— Суламифь. «Песнь песней», — тихо пробормотал Кольт.
В кармане Орлик зазвонил телефон, она извинилась и вышла из палатки. На этот раз она говорила по-английски. Губернатор посмотрел на часы, потом на Кольта.
— Все это очень интересно, но нам пора. Надо ещё заехать на конезавод, у меня там дела.
Несколько километров ехали молча. Свернули на дорогу, ведущую к конезаводу. На горизонте показалась чёрная точка, она быстро приближалась, и Кольт разглядел, что к ним навстречу мчится всадник.
— Я не понял, она, эта доктор наук, всё-таки считает, что продление жизни и бессмертие в принципе возможны или нет? — спросил Кольт.
— Ты хотел бы? — губернатор скосил на него насмешливый чёрный глаз.
— А ты?
— Что? Прожить двести лет? Вообще никогда не умирать? — Герман засмеялся. — Не знаю. Если бы ты спросил меня об этом год назад, я бы ответил — да. Но теперь — не знаю.
— Почему?
Губернатор ничего не ответил, он смотрел вперёд, на всадника. Когда облако пыли улеглось, Кольт сумел разглядеть молодого гнедого скакуна и тонкий силуэт человека на нём. Человек был одет в чёрную куртку на молнии, чёрные джинсы заправлены в высокие сапоги. Жокейская шапочка надвинута низко, до бровей. Когда они поравнялись, Герман резко затормозил. Всадник тоже остановился, соскочил с коня, снял шапочку. Русые волосы рассыпались по плечам. Лицо было покрыто пылью, блестели белые зубы, чёрные глаза. Это была невысокая женщина с мальчишески лёгкой фигурой. Губернатор вылез из машины, обнял её. Несколько минут они шептались о чём-то, целовались. Губернатор платком вытирал пыль с её лица.
— Познакомься, Пётр Борисович, это моя Маша. — Губернатор сиял, расплывался в счастливой улыбке.
Кольт сумел разглядеть её. Ничего особенного, не модель, не секс-бомба. Лет тридцать, если не больше. Простое круглое лицо, белёсые брови и ресницы, нос великоват, под курткой нет и намёка на бюст. Но, в общем, вполне симпатичная, видно, что не дура и не стерва.
— Очень приятно, — Кольт пожал маленькую твёрдую кисть.
Маша вскочила в седло, Герман сел за руль. Он поехал медленно. Она скакала рядом, то обгоняла, то оказывалась позади.
— А как же твой шикарный гарем из моделей? — спросил Пётр Борисович, когда Маша ускакала далеко вперёд.
— Гарем? Я их всех отпустил. Надоели эти игры. Наелся. Мне, кроме неё, никто не нужен.
Москва, 1916Агапкин услышал шаги в лаборатории и вскочил. Было восемь утра. Они с Володей вернулись в половине пятого. Сонная недовольная горничная открыла им дверь и сообщила, что ни Тани, ни Михаила Владимировича дома нет.
— Неужели до сих пор празднуют премьеру? — лениво удивился Володя.
— В госпитале они. Оттуда позвонили, насчёт этого мальчика, еврейчика, вроде как помирает. Барышня в театр побежала, за Михаил Владимирычем, до сих пор не вернулись.
Володя, не умывшись, плюхнулся на свою кровать и сразу захрапел, слишком громко для утончённого мистика. Агапкин долго ворочался, пока не провалился в тяжёлое мрачное забытье. Спал чутко, нервы его были истощены. Шаги в лаборатории прозвучали как выстрелы у самого уха, хотя ступали тихо, на цыпочках. Агапкин минуту испуганно моргал и тёр глаза. Шаги смолкли. За дверью отчётливо прозвучал голос Андрюши.
— Папа! Где ты был всю ночь? Где Таня?
— Андрюша, ты чего вскочил? Поспи ещё, сегодня воскресенье, в гимназию тебе идти не надо, — ответил профессор. — Таня в госпитале, я еду туда, меня ждёт извозчик.
— Папа, погоди, что случилось?
