— Ну как? — тревожно спросила Орлик, когда он наконец упал в кресло напротив.
— Нормально. Не обращайте внимания. Дальше, пожалуйста.
— Что?
— Русский доктор, которому вы обязаны… — Кольт судорожно сглотнул. — …из-за которого вы отправились в степь.
— Ну, на самом деле все слишком зыбко, только мои догадки, не более. Доктор интересовался функциями эпифиза, и существует легенда, что несколько его опытов оказались удачными. Но потом революция, Гражданская война. Доктор исчез в этом кровавом хаосе. По одной из версий, он был задержан чекистами при переходе финской границы и работал в закрытой лаборатории под патронажем Глеба Бокии, вместе с Барченко. Недавно в частном архиве я наткнулась на черновик письма Барченко, в котором он объясняет руководству необходимость научной экспедиции в Буду-Шамбальскую республику. Текст невнятный, сплошные иносказания, аббревиатуры. Ни имени доктора, ни слова «сонорхи» там нет. Есть только ссылка на местный эпос об ордене бессмертных. Они открывали третий глаз. Их древний забытый метод якобы совпадает с генеральным направлением исследований, которые проводятся в лаборатории специальной психофизиологии.
— Пристегнитесь, пожалуйста, мы садимся, — сказала стюардесса.
Орлик испуганно посмотрела на неё, потом на Кольта, прижала ладонь к губам.
— Ой, мамочки, там уже всё произошло. А я болтаю, болтаю. Телефон, конечно, включать нельзя?
— Нет. Ни в коем случае, — стюардесса любезно улыбнулась, — потерпите ещё немного.
— Да, конечно.
Кольт взглянул в лицо Орлик, и вдруг его обожгло странное, острое чувство, смесь тоски и зависти. Он хотел бы так же волноваться, ждать, сгорать от страха, счастья, нетерпения.
— Пётр Борисович, у вас есть дети? — спросила Орлик.
— Дочь, двадцать восемь лет.
— А внуки?
— Нет.
— Будут. Обязательно будут.
Самолёт приземлился в Тушине. Орлик включила телефон, и он тут же зазвонил. Секунду она молчала, слушала, крепко зажмурившись, потом открыла глаза, перекрестилась и выдохнула почти беззвучно:
— Мальчик. Три двести.
Кольт предложил подвезти её к роддому на своей машине.
— Нет, спасибо, вы и так меня выручили. Тут полно такси. Вы хороший человек, просто удивительно хороший, спасибо вам, — она чмокнула его в щёку и помчалась к стоянке.
— Подождите! — крикнул Кольт.
Он хотел узнать номер её телефона и ещё спросить, как звали того доктора. Но она уже вскочила в машину и не услышала.
Москва, 1916Неделю температура у Оси не опускалась ниже тридцати восьми градусов. Потапенко и другие врачи опасались тифа, но характерной сыпи не нашли. Подозревали пневмонию, но лёгкие оказались чистыми. Ребёнок был слаб, обильно потел, просил пить, бормотал стихи, но не бредил, не терял сознания. Ел мало, только жидкую кашку и клюквенный кисель. Спал крепко, по двенадцать часов в сутки.
На восьмой день его, закутанного в бобровую шубу Михаила Владимировича, замотанного в пуховые платки, в крытом госпитальном фургоне перевезли в квартиру Свешникова.
Кончался апрель, был ранний вечер Пасхального Воскресенья, закатное солнце било в квадратное окошко фургона, разливался колокольный звон. Ося, слабый, влажный, сжимал в руке круглое медицинское зеркало с дыркой, пускал солнечных зайчиков.
В маленьком Танином кабинете, смежном с её спальней, заранее была сделана перестановка. Старинное, ещё бабушкино бюро перенесли в спальню, вместо него у окна поставили кровать, повесили новые светлые шторы.
