Я до сих пор помню, как в Иванову ночь Роуса, в своем рабочем платье в мелкий цветочек, извалянном в пуху, с грязными руками и желтым зубом в улыбающемся рту, стояла за дверью сарая на Свепнэйар и подглядывала в щелку за тем, как мы с Якобом входим в дом.
22 Человек в болоте 1947
На следующий день мне прислали стихотворение, сложенное в дротткветте[47]. Этот сугубо исландский стихотворный размер бытовал у нашего народа тысячу лет, так что эта поэзия как бы вне времени: между стихами, сочиненными в 1047 и 1947 годах, не чувствуется почти никакой разницы. Сомневаюсь, что другие народы могут похвастаться таким застоем в сфере искусства. Хотя стихи у него вышли недурные:
Мне стало ясно: магистр Якоб заделался кронпринцем Исландии, перед ним открывалось блестящее будущее. В будущем была бы свадьба – не где-нибудь, а в Бессастадире. Местный герой с Патрексфьорда не стал довольствоваться тем, что просто закончил ВУЗ: он хотел вернуться в свой родной фьорд, словно король, увенчанный лаврами, под руку со внучкой президента. Я ясно понимала, что эти беспорочные юношеские мечты следовало похоронить с самого начала.
В следующую мою поездку на Флатэй я нашла себе приказчика из местной лавочки, и мы с ним ходили вместе по поселку и обжимались под стеной церкви. Все прошло как по маслу: на следующий день Роуса открыла свой бак для сплетен, а еще через день студент молча смотрел печальными тюленьими глазами, пока мы плыли на Грасэй на сенокос. Вечером он ушел из дому и не вернулся ночевать. Рано поутру всех разбудили крики. Лина ранним утром вышла за порог и увидела, как парень стоит без шапки на Большом болоте, прямо посреди гнездовья крачек, навытяжку, руки по швам, словно безрукое пугало; только птицы его как раз не пугались. В воздухе вокруг него вилось множество крачек. Он уже простоял там долго, вероятно, всю ночь, потому что голова у него вся алела от крови, и на лице не осталось ни одного чистого места. Темно-красные клочки кожи блестели в утреннем солнце, только что не виднелся череп. Безжалостные остроклювые птицы десятками беспрерывно клевали его в темя.
Бонд Эйстейн и работник Ланди быстро подбежали и унесли юношу, а он рухнул на землю еще до того, как они подоспели. Его положили в лодку и повезли на Флатэй, где в то время по счастливой случайности находился врач. Он перевязал ему раны, дал кровоостанавливающее средство и отправился с ним на паром «Конрауд». Но наш «инженер от любви» скончался по дороге в Стиккисхольм. Потом я объездила все Западные фьорды, но в Патрексфьорд так и не заезжала.
23 Гейи и Доура 2009
У меня в гараже все по-простому. Здесь есть все, что мне нужно, потому что мне не нужно ничего. Только лекарства, еда и Интернет.
Ах да, и сигареты – семь штук в день.
Моя кровать – старая добрая больничная койка, которую прикатили сюда с самого Гренсауса из соответствующего отделения больницы благодаря стараниям добрых женщин. Я могу настраивать спинку и шею и поднимать себе изголовье. Подушка у меня – у той стены без окон, которая гордо и смело смотрит на юго-запад и защищает меня от всех на свете бурь, словно муж, которого я так и не нашла. Напротив меня – стена, смотрящая на северо-восток. В ней рифленая входная дверь с блестящей ручкой, а слева от нее – три маленьких окошка высоко над полом. В крайнем левом окошке мне показывается Джон Леннон в виде столба света черными осенними вечерами.
А слева от меня перегородка, она тонкая, сквозь нее все слышно. За ней гаражные ворота и пожитки Гвюдйоуна. Справа от меня, по восточной стене, – кухонька: раковина, холодильник и плита, а в уголке у дверей находится мой ежедневный мучитель – туалет. Что это за страна, в которой немощных стариков вынуждают таскаться до сортира пешком! Я постоянно твержу девушкам об этой несправедливости, ведь даже в нищих странах во все времена уважали это неотъемлемое право стариков: справлять нужду в постель. Но без толку.
– К сожалению, нет. Мы обслуживаем только тех, кто справляется с ПЖФ.
– Что такое ПЖФ?
– Повседневные жизненные функции.
– Но я с ними не справляюсь и никогда не справлялась!
Я забыла упомянуть ночной столик: старое четвероногое создание, доставшееся мне по наследству от дедушки Свейна и бабушки Георгии, сделанное из датского родословного дерева. На нем стоит пепельница из немецкой латуни – наследство от отца. Ах да, еще возле кровати обретается престарелый офисный стул, у которого спинка наклонена вперед. Он ждет гостей и обладает безграничными запасами терпения. Иногда я пользуюсь им как опорой на своей «Виа Долороза».
