С Тамерлановым они расстались нехорошо, холодно, как никогда прежде не расставались. Конечно, губернатор давно забыл и простил дурацкий вопрос — не надоест ли ему Маша. Дело не в словах. Раньше Тамерланов был таким же, как Кольт, сильным холодным одиночкой, и они понимали друг друга. Но появилась Маша, и Тамерланов как будто выбыл из команды. Наверное, именно поэтому так легко согласился сдать наркобаронов. Ему хотелось расчистить пространство вокруг себя и своей Маши.
Портье с лицом академика протянул Кольту ключ от номера. Бесшумный зеркальный лифт вознёс его на седьмой этаж. С балкона президентского люкса старого пятизвёздочного отеля открывался изумительный вид на ночной город. Кольт стоял на балконе, бесцельно слонялся по огромному номеру, несколько раз включал и выключал телевизор, шуршал газетами, смотрелся в зеркала, лежал в джакузи. Одна унылая, упорная мысль не давала ему покоя, крутилась в голове, как заевший диск.
Здесь красиво и удобно. Каждая деталь интерьера — маленький шедевр, созданный ради того, чтобы ему, Петру Борисовичу Кольту, было приятно смотреть, прикасаться, пользоваться. Ну и что? Через пару дней он улетит отсюда, а в сказочный номер вселится кто-то другой. Вся эта красота будет приветливо улыбаться другому, радовать чужие глаза, как будто его, Петра Борисовича, никогда здесь не было и вообще не существует на свете. Что от него останется? Только пара-тройка тысяч евро на счету отеля. И очень скоро, так же просто и естественно, как этот отель, он покинет жизнь, исчезнет. Что останется? Пара-тройка миллиардов на банковских счетах, в ценных бумагах и в недвижимости.
В половине третьего он принял лёгкое снотворное.
В семь он проснулся в холодном поту, долго стоял под душем, заказал завтрак в номер, включил телефон. Он решил позвонить Гоше, поставщику девушек, чтобы срочно прямо сюда, в Берн, прислали какую-нибудь новую подружку. Хотя бы так, если не получается иначе. Хотя бы так.
Но он не успел набрать номер, телефон зазвонил.
— Светик хочет стать писателем.
— А ты? — спросил он Наташу. — Ты чего хочешь?
Она молчала минуты три, наверное, пыталась переварить неожиданный вопрос, но, видимо, не смогла и спросила:
— В каком смысле?
— В самом прямом. Ты чего-нибудь хочешь для себя, а не для Светика?
— Я? Для себя? Ну, не знаю. Хочу немного свободного времени.
— Зачем?
— Мне пора делать глубокий пилинг и подтяжку, у меня овал оплыл, это минимум две недели. Слушай, ты понял, что я сказала? Светик хочет стать писателем!
— Зачем?
— Ну как? Сейчас все пишут, это модно. И потом, это шикарный пиар-повод. Можно зафигачить такой проект! Супер! Я уже договорилась с двумя издательствами, если ты вложишься в рекламу, можно даже прибыль получить. Светик очень хочет, она так загорелась, она уже заказала платье и два костюма для презентаций книги.
— Погоди, она что, уже написала что-то?
В дверь постучали. Горничная вкатила столик, накрытый белой салфеткой.
— Издеваешься? Нет, конечно!
— Ну так пусть сначала напишет.
Горничная бесшумно удалилась. Кольт хлебнул ледяного апельсинового соку.
— Петя, с тобой всё в порядке? — спросила Наташа. Голос в трубке звучал тихо и испуганно.
— Пусть сначала напишет! — повторил Кольт.
— Как? Сама? Она же не умеет! — панически прошептала Наташа.
Кольт ничего не ответил. Он выключил телефон, бросил его на ковёр и принялся намазывать маслом горячую булочку.
Он раздумал звонить своднику Гоше. Вместо этого он позвонил портье, попросил найти для него номер известной швейцарской клиники, которую рекомендовал ему министр.
Москва, 1916Почему после вливания одни животные омолаживались, другие погибали, Агапкин понять не мог. Он искал закономерность, пробовал самые разные комбинации, иногда в голову приходили совершенно абсурдные варианты.
Выживают только белые крысы-самцы. Но стоило в это поверить, как в следующей серии экспериментов белые самцы дохли, а серая старая самка, облезлая, с парализованными задними лапками, после недели лихорадки обрастала мягкой блестящей шерстью, резво бегала, давала потомство.
— Потерпите, — говорил профессор, — прежде чем мы сумеем понять что-нибудь, могут пройти месяцы, годы, нужны сотни опытов. Видите, Григорий Третий всё-таки стареет.
— Надо сделать ему ещё вливание.
— Нет. Будем наблюдать.