Агапкин встал и осторожно выглянул в коридор. Комнаты Володи и Андрюши были рядом. Возле соседней открытой двери стоял Михаил Владимирович в пальто и шляпе. В руке он держал докторский саквояж.
— Андрюша, ложись, не стой босиком. Поспи хотя бы час, я вижу, ты не выспался. Мы с Таней скоро вернёмся, — профессор прошёл в комнату, не заметив Агапкина.
— Вы оба забыли, что у вас есть младший брат и сын, мне приснился очень плохой сон, я пошёл к Тане, а её нет. Пошёл к тебе — и тебя нет, — тихо, грустно жаловался мальчик.
— Ложись. Вот так. Не холодно тебе? Хочешь ещё плед сверху? Все, спи, проснёшься, а мы с Таней уже дома, — профессор вышел.
Агапкин тихо прикрыл дверь и вжался в стену. Сердце его гулко, тяжело стучало. Он бесшумно оделся и выскользнул в коридор. Володя ничего не услышал, продолжал храпеть.
Извозчиков, как назло, не было, трамвая тоже. Федор Фёдорович не мог стоять на месте, ноги сами несли его вперёд. До госпиталя он добежал за тридцать минут. На лестнице столкнулся с хирургом Потапенко, тот был в пальто, в калошах.
— Вы куда? — удивлённо спросил запыхавшийся Агапкин.
Он не сомневался, что если профессор решился оперировать Осю, делать ему сложную трепанацию, то ассистентом возьмёт только его, Федора. Но, видимо, Михаил Владимирович решил иначе, взял Потапенко. Не случайно в недавнем разговоре обмолвился, что считает его лучшим из всех госпитальных хирургов.
«Как он мог? Неужели все ему рассказал? Неужели доверяет больше, чем мне? — думал Агапкин. — Суть операции, мягко говоря, сомнительна, и если спасти ребёнка не удастся, то потом возможно весьма неприятное разбирательство».
— Я домой, спать, — Потапенко зевнул, — ночь была тяжёлая. Валюсь с ног.
— Где Михаил Владимирович?
— На четвёртом этаже, в семнадцатой процедурной, с Осей.
— Как он?
— Хуже некуда. За ночь трижды останавливалось сердце. Как ещё жив, не понимаю, разве что Таниными молитвами.
Не задавая больше вопросов, Федор Фёдорович рванул вверх по лестнице.
«Значит, никакой операции не было. Конечно, невозможно так быстро. Я дурак. Он нашёл другой способ, более простой и безопасный».
Агапкин добежал до палаты, от волнения несколько раз сильно толкнул дверь, забыв, что она открывается наружу.
Дверь внезапно открылась и вмазала ему по лбу. На пороге стоял Свешников в халате и шапочке.
— Федор, простите. Больно? Дайте посмотрю. Ого, будет шишка, надо поскорее приложить холодное. Да что с вами? Ну-ка, пойдёмте.
Профессор взял его за плечи и повёл по коридору, при этом не забыл прикрыть дверь в палату, где лежал Ося и смутно виднелся силуэт Тани у окна.
Агапкин покорно шёл с профессором, пошатываясь и тяжело дыша. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Прежде чем задавать вопросы, следовало как-то объяснить своё странное поведение. Легко было строить коварные планы в сумрачной квартире Ренаты, вместе с белобрысым колдуном. Но здесь, перед профессором, лицом к лицу с ним, Федор вдруг самому себе стал противен.
«Раньше я бы мог просто, открыто спросить, но теперь чувствую себя шпионом и предателем!» — подумал он и, краснея до слёз, пролепетал:
— Сказали, что Ося совсем плох. Может, нужна моя помощь?
— Спасибо. В госпитале довольно врачей. Не стоило так бежать.
Профессор смотрел на него сочувственно, ласково, но Агапкину мерещилась насмешка.
— Андрюша проснулся, бродил по коридору, искал вас, Таню. Ему приснился плохой сон. Мне стало тревожно. Я слышал, как вы приходили домой и сразу ушли. — Агапкин говорил прерывисто, хрипло, едва справляясь с одышкой. Ушибленный лоб болел нестерпимо.