Вся обстановка – творение Гвюдйоуна. Что бы я без него делала? Он соорудил здесь не только туалет, но и кухню, отгородил ворота стенкой, покрыл пол лаком и наладил освещение. А иногда, по вечерам в субботу, он подкидывает мне глоточек горячительного. Хотя учился он на «shit’овода» (это у Гвюдйоуна такой юмор) и днями просиживает в какой-то конторочной фирме, в душе он, как и многие исландцы, ремесленник. Нашему народу всегда было присуще упоение трудом. Люди все время над чем-то трудятся: сносят стены, сколачивают террасы или проводят электричество. И все это с единственной целью – «починить» свой брак.
Известно, что все эти заботы нового времени выпадают на долю именно тем, кого я называю «лодыри махровые». Наш народ не знал проблем в браке до тех пор, пока мужики не перестали выходить на рыболовный промысел и не принялись по выходным околачиваться дома. Сейчас это наконец дошло до самих мужчин, и они начали заполнять свой злосчастный досуг выдуманными важными делами. «Я обещал Гюмми помочь ему на даче», – услышала я на прошлой неделе за перегородкой. Ага. Судя по всему, в Исландии нет такого семейного узилища, к которому нельзя пристроить террасу.
Гвюдйоун работает в какой-то всемирно известной фирме по проталкиванию идей: целыми днями просиживает за монитором и ждет не дождется, когда можно будет поехать домой класть кафель в ванной или смотаться в горы. Эти современные парни, которым не приходилось двигать веслами на рыбачьей лодке или переходить вброд ледниковые потоки, в жизни так мало трудились, что у них руки болят от безделья. Мы хвастаемся, что в Исландии нет безработицы, но забываем, что у нас большинство профессий не подразумевают никакой работы. По-моему, в нашей стране никто по-настоящему и не трудится, кроме разве что рыбаков да эмигрантов. А все остальные протирают штаны на совещаниях, сидят в электронной почте или околачиваются в столовых во время самых длинных в мире обеденных перерывов. Даже в самом парламенте они рассядутся на виду у всего мира и пялятся на свои телефоны, как старухи на пасьянс. Тьма народа приходит с работы, так и не потрудившись, и ищет, к чему бы приложить старание дома. Поэтому я говорю и пишу: «Каждый исландец – Бьярт в своей Летней Обители[48]». Гвюдйоун только и знает, что возиться в своей «Летней Обители». Отвесозависимый джиповодитель.
– А вот это называется GPS – Global Positioning System, – говорит он и выдаивает бутылку в рюмку.
– Да-да, знаю. В переводе – навигатор, – отвечаю я, уже отхлебывая; коньяк поднял мне настроение.
– Правда? Короче, это ставится в машину, и тогда водитель не заблудится – всегда будет знать, где он. А ты можешь следить за мной по компьютеру. Смотри, вот если зайти на этот сайт и набрать «ГЁЙИ», то откроется вот такая карта, а на ней – вот такая точка.
Мужчины порой бывают такими простаками! Когда они совсем заблудятся в жизни, они берут и покупают навигатор.
Я еще не сподобилась своими глазами увидеть его джип, но мотор у него ревет громко, а Лова сообщает мне, что машина белая, а ее колеса доходят ей до пупка. «Непонятно, как Доура в него забирается, – она же еще ниже меня», – говорит девчушка. Иногда мне становится стыдно, что я отбираю жилище у такого славного железного коня, как этот джип. Тогда мне снятся черные, как автомобильная резина, сны, в которых он раз за разом переезжает меня.
По утрам в субботу я слышу, как Гвюдйоун распахивает ворота гаража и копошится в своих вещах за перегородкой, перед тем как покатить в горы. Он почти каждые выходные ездит на какой-то ледник и там забирается в глубокую расщелину, чтобы попить кофе. Просто сматывается куда подальше, лишь бы не слышать свою дражайшую супругу. Эти джипоманы, очевидно, хорошо себя чувствуют только на высокогорных пустошах, где нет сотовой связи. А может, у них есть любовницы, которые прячутся в скальных пещерах, – плащеносные чаровницы из рода альвов[49], которые всю неделю прихорашиваются, а по выходным зажигают в пещере костер. Старинная подруга как-то сказала мне: «Исландия такая маленькая, что супружеская измена там почти невозможна». В каждой щели, в каждом окне стоит открытый бак для сплетен. А мне кажется, что тут все дело в умении. По крайней мере, мне удавалось скрывать Бориса от посторонних глаз целых два года, правда, у него работа была подходящая – официант в отеле «Сага», – и за порог он выходил от силы раз в месяц – в банк за зарплатой. Он был моим альвом из гостиничной горы, и плаща у него не было.