— Надо попробовать других животных, свиней, собак, обезьян, — настаивал Агапкин.
— Нет. Мы ещё не разобрались с крысами, — возражал профессор.
— Но уже был опыт на человеке.
— Это не опыт. Это акт отчаяния, — вздыхал профессор, — к тому же случай с Осей настолько нетипичный, что никаких выводов мы делать не вправе. Речь идёт не о взрослом человеке, который состарился естественным образом, а о патологии редкой и загадочной. Ося не омолодился. Он вернулся к своему реальному возрасту.
Сколько нищих, никому не нужных стариков бродило по московским улицам! Агапкин старался не смотреть на них. Ему представлялось, как он делает вливание, как наблюдает, ждёт с замиранием сердца.
В госпитале, когда попадался безнадёжный больной старше сорока, у Агапкина тряслись руки. Он заглядывал в глаза профессору, но тот едва заметно качал головой: нет.
«Он не все говорит мне, — думал Агапкин, глядя на склонённую к микроскопу голову профессора, — он прячет свою тетрадь. Володя взламывал ящик, но ничего не нашёл».
У Григория Третьего выпадала шерсть. Он подволакивал задние лапки и перестал интересоваться молодыми самками.
— Почти два крысиных века он прожил, — сказал профессор, — этого пока довольно.
— Надо попробовать вливание, — повторял Агапкин.
— Хорошо, Федор. Я подумаю. Но без меня, пожалуйста, ничего не делайте. Помните, что количество препарата у нас ограничено. Мы не можем заставить паразита размножаться, не можем искусственно культивировать его. Он нам пока не подчиняется, живёт как хочет.
Агапкин покорно ждал в лаборатории, когда профессор вернётся из госпиталя, и не заметил, как уснул. Проспал всего сорок минут, и опять ему приснился кошмар.
Шею стягивала верёвка, её называли «буксирным канатом». Длинный конец волочился сзади по полу. Лицо закрывал колпак, как у висельника. Брюк не было, только подштанники и неудобный длинный балахон. На правой ноге один тапок, левая — босая. Агапкина вели за руку. Он слепо шёл, куда его вели, и боялся только одного — что кто-нибудь сзади наступит на конец верёвки и узел затянется.
Переодевания, условные приветствия, игра в вопросы и ответы, молоток, циркуль, фартук, круг, очерченный мелом на полу, — все это месяц назад в полутёмной гостиной Ренаты казалось глубоко осмысленным и значительным. Но прошло совсем немного времени, и начались ночные кошмары. В голове звучали слова клятвы:
«Если я сознательно нарушу это обязательство ученика, пусть постигнет меня самая суровая кара, пусть мне вырежут горло, вырвут с корнем язык, а тело зароют в сырой песок на самом низком уровне отлива, где море наступает и отступает дважды в сутки».
На границе сна и яви, в полубреду, страшная кара представлялась реальной, нешуточной, словно он уже нарушил обязательство ученика и его непременно убьют таким жутким способом. Слова клятвы бесконечно звучали в нём, помимо воли, как раньше иногда привязывались слова какой-нибудь бессмысленной песенки. Ему казалось, что в тот момент, когда он произнёс все это, нечто важное умерло в нём, какой-то кровеносный сосуд лопнул.
Раньше он верил, что ритуал посвящения откроет для него некие древние сокровенные тайны. Но ничего особенного не открылось. Худолей читал своим глухим голосом текст «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста.
«Вот что есть истина, совершенная истина, и ничего, кроме истины: внизу все такое же, как и вверху, а вверху все такое же, как и внизу. Одного уже этого знания достаточно, чтобы творить чудеса».
Агапкин напрягался, пытаясь почувствовать в этом тексте нечто вечное, высшее, и не мог. Взгляд его притягивала выпуклая лиловая родинка на бледной щеке Худолея, он думал: «Ну, где же твоя истина, где чудеса, если даже от родинки ты избавиться не можешь? Ты выше таких мелочей? Нет. Ты трогаешь её, она тебя беспокоит. Возьмёт да и переродится в злокачественную. Никакие тайные доктрины тебя не спасут. Ты это знаешь, иначе не устроил бы хитрую охоту на профессора Свешникова и не сделал бы меня своим орудием в этой охоте».
Володя читал сокровенный текст — «Арканы», нечто самое важное, самое тайное. Обычно в голосе его звучала ленивая снисходительность, ирония, но тут он был серьёзен.
«21-е мгновение Бытия и Сознания сущего есть та великая грань, которая отделяет Мир Посвящённых от Мира Профанов, Мир Владык собственных страстей от мира жалких рабов этих страстей».
Агапкин слушал и косился на Ренату, на её тяжёлую грудь, круглые колени под туникой.