— Андрюшу я успокоил, он уснул. Мне надо было взять сульфат магния, в госпитальной аптеке запас кончился, а у меня остался.
В большой процедурной было много народу. Меняли повязки раненым, кипятили шприцы. Михаил Владимирович передал Агапкина в руки пожилой сестре, только что заступившей на дежурство, и ушёл.
— Как же это вы так, Федор Фёдорович? — сестра покачала головой, повернула Агапкина лицом к свету. — Смотрите, и кожу рассекли, вон кровь у вас. Ну-ка, сидите смирно, я обработаю.
Но Агапкин оттолкнул её руку, вскочил и убежал.
— С ума сошёл. Кокаину нанюхался, — проворчала вслед ему сестра.
Дверь в палату на этот раз была приоткрыта. Никого, кроме Оси и Тани, там не было. Ося лежал под капельницей, Таня одетая, накрытая шалью, спала на раскладной кровати. Слабо пахло бензином. Этот запах стоял во всех процедурных. Бензин использовали для дезинфекции ран. Агапкин вошёл на цыпочках, увидел спиртовку, лоток со шприцами. Не раздумывая, закрыл дверь и повернул ключ.
Взгляд его прилип к потёртому докторскому саквояжу, который стоял на стуле. Медленно, как под гипнозом, он сделал несколько шагов. Саквояж был открыт. Внутри обычный, аккуратно разложенный набор инструментов, склянок и картонных коробочек с лекарствами.
У Агапкина от боли и бессонницы слезились глаза. Из окна лился пасмурный утренний свет. Мысли бежали слабым пунктиром, как пульс умирающего.
«Надо было сначала в лабораторию, там я все знаю наизусть, я бы заметил, что исчезло, я бы сопоставил, сообразил».
Ещё один шаг, и он мог уже разглядеть склянки тёмного стекла этикетки на них.
Тихий стон заставил его вздрогнуть и отдёрнуть руку от саквояжа. Таня открыла глаза и уставилась на него. В первую минуту не узнала, потом резко села, протёрла глаза.
У Агапкина от боли и бессонницы слезились глаза. Из окна лился пасмурный утренний свет. Мысли бежали слабым пунктиром, как пульс умирающего.
«Надо было сначала в лабораторию, там я все знаю наизусть, я бы заметил, что исчезло, я бы сопоставил, сообразил».
Ещё один шаг, и он мог уже разглядеть склянки тёмного стекла этикетки на них.
Тихий стон заставил его вздрогнуть и отдёрнуть руку от саквояжа. Таня открыла глаза и уставилась на него. В первую минуту не узнала, потом резко села, протёрла глаза.
— Вы? Что вы здесь делаете?
— Доброе утро, Таня, — он хрипло откашлялся, прижал ледяные пальцы к раскалённой шишке на лбу, — как Ося? Я стал волноваться, вы всю ночь здесь. Хотите, сменю вас?
Снаружи сильно дёрнули дверь. Потом постучали.
— Вы заперли? Зачем? — удивилась Таня.
— Простите. Машинально, — он шагнул к двери, повернул ключ.
Вошёл Свешников, быстро взглянул на своего ассистента, на Таню, ни о чём не спросил, сразу направился к мальчику, откинул одеяло, прижал фонендоскоп к его груди, стал слушать. Хмурился, сосредоточенно шевелил губами. Агапкин, пятясь, отошёл в угол, опустился на табуретку.
— Ну что ж, неплохо, — сказал наконец профессор, — ты, Танечка, отправляйся домой, спать. Внизу ждёт извозчик. Я договорился с сиделкой, она сейчас придёт и останется здесь до вечера, потом её сменит сестра Арина.
— А ты? — спросила Таня.
— У меня обход через двадцать минут.
— Ты уверен, что Осю можно доверить сиделке?
— Да. Он вышел из комы. Он спит. Успокойся, наконец. — Профессор взял со стола небольшую склянку с притёртой пробкой, без всяких наклеек.