Я немного жалею Гвюдйоуна, потому что, по правде сказать, с Доурой особо не побеседуешь; хотя у нее есть куча четвероногих хобби, и болтает она на марафонской скорости, и пускается в любые обсуждения, не зная броду. Она из тех женщин, что круглый год остаются загорелыми, она красится розовой помадой и производит такое впечатление, будто не имеет никакого отношения к Исландии, а ведь она родилась и выросла в этой стране, в роду у нее – сплошные жители Долин; и за границей она не жила, если не считать, что четырнадцать раз справляла Пасху на Канарах. В ней точно есть кровь баскских моряков с разбитого корабля, если вовсе не пиратская кровь; в подтверждение этой догадки она всегда звенит побрякушками.
Доура буквально живет на телефоне и распространяет вокруг себя потоки информации, которую приносит мне как почту. «В общем, она проснулась у него дома, а у нее внизу, представляешь, всё уже обрили. Это мне ее сестра рассказала – она со мной заседает в правлении Клуба собаководства». Она каким-то непонятным образом лично связана со всем, что происходит в стране: в одной фирме, в которой сейчас идет проверка, она знакома с телефонной секретаршей, в другой фирме надули ее саму, а в третьей она знает любовницу директора; а те дамы, которые регулярно улыбаются нам с фотографий на первой полосе, со своим котом или раком – все сплошь ее одноклассницы. Стоит только подсказать ей ключевое слово, например, «усыновление детей», «Доррит»[50], «семейство Бьергоульвов»[51], и она целых сорок минут будет вещать на эту тему, не давая мне вставить слово. Но больше всего ее интересуют кулинарные рецепты, а также дни рождения – эти масштабные бабьи сходки; она способна часами распинаться на эти темы передо мной – женщиной, которая не печет на Рождество пирогов и страдает аллергией на дни рождения.
Хуже всего было минувшей весной, когда она вышла в «декрет» в связи с рождением восьмерых щенков и целый месяц сидела дома. Иногда, пока она зависает возле меня, мне удается немного поработать в Yahoo! (эта поисковая система мне нравится больше, чем Google, – она точнее); но должна признаться, обычно я жду не дождусь, пока она выйдет из гаража, хотя и не подаю виду, – после всего, что она для меня сделала, это было бы некрасиво. Но это говорит о том, что я не могу считаться одинокой и не могу, в отличие от многих других инвалидов, выканючить себе пособие по скуке. В Италии я узнала, что parlare troppo[52]считается легальной причиной для развода в судах как высшей, так и низшей инстанции, но Гвюдйоуну, по-моему, хватает того, что он просто уезжает.
24 Крачка 1947
Конечно, я далеко не сразу пришла в себя после той трагедии на гнездовье крачек, молва о которой быстро разнеслась по всем островам, а потом и по стране. На пристани на Флатэй на меня порой зло смотрели как почтенные дамы, так и нецелованные барышни. Работница Роуса постаралась растрезвонить «правду» везде. В некоторых кругах меня даже стали называть «Крачка». И все же я не могла признать свою вину. Это было не то же самое, что «убийство по халатности». Хотя, если честно, это был вопрос не столько юридический, сколько умозрительный. Что само по себе страшнее: когда интересный человек умирает со скуки или когда скучный человек решает умереть?
На танцах в Клубе жителей Брейдафьорда[53] ко мне полез скандалить пьяный парень:
– Ты убила моего брата!
– Он опять родится, вот увидишь!
25 Отель «Исландия» 1928
Мой отец – Ханс Хенрик Бьёрнссон, старший сын Свейна и Геогрии Бьёрнссонов, которые потом стали президентской четой в Бессастадире. Он родился в 1908 году и был на четыре года младше мамы, Гвюдрун Марсибиль Сальбьёрг Саломонсдоттир. Она была дочерью вышеупомянутой Вербьёрг Йоунсдоттир с острова Стагльэй и ее сожителя Саломона Кетильссона с острова Хергильсэй, который утонул в Шторм 1927-го года.
Маму всегда называли «Маса». Она носила три имени в честь трех женщин, которые лучше всего относились к бабушке: «Поскольку у меня утроба такая малоурожайная, пришлось мне все имена израсходовать на Масочку». И это оправдало себя. Как бы то ни было, это факт: в маме соединились три разных человека, чтобы в итоге вышел один – добрый. Точнее, добрый в третьей степени. Если бабушка была «добрая-добрая», то мама была «добрая-добрая-добрая». А потом родилась я, и я была недобрая. Неизвестно почему я оказалась полностью лишена этой брейдафьордской доброты, островной ласковости, самоотверженности и жертвенности. Я была скверная мать и еще более скверная бабушка.
Мама с отцом познакомились на танцах в отеле «Исландия», по крайней мере, так рассказывают. Может быть, они, наоборот, встретились в Сумеречном переулке за помойным баком и сразу же сбросили трусы. Что мы знаем о нашем происхождении? Не больше, чем «Бог» – о происхождении Вселенной.
Маса была пышущая здоровьем островитянка в услужении у фру Хёпфнер по адресу Хапнарстрайти, 5, а отец, робкий и бледный умник, пока что не выпорхнувший из гимназии, привилегированный мальчик, живущий на южном берегу Рейкьявикского Озера во втором по пышности доме в городе. Этот дом построил прадедушка Бьёрн – министр Исландии № 2, только пожить в нем он почти не успел. Дедушка с бабушкой к тому времени уже стали послами в Копенгагене, и Ханси, мой папа, жил в громадном особняке один, лишь с кухаркой Мангой и тетей Бетой – сестрой дедушки, – которая должна была приглядывать за мальчиком, а потом винила в случившемся только себя. В молодости ее выдернули домой с учебы в Копенгагене и поручили организовывать банкеты для своего брата-министра. Папин лучший друг был Бенни Торс, он жил в соседнем доме по адресу Фрикиркьювег, 11, и это был лучший дом в городе. Отец этого Бенни был самым богатым человеком в Исландии, а его брат потом стал премьер-министром.
Как мог юноша из такой среды увлечься работницей с запада, которая была зачата в открытой лодке на море близ Ледника, и вдобавок была «женщиной с прошлым» и на целых четыре года старше него? Сделать меня было, наверно, непростой задачей. Но бонд с Небесного хутора так расставил свои сети и переметы в житейском море, что именно в тот вечер папе было суждено загулять с братьями Торс в подвале на Фрикиркьювег и увязаться с ними на танцы в отель «Исландия», что на углу Адальстрайти и Эйстюрстрайти, по пути швырять камешками в уток на озере и распевать новый шлягер прямо в лицо полицейским, которые встретили их в переулке Вонарстрайти: «I Scream for Icecream!»[54]; а мама в это время наводила красоту на чердаке дома в Хапнарстрайти и хихикала с подругой Альбертиной – широколицей учительской дочкой из Стиккисхольма.
Зайдя в отель, папа, конечно же, первым делом направился в туалет и до тех пор, пока не пришла мама, промешкал там, слушая, как пьяный в лоск сотрудник «Эймскипа»[55] расточает похвалы его отцу Свейну, основавшему эту компанию: «Твой папаша был просто вы-да-ющийся человек! А что, ему там в посольстве не скучно?»
И так все сошлось одно к одному: когда папа наконец вышел из мужской уборной отеля «Исландия», его взгляд упал на девушку, которая вместе с подругой только что села за столик – дебелорукая пышнобровая покорительница со Свепнэйар, у которой были трое на сердце и еще один в баре.
Сквозь гомон танцующей публики светловолосый зефир шепнул ей что-то важное, и она обернулась как раз в тот момент, когда папа проходил мимо. Темно-красная помада обожгла его душу, а также черные брови и голубые, как морская галька, глаза. И кожа белая – равномерно белая, подобно «белому штилю» на море близ этих сказочных островов. Папа не умел обращаться с девушками ни до этого, ни после, но тут он ощутил какой-то очаровывающий прилив уверенности в тот самый миг, когда под взглядом брейдафьордских глаз его сердце замерло, а в висках застучало.
Мама покосилась на свою подругу, и они вместе ухмыльнулись: вот они какие, рейкьявикские парни!
Два стакана спустя он, будто лосось, протискивающийся наперерез сквозь косяк сельди, протащился через танцпол и завершил свой путь возле ее столика. («Значит, подружки выбрали себе столик прямо у танцпола!» – кричу я из яичников своей матери.) Пошатываясь, он занял место и принялся дурачиться: вытянул руки по швам и выставил правую ладонь, а правую ногу поднял и загоготал, как будто изображал гуся, пытавшегося помочиться по-собачьи. Он проделал это по крайней мере трижды: изобразил гуся, который пытается поднять ножку по-собачьи. Мама отнеслась к этому вздору с поистине исландским смирением и одарила его тремя улыбками из пяти возможных. (Ни одна женщина не устоит перед мужчиной, который ради нее начинает вести себя по-дурацки – это, без сомнения, означает признание в любви.) Потом она пересела на другой стул, как раз за миг до того, как моего отца поразила в затылок невидимая молния, и притянула его на освободившееся сидение.