Андрюша, узнав новость, сначала надулся, но Таня заранее сводила его в госпиталь, познакомила с Осей. После этого он притащил и разложил на ковре свою железную дорогу, посадил на кровать старого плюшевого медведя.
В подъезд Осю внёс на руках фельдшер Васильев. От лифта до двери квартиры он сделал несколько самостоятельных шагов. Горничные Марина и Клавдия, увидев его, хором охнули и потом долго шептались, качали головами. Няня стала тихо причитать над ним, назвала сиротинушкой и поцеловала в лоб.
Андрюша был слегка разочарован, когда Ося, вместо того, чтобы как следует рассмотреть железную дорогу и восхититься, мгновенно заснул на своей новой кровати.
Михаил Владимирович начал хлопотать об опекунстве. Вместе с официальными справками о гибели родителей ребёнка при пожаре из Харькова пришло очередное письмо от профессора Лямпорта. Он рассказал, что недавно в приватном разговоре с одним жандармским офицером, отцом девочки-пациентки, сумел выяснить некоторые подробности о пожаре и исчезновении одесской сестры с мужем.
«Следствие продолжается, ведёт его теперь вместе с уголовной полицией охранное отделение. Ада, сестра Оси, и её муж Марк Розенблат — активные члены террористической организации, по идеологии своей близкой к партии большевиков. Была какая-то тёмная история с самоубийством сына крупного одесского банкира, фальшивыми векселями, биржевыми махинациями. Не стану утомлять Вас подробностями, не слишком их знаю. Кое-что попало в газеты, больше вымысла, чем правды. Правда хранится в папках уголовной полиции и охранки, но думаю, и там её капля.
По одной из версий, Розенблат украл у своих товарищей огромную сумму денег и прятал их под Харьковом, в дачном доме родителей жены. Товарищи нагрянули туда ночью, с оружием, устроили обыск. Нашли они деньги или нет, неизвестно. Пожар был устроен для того, чтобы скрыть убийство свидетелей, всей Осиной семьи. Вероятно, допрашивали их слишком пристрастно.
Розенблат и Ада нелегально с одесскими контрабандистами бежали в Турцию, оттуда могли перебраться куда угодно. Их разыскивают власти, за ними охотятся товарищи. Не исключено, что товарищи оказались проворней и четы Розенблатов уже нет в живых».
У Оси выпадали волосы, брови, ресницы, шелушилась кожа. Случались сильные сердцебиения. Михаил Владимирович осматривал его утром и вечером, иногда вместе с ним заходил Агапкин, во время осмотров молча стоял рядом.
Федору до сих пор не удалось найти подходящую квартиру, он по-прежнему жил в Володиной комнате, много времени проводил в лаборатории.
После той ночи в госпитале между профессором и ассистентом произошёл долгий разговор. Теперь в их отношениях как будто не осталось неясностей.
— Ты все рассказал ему? — спросила Таня.
— И да, и нет. Видишь ли, мне нужен помощник, Федор работает со мной пять лет. До случая с Григорием Третьим он вёл себя вполне адекватно. Но вряд ли на его месте кто-то сумел бы сохранить хладнокровие. Сейчас он успокоился, я объяснил ему, что до серьёзных, надёжных результатов пока очень далеко. Идёт эксперимент, мы только в начале пути.
— Папа, это общие слова, — разозлилась Таня, — ты сказал про Осю или нет?
— Про Осю он сам все понял. Было бы глупо отрицать.
— Ты с ума сошёл. Он украдёт препарат.
— Тебе не стыдно? Федор не вор. Да и красть пока нечего. Почему ты так его не любишь? Только не повторяй в десятый раз: он неприятный, выгони его. В чём дело, Таня? В том, что Федор из простых? Что его мать была прачкой?
— Папа, как ты можешь? За кого ты меня принимаешь? — вспыхнула Таня.
— Извини. У тебя есть другие доводы? Если нет, не смей больше говорить о нём дурно и позволь мне поступать так, как я считаю нужным.
Каждый день Таня усаживала Осю, закутанного в плед и шали, у открытого окна. Однажды, вернувшись в комнату, она увидела, что он сполз с кресла, сидит на полу, вжав голову в плечи.
— Тихо, не подходи к окну, — прошептал он.
— Что? — Таня опустилась с ним рядом на пол.
Она думала, он играет, и готова была участвовать в игре.
Вчера под кроватью сидел Джек Потрошитель, он добрался туда из Лондона. Гадалка предсказала ему, что его через пятнадцать лет поймает и разоблачит знаменитый сыщик по имени Джозеф Кац. Сейчас Джозеф маленький мальчик, живёт в Москве, на Второй Тверской улице. Злодей нашёл Осю и хочет разделаться с ним заранее, пока он не вырос. Потрошителя подстрелил Андрюша из игрушечной пушки. Чудовищу оказали первую помощь и сдали его в полицейский участок, который находился тут же, в Таниной спальне.
Позавчера плюшевый медведь превратился в красавицу, дочь рыбака, кровать стала пиратским судном, а с книжного шкафа на ковёр пикировали туземцы-людоеды с копьями и стрелами, смазанными кураре.
Осе было трудно двигаться, ходил он мало, мгновенно уставал, во время игры сидел в своём кресле, размахивал руками, корчил рожицы, комментировал воображаемые события быстрым свистящим шёпотом.
— Что? — повторила Таня и обняла его за плечи.
— Кто-то следит за мной.
— Кто он и что ему надо? — спросила Таня тихим грозным басом.
— Я не играю. Я правда боюсь.
Она почувствовала, как он дрожит, встала на ноги, выглянула в окно. Во дворе горничная спирита Бубликова выгуливала бульдога и беседовала с кухаркой домовладелицы мадам Игнатьевой.
— Там никого нет, кроме прислуги и бульдога, — сказала Таня.
— Кто-то следит за мной.
— Кто он и что ему надо? — спросила Таня тихим грозным басом.
— Я не играю. Я правда боюсь.
Она почувствовала, как он дрожит, встала на ноги, выглянула в окно. Во дворе горничная спирита Бубликова выгуливала бульдога и беседовала с кухаркой домовладелицы мадам Игнатьевой.
— Там никого нет, кроме прислуги и бульдога, — сказала Таня.
— Из того дома, из чердачного окна, кто-то смотрит в бинокль. Вчера тоже смотрел.
Старый трёхэтажный дом выходил тыльной стороной во двор, фасадом на соседнюю улицу. Первый этаж занимала шляпная мастерская. Наверху была квартира хозяйки француженки. На чердаке никто не жил. Окно под крышей располагалось как раз напротив окна Таниного кабинета.
— Далеко, саженей двадцать, не меньше, — сказала Таня, — вряд ли что-то видно.
— Бинокль, — повторил Ося, — окно открывали, теперь, наверное, закрыли.
Таня видела это полукруглое окошко каждый день и никогда не обращала на него внимания. Но, вглядевшись, вдруг заметила: что-то изменилось. Стекло блестело, а раньше было тусклым, пыльным.
Вечером Таня спросила всезнайку горничную, не живёт ли кто на чердаке в доме напротив.
— Так мадам уж неделю как сдала под мастерскую художнику какому-то, — сообщила Марина, — видный такой мужчина, с усами, штиблеты лаковые.
Перед сном Таня мыла Осю в ванной и обнаружила, что на полысевшей голове пробивается тёмный пушок. Утром он выплюнул два зуба.
— Это молочные, — сказал Михаил Владимирович.
Когда выпали ещё три, профессор повёз Осю к стоматологу.
— У меня уже выпадали зубы, эти новые, но они очень быстро испортились, хотя я их честно чистил порошком, утром и вечером, — уверял Ося.
— Не морочь мне голову, — сказал стоматолог, — зубы у человека меняются один раз в жизни. У тебя сейчас молочные выпадают, постоянные режутся. Запоздалое прорезывание, это бывает.
— Вы заметили, здесь меня никто не испугался? — шёпотом спросил Ося, когда они вышли на улицу и сели в экипаж.
Действительно, стоматолог, ассистент, сестры и пациенты в приёмной смотрели на Осю, как на обычного ребёнка, истощённого и обритого наголо после тифа.
Экипаж остановился у подъезда. Михаил Владимирович хотел донести Осю на руках.
— Сам! — сказал Ося.
Путь им преградил молодой человек; полный и румяный, с прозрачной рыжей бородкой, в лёгком светлом пальто, в мягкой шляпе. Он как будто вырос из-под земли, обойти его не было никакой возможности.
— Профессор, несколько слов, умоляю! Вы изобрели эликсир молодости. Почему вы не хотите обнародовать ваше гениальное открытие? Это тот самый мальчик с редкой болезнью? Прогерия, раннее старение. Видите, я неплохо знаю медицину.
— Позвольте пройти, — сказал профессор.
Старый усатый швейцар открыл дверь парадного, поклонился Михаилу Владимировичу, улыбнулся и подмигнул Осе.
— Вы испробовали на нём своё снадобье? Он отлично выглядит. Как ты себя чувствуешь, мальчик? — успел выкрикнуть толстяк прежде, чем швейцар оттеснил его плечом и захлопнул дверь у него перед носом.
Москва, 2006Соня проснулась и почувствовала запах кофе, подогретого хлеба, маминых духов. Только что во сне она видела, как папа и мама завтракают на кухне, словно мама никогда не уезжала, папа не умирал. Во сне время повернулось вспять, дало возможность исправить ошибки, стереть волшебным ластиком все злое, обидное, непоправимое.
— Вставай, через час явится курьер от Зубова, — сказала мама, — он принесёт анкету, ты при нём заполнишь. У тебя есть фотографии для загранпаспорта?
— Нет. Я не успела.
— Ой, горе моё! Быстро в душ и беги фотографироваться. Секретарь Зубова сказала, паспорт и визу тебе сделают за два дня. Билет уже заказан. Ну, вставай же, наконец!
— Мам, а может, ну её, эту Германию? — пробормотала Соня и опять закрыла глаза.
— Не придуривайся. Вставай. — Мама сдёрнула одеяло, как в детстве, когда Соня не хотела просыпаться в семь утра и идти в школу, — вернёшься и позавтракаешь. Фотоцентр напротив, через дорогу. Там наверняка есть моментальное фото.
Соня покорно встала, отправилась в душ. Она не выспалась. Она не понравилась себе в зеркале. Ей вдруг стало страшно неохота лететь в Германию, начинать какую-то новую жизнь. Забиться в угол и оставить всё как есть — это была обычная её позиция.
Лаборатория в институте, диван дома, письменный стол, компьютер, полки с книгами — этого ей было всегда достаточно. Круг общения ограничивался несколькими коллегами по работе, редкими недолгими романами и верным другом Ноликом. Она никогда не бывала за границей, к морю ездила два или три раза в раннем детстве, с родителями. Отпуск проводила дома, все на том же диване. Читала и спала, писала очередную статью об образовании гликопротеина амилоида в мозгу при болезни Альцгеймера или о митогенетических излучениях дробящихся яиц морских ежей, амфибий и клеток злокачественных опухолей у мелких млекопитающих.
Знакомиться с нужными людьми, звонить, просить о чём-то, улыбаться, когда не хочется, вести пустой светский трёп было для неё так же тяжело и бессмысленно, как разгрузить вагон кирпича или сто раз подтянуться на турнике. Явиться на какую-нибудь корпоративную вечеринку, в ресторан на банкет в честь чьего-то дня рождения, просто сходить в кино, в театр, в гости, было для неё не то чтобы мучительно, но неприятно. Сначала возникал вопрос, в чём идти? Потом — зачем идти?
