек… до сердца страх прохватил. Так он что — живой, говоришь?
— Это не я, это Федор мне сказал. Денег на лекарства просил.
— Ты дала хоть?
— Дала, Ваня, — словно оправдываясь, сказала Ксения Викторовна. — Десятку. И еще сказала: ты, мол, Федор, должен в район о нем донести, а то мало ли что…
— Советы даешь, значит. А кто от тебя их спрашивает? Не спрашивают, так не сплясывай! Ждут его там, в районе, не дождутся!
— Ладно, Ваня, тебе виднее. Только сдается мне, что сочиняете вы всё, мужики, и никого-то вы там не видели…
— Видел! Видел, Ксенька! — Кривокорытов взял руку жены выше локтя и легонько сжал ее. — Ты вот у меня ученая, так скажи мне получше: какой он? А то я и вспомнить-то толком не могу… марево только колыхается…