Володя читал сокровенный текст — «Арканы», нечто самое важное, самое тайное. Обычно в голосе его звучала ленивая снисходительность, ирония, но тут он был серьёзен.
«21-е мгновение Бытия и Сознания сущего есть та великая грань, которая отделяет Мир Посвящённых от Мира Профанов, Мир Владык собственных страстей от мира жалких рабов этих страстей».
Агапкин слушал и косился на Ренату, на её тяжёлую грудь, круглые колени под туникой.
«Плоть индивидуальна, ярка и пленительна. Плоть жестока и требовательна. Воплощённые забывают, что у них есть Дух. И даже забывают, что у них есть Душа, которая служит посредницей между Духом и телом».
У Федора Фёдоровича маячили перед глазами обкусанные ногти Зиночки, гимназистки, её вздутый живот. Худолей заключил с ней мистический брак, от которого месяца через три родится вполне реальный плод. Но никому до этого как будто не было дела.
«Куда они денут ребёнка? Кто родители Зины? Ходит ли она в гимназию или просто так носит форму?»
— В древнейших индусских пророчествах эпоха, идущая за крестом, отмечена красной звездой, — говорил Худолей, — мы должны быть готовы к смене эпох, к великой мистерии жизни и смерти. Сегодня в России любое сообщество болтунов именует себя ложей, каждый фигляр представляется медиумом. Эта путаница нам удобна, она затуманивает головы профанам, создаёт для нас густую конспиративную тень.
«Я профан, — думал Агапкин, — у меня тоже туман в голове. Худолей повторяет, что мы вне политики, но состоит в партии большевиков. Там у них главный некто Ульянов-Ленин. Маленький, лысый, картавый. Пишет много, невнятно и зло, провозглашает равенство, ненавидит Романовых и Православную церковь. Обитает то в ссылке, то за границей. Говорят, это не мешает ему завораживать простонародную толпу в России. Он обещает ватер-клозеты из червонного золота. Многим это нравится. Многие верят издевательскому абсурду и не замечают скрытой ледяной усмешки. Вот тебе и магия. Большевиков финансируют немцы, как самую вредную и разрушительную для России партию.
Худолей открыто и свободно обитает в Москве, нигде не служит. В армию его не берут. Возможно, кроме немцев, деньги ему даёт ещё и охранка. При чём здесь Гермес Трисмегист? Зачем Володя привёл такого человека в дом? И зачем я позволил надеть себе «буксирный канат» на шею, дал вести себя, слепого, на верёвке, как скотину на убой?»
С этими мыслями Федор Фёдорович заснул, ожидая возвращения профессора, и с ними же проснулся. В лаборатории было темно. В открытом окне висел розовый лунный диск. Пищали, возились в своих клетках крысы. Второй час ночи, они должны бы спать, но полнолуние их тревожило. Света не было. Опять выключили электричество. Агапкин нашёл в шкафу свечи, спички, вышел в тёмный коридор.
Из гостиной доносились звуки фортепьянной симфонии Листа. Таня играла тихо, но нервно, то и дело сбивалась. Агапкин знал, что игрой она глушит тревогу и тоску по своему полковнику.
Прежде чем войти в гостиную, Федор задул свечу. Вошёл беззвучно, несколько минут смотрел на Таню. В полумраке лицо её освещалось зыбким светом керосиновой лампы. Пальцы летали по клавишам. Сквозняк из открытой форточки шевелил светлые пряди, выбившиеся из косы. Неизвестно, сколько времени Агапкин стоял в дверном проёме, смотрел на неё, слушал Листа, успокаивался, отдыхал от мучительных страхов и сомнений. Но передышка кончилась вместе с музыкой. Таня почувствовала взгляд, резко развернулась на круглом винтовом табурете.
— Простите, — Агапкин сипло откашлялся, — я заслушался.
— Слушать нечего. Играю я скверно. — Таня поднялась, зевнула. — Электричество до утра вряд ли включат. Читать при керосинке не могу, глаза слезятся, уснуть не могу, вот и бренчу. Я вас разбудила?
— Нет. Михаил Владимирович ещё в госпитале?
— Давно пришёл и лёг.
— Как? Я ждал его в лаборатории, — пробормотал Агапкин.
— Так все равно света нет. Ступайте спать, Федор Фёдорович. Спокойной ночи.
Она скользнула мимо него, её волосы слегка задели его щеку. Силуэт её растаял в темноте, Агапкин ещё несколько мгновений чувствовал её запах. Мёд и лаванда. Голова у него слегка закружилась, он побрёл в комнату, улёгся на свой диван и крепко заснул под глухой басовитый храп Володи.