Агапкин впился в неё глазами, не понимая, как не заметил раньше. Стекло было тёмным, он не мог разглядеть, что там внутри. Профессор перехватил его взгляд, вздохнул, покачал головой, аккуратно завернул склянку в марлю и положил в свой саквояж.
— Федор, вы убежали из ординаторской, перепугали сестру. На лбу у вас здоровенная шишка, кровь запеклась. Что случилось? Будьте любезны объяснить.
— Нет, ничего, я вдруг подумал: прогерия, старение, как раз тот самый случай, — испуганно пробормотал Агапкин, — я, простите, не выспался, почему-то ужасно волновался. Я хочу знать, есть ли надежда?
Повисла тишина. Профессор закрыл саквояж, отдал Тане. Прежде чем выйти, она поцеловала спящего Осю, поправила ему одеяло, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щёку отца, потом посмотрела на Агапкина и сказала:
— Федор Фёдорович, у вас с нервами совсем худо. Пожалейте себя. Вам отдых нужен, свежий воздух и здоровый сон.
Глава седьмая
— Ты не боишься, что эта твоя Маша надоест тебе через год, два? — тихо спросил Кольт, прощаясь в аэропорту с Тамерлановым.
Лицо губернатора застыло, нехорошая бледность проступила сквозь загар, глаза сверкнули так, что Пётр Борисович готов был проглотить только что сказанные слова вместе с языком.
— Прости, Герман, я не хотел тебя обидеть.
Тамерланов молчал, шевелил желваками и даже не улыбнулся в ответ на извинения.
Час назад они обсуждали тему дурной травы, Кольт блестяще справился с опасным разговором, убедил губернатора сдать московским властям двух крупных местных наркобаронов и таким образом откупиться. Он придумал для Тамерланова изящную линию защиты на тот случай, если бароны попытаются замарать его честное имя. Пока они говорили, ни обиды, ни гнева не было в узких глазах Германа Ефремовича. Но стоило бросить фразу о его Маше, и он, кажется, готов был убить дорогого гостя. Кольт не ожидал такой реакции, растерялся, боялся длить тяжёлое молчание и не знал, что ещё сказать.
Неизвестно, чем бы это кончилось, но появился офицер личной охраны губернатора, подбежал, что-то тихо и быстро забормотал на местном языке. Губернатор хмуро выслушал и спросил по-русски:
— Что за срочность? Почему она не может подождать до утра?
Офицер тоже перешёл на русский и, смущённо косясь на Петра Борисовича, сказал:
— У неё дочка рожает, я объяснял, первый самолёт в Москву в шесть тридцать, раньше ничего нет, она не хочет слушать, рвётся прямо сюда, на поле, скандалит.
— Герман, извини, она — это кто? — осторожно встрял Пётр Борисович.
— Археолог.
— Орлик? Ей надо в Москву? Я могу взять её в свой самолёт. — Кольт широко, радостно улыбнулся.
— Да, спасибо, — губернатор холодно кивнул, — рад был повидать тебя, Пётр. — Он посмотрел на офицера и тихо рявкнул: — Ты ещё здесь?
Офицера сдуло, через минуту он опять появился вместе с Орлик. Она шла и разговаривала по телефону, громко и нервно, на этот раз по-русски:
— Не кричи. Я уже лечу. Иди, открой дверь. Даже я слышу звонок. Сможешь. Ничего страшного. Ну, это они? Передай трубку врачу. Да, здравствуйте. У неё четвёртая группа, резус положительный. Не знаю я срок, не знаю! Куда вы её повезёте? Спасибо, я поняла…
Кольту она улыбнулась и кивнула, поднимаясь по маленькому трапу в его самолёт, продолжала разговаривать, отключила телефон только по просьбе лётчика, на взлёте.
— Сколько лет вашей дочке? — спросил Кольт.
— Двадцать один.
— Ну ничего страшного, не волнуйтесь.
Орлик откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и забормотала сквозь зубы:
— Разгильдяйка, обормотка, двоечница несчастная, шпана замоскворецкая.
Кольт вдруг заметил, что по её щекам текут слёзы. Тонкие белые пальцы впились в подлокотники, губы дрожали.
— Елена Алексеевна, так нельзя. Всё будет хорошо, — промямлил Кольт, — хотите выпить? Есть водка, коньяк, всё, что пожелаете.
— Спасибо, я не пью. Извините. Просто все это слишком неожиданно. — Она открыла глаза, высморкалась в салфетку.
Кольт глухо кашлянул.
— Уже известно, кто будет? Мальчик или девочка?
— Какой там известно! Я о её беременности узнала два часа назад, и сама она, кажется, тоже. Я отправила её учиться в Англию, мы не виделись полгода. Я улетела сюда в середине апреля, она вернулась в Москву, у них каникулы в мае. Мы перезванивались, и всё было нормально. Вдруг сегодня заявляет: мама, у меня болит живот. И рыдает в трубку. Я сначала подумала: аппендицит, потом она вдруг сообщает: знаешь, со мной давно уже что-то не то, я поправилась килограмм на пять, и месячных не было почти год.
— Слушайте, как же такое возможно? — удивился Кольт. — Двадцать один — это не пятнадцать, она взрослая женщина. А кто отец?
— Англичанин. Она с ним поссорилась. Говорит, он слишком правильный, пафосный и скучный. Зато с ней не соскучишься. Конечно, я сама виновата. Развелась с её отцом, когда ей было десять, почти не занималась ею. Она росла с бабушкой, с моей мамой, а я всё время в экспедициях. Знаете, что-то подсказывало мне, что не стоило сюда ехать. Я должна была остаться в Москве, дождаться Олю, встретить её, и тогда не было бы сейчас этого безумия. Но сонорхи, они не только меня свели с ума. Их знак, Трехглазую Гаруду, находили на разных континентах, на памятниках разных эпох. Китай, Индия, Египет. Дворец Потала в Тибете. Австралийские аборигены рисуют его на бумерангах и делают ритуальные маски.
— Что такое Гаруда? — спросил Кольт.
— Мифологическое существо, птица с человеческим лицом и орлиными крыльями. Её родственники во времени и пространстве — Самург, жар-птица, птица Феникс. Все они рождены в огне, возрождаются из пепла и владеют тайной физического бессмертия. Но только Гаруда сонорхов имеет третий глаз, ромбовидный, змеиный, причём не на лбу, а на макушке. По форме и месторасположению напоминает младенческий родничок. Возможно, он и есть ключ к тайне, — Орлик нервно усмехнулась, открыла сумку, вытащила сигарету из пачки, но тут же убрала назад.
— Курите, если хотите, — разрешил Кольт и щёлкнул зажигалкой. — Вы сказали: третий глаз — ключ к тайне. Что вы имели в виду?
— Везде, где сонорхи оставляли свои следы, при раскопках рано или поздно обнаруживаются черепа со следами трепанации. Ромбы в головах сделаны профессионально, пациенты после операций оставались живы. Некоторые эксперты считают, что целью операций было воздействие на эпифиз, шишковидную железу. В большинстве древних мифологий эпифиз отождествляется с третьим глазом. Сегодня биологи предполагают, что именно шишковидная железа отвечает за старение и смерть организма. Но ещё в начале двадцатого века это понял один замечательный русский врач. Возможно, именно ему я обязана тем, что лечу сейчас с вами.
Кольт встал. Тут же со своего стула поднялась молоденькая стюардесса.
— Я могу вам помочь?
— Спасибо, не надо. Продолжайте спать, — сказал он и отстранил девушку.
— Но лучше вам не ходить по салону, сейчас будет зона турбулентности.
— Ладно. Коньяку налейте, пожалуйста.
Девушка принесла хрустальную рюмку на подносе.
Кольт выпил залпом. Коньяк попал в дыхательное горло. Пётр Борисович долго мучительно кашлял, лицо побагровело, из глаз брызнули слёзы. Орлик испугалась, принялась хлопать его по спине. Стюардесса предлагала воду и какие-то таблетки. Самолёт замотало в воздушных потоках. Кольт бросился к туалету, кашель перешёл в тошноту.