«Я обязательно опоздаю на самолёт, потеряю паспорт или билеты, что-нибудь перепутаю, ляпну глупость в самый ответственный момент, кому-нибудь важному категорически не понравлюсь, — думала она, пока чистила зубы, мыла волосы маминым шампунем, — зачем вообще нужна мне эта Германия? Всё равно ничего не получится. Мне на роду написано быть неудачницей. История с Петей — очередное тому подтверждение. Когда я жить без него не могла, он исчез. Теперь я остыла, успокоилась, и он вдруг опять возник на горизонте со своими нежными посланиями, хотя уже ничего невозможно. Мне вроде бы всё равно, а почему-то больно».
Два года она не видела Петю и притворялась, будто страшно рада этому. Петя бросил её и женился на дочери какого-то шоколадного магната. Он устал от нищеты. Он химик, это к шоколаду имеет самое прямое отношение, теперь он живёт с молодой женой, тестем и тёщей в особняке на Рублёвке и работает у тестя на фирме.
Выйдя из душа, она проверила почту на мобильном. На ночь она выключила звуковой сигнал, который так раздражал маму.
«Софи, почему не отвечаешь? Нам надо встретиться!»
— прочитала она и тут же написала:
«Все, отстань! Я улетаю в Германию на год».
Он ответил не сразу. Она решила, что не ответит совсем и всё кончилось. Но телефон зачирикал в фотоцентре, когда она получала фотографии.
«В какой город? Я часто бываю в Германии».
«Точно не знаю. Кажется, в Гамбург».
«Одевайся теплей. Там сейчас холодно и сыро».
Перебегая улицу, Соня чуть не попала под машину. Грязный «жигулёнок» завизжал тормозами, окно открылось, шофёр громко обматерил Соню, но она не заметила.
Дома в прихожей она споткнулась о большой красивый пакет из глянцевой бумаги. Пакет стоял на коврике. Внутри была обувная коробка.
— Я здесь уже столько времени, а ты так и не потрудилась взглянуть на подарок, — сказала мама.
— Ничего себе! — Соня изумлённо покачала головой, увидев пару великолепных сапог.
Мягкая тёмно-коричневая кожа, удобная каучуковая танкетка. Сапоги оказались впору. Никогда ещё Соня не носила такой обуви, она даже не представляла себе, что обычная вещь, пара сапог, может вызвать у неё столько эмоций.
Мама сидела на корточках у Сониных ног.
— Ну что, не жмут? Тереть не будут? Я мерила на себя, но у тебя ведь нога больше на размер.
— Мамочка, ты гений!
— Конечно! А ты сомневалась?
— Нет, но как ты узнала, что мне позарез нужны именно сапоги?
— Софи, мы с тобой всё-таки не первый день знакомы. Это «Луи Кураж», отличная итальянская фирма.
— Наверное, жутко дорого?
— Неважно. Я достаточно зарабатываю, могу себе позволить обуть свою дочь, как мне хочется. Конечно, в Москве сейчас совсем несложно купить всё, что пожелаешь, но я ведь знаю тебя, ты ни за что не пойдёшь по магазинам, будешь донашивать старье.
Мама ушла на кухню готовить завтрак. Соня ещё несколько минут крутилась перед большим зеркалом, рассматривала себя со всех сторон новым, чужим взглядом.
Это нежное кожаное чудо ей впору, но оно явилось с чужой планеты, из иной реальности. Ни одну из её вещей нельзя надеть с такими сапогами. Более того, к ним нужны совсем другое тело, другое лицо, причёска.
Соня схватила щётку, принялась расчёсывать волосы. Они не слушались, торчали в разные стороны. Она была больше похожа на всклокоченного цыплёнка, чем на Марлен Дитрих.
— Ты в них собираешься завтракать? — спросила мама, выглянув из кухни.