***Клиника, которую выбрал для себя Кольт, располагалась рядом с небольшой альпийской деревней, на территории крепости семнадцатого века, в маленьком, идеально отреставрированном замке. Новейшее медицинское оборудование, комфорт самого высокого уровня, чистейший воздух, пейзажные красоты, приветливый персонал — всё было к услугам Петра Борисовича, все улыбалось, радовало взгляд и обещало абсолютное счастье от первого до последнего мгновения оплаченного срока.
Несколько лет назад, за компанию со своим партнёром-банкиром, Пётр Борисович провёл здесь неделю, прошёл курс оздоровления, очищения кишечника, массажей, каких-то специальных ванн. Пока их мазали грязями, укладывали в ароматное сено, разминали, промывали, Кольт сумел уговорить партнёра на совместные инвестиции на весьма выгодных для себя и невыгодных для партнёра условиях. Это занимало его значительно больше, чем оздоровительные процедуры.
Сейчас он вспомнил, как швейцарский доктор через переводчика убеждал его более серьёзно отнестись к своему здоровью, изменить образ жизни.
— Советую вам пройти полное обследование, у нас разработана новая уникальная система, она позволяет точно определить не только ваши сегодняшние недуги, но и найти потенциальные зоны риска в вашем организме. Это даст возможность провести направленное профилактическое лечение и оградить вас от многих неприятностей в будущем.
Кольт не любил врачей. Всё, что связано с медициной, вызывало у него тоску и оскомину. Но на этот раз решил пересилить себя. Он хотел знать, что там у него внутри происходит, все ли винты, пружины и шестерёнки исправны в бесценном механизме его тела и сколько ещё этот механизм прослужит.
На обследование ушло две недели. Главный врач клиники, известный швейцарский профессор-геронтолог, пригласил Кольта к себе в кабинет. Переводчиком на этот раз был глава службы безопасности Иван Анатольевич Зубов, отставной полковник ФСБ. Он свободно владел немецким и английским.
— Гипертония, атеросклероз, сердечная недостаточность, — начал перечислять профессор, — пока вы чувствуете себя неплохо, все ваши недуги хронические, протекают вяло, в скрытой форме. Но это бомбы замедленного действия. В любой момент у вас может случиться инсульт, инфаркт. Сердце изношено, сосуды забиты холестерином, камни в почках и в жёлчном пузыре. Вам надо менять образ жизни. Переедание, прочие излишества, нервные нагрузки — все это в вашем возрасте недопустимо.
— И что? Как это всё лечить? — нетерпеливо спросил Кольт.
— О, существуют десятки, сотни способов. Традиционные, нетрадиционные, древние и новейшие. Но, какие бы препараты вы ни принимали, какие бы процедуры ни проходили, ничего не поможет, если вы будете так много есть, так мало спать, так сильно и часто нервничать и принимать стимуляторы для успешного секса.
— Без стимуляторов я не могу, — растерянно пробормотал Пётр Борисович.
— Понимаю, — профессор вежливо улыбнулся, — в нашем с вами возрасте это трудно. Но ничего не поделаешь. Строгая диета, полноценный сон, умеренные физические нагрузки на свежем воздухе. Вы хотя бы раз в жизни сделали утреннюю гимнастику? Хотя бы на день отказывались от жирной тяжёлой пищи?
— Боже, как это скучно! Скажите, а нет ли радикального средства? Какая-нибудь операция, например? Я где-то читал, сейчас что-то такое пересаживают, вшивают, вживляют, и ты как новенький, без всяких диет.
— Вы имеете в виду омолаживание посредством стволовых клеток? Мошенничество от науки. Нечестный и опасный бизнес, особенно у вас, в России. Но не расстраивайтесь, всё зависит от вас. Если вы всерьёз займётесь своим здоровьем, то я вам гарантирую лет пятнадцать, не меньше. — Доктор в очередной раз одарил Кольта своей приятной улыбкой.
— Лет пятнадцать, — повторил Пётр Борисович, — вы гарантируете. А потом?
Несколько секунд доктор смотрел на него внимательно и грустно и наконец произнёс:
— Потом — это вопрос уже не медицины, а веры.
— Не понимаю! — Пётр Борисович занервничал и повысил голос. — Что вы мне голову морочите? Ты же профессор, блин, мировое светило, а не фуфло! На хрена тогда эта твоя гребаная медицина?
Он ещё минут пять орал матом. Лицо его побагровело, глаза вылезли из орбит. Он давно не срывался так безобразно, так стыдно. Он не терпел поражений, привык побеждать. До этого дня он твёрдо верил, что не существует такой сделки, которую он не сумел бы заключить, и все на свете можно купить, если очень захочется.
Иван Анатольевич не стал переводить, тихо извинился перед профессором. Тот жестом показал, что ничего страшного. Когда Кольт наконец затих, швейцарец произнёс: