— Дамы и господа, — повторил предводитель. Речь свою он записал на бумажку, но жужжащая муха отвлекала от написанного.
— Дамы и господа! Здоровье…
Лакей Гришка пришел на помощь, прихлопнув злокозненную муху прямо над ухом оратора, чем сбил его с мысли в очередной раз. Даже музыканты высунулись с хоров, так им было интересно.
— Здоровье… молодым! — И Мухин шумно выдохнул.
От радости все зааплодировали, а пригубившим шампанского князю с княгиней закричали: «Горько!»
Михаил Ильич Рухнов, записанный Денисом в замухрышки, страдал. Он так надеялся на соседство с Настей за праздничным столом, столько сил приложил, чтобы сесть с ней рядом! Сел — и оцепенение на него напало! Слова сказать не может! Какой черт принес сюда этого болтливого Шулявского? И двух щеголей напротив! На них тоже Настя поглядывает! Ой, и даже на молокососа Митеньку! Никого не пропустит! Рухнов с завистью посмотрел на Тучина. Молод, богат, красив. Потому так легко и увлек Машеньку! Молодая Растоцкая давно уже не изображала светскую львицу, беседа с Александром текла оживленно. Вопросы и ответы были самые обыденные, но в глазах девушки сверкали влюбленные искорки, и самые простые слова превращались в чувственные признания.
— Я мечтаю написать картину, — Тучин делился с ней замыслом. — Помпеи, раннее утро, но небо черно, свет лишь от зарева Везувия. Жители с пожитками бегут из обреченного города, в их глазах страх, и только один человек, художник, заворожен ужасным, но при этом невероятно красивым зрелищем и не может сдвинуться с места.
— А как он выглядит? — спросила Маша.
— Он полуобнажен, у него одухотворенное лицо и…
— …и маленькие усики? — перебила девушка.
Тучин улыбнулся. Флирт с Растоцкой его забавлял. Приятно чувствовать себя неотразимым! Девица явно втрескалась по уши! Оставалось только сорвать созревший плод.
Маша спросила еще более нежно:
— Но он спасется? Вернется к своей любимой?
Ответил слушавший их Митенька:
— Не спасется. Там все погибли. Я читал.
Рухнов сочувственно посмотрел на него. Никакой не соперник, товарищ по несчастью. Да и Настя глядит на Митеньку по-другому, обеспокоенно, не так, как на остальных. Видно, тоже переживает за родственника.
Музыка играла постоянно, замирая лишь на время тостов. Общего разговора за столом не получалось, зато все с удовольствием общались с соседями.
— Давно сюда прибыли? — поинтересовался Северский у американца Рооса.
— Уже две недели в России! Ох, как вкусно! — Этнограф попробовал медвежью котлетку.
— Я сам косолапого завалил! — похвастался князь. — Пробудете у нас год, в свою Америку и возвращаться не захотите!
— Да, Россия — лучшая в мире страна! — согласился Веригин и полушутя спросил этнографа: — Надеюсь, господин иноземец, возражений нет?
Американец спрятался за авторитет великого предшественника:
— Еще Геродот заметил: каждый народ убежден, что его собственные обычаи и образ жизни — наилучшие.
— И что, ваши полуголые индейцы тоже так считают? — удивился генерал.
— Представьте себе, да.
— И французы? — поинтересовалась по-французски княгиня Кусманская.
— Ваше сиятельство, абсолютно все народы, — заверил Роос.
— Так они лягушек едят и сыр плесневелый! С таким-то рылом и в калашный ряд!
— Ерунда это все, — заметила Растоцкая, — не едят они плесневелого. Когда после войны вернулись в имение, съестного не обнаружили. Только сыр! Он в погребе плесенью покрылся, и лягушатники ваши есть его не стали. А все остальное сожрали — и собак, и кошек.
Тосты произносились все чаще: и за молодых, и за будущих деток, и за всех присутствующих, и за здоровье отдельных, особо важных, гостей.
Рухнов же заговорить с Настей так и не решился. Девушка вдруг обратилась к нему сама:
— Что-то вы, Михаил Ильич, воды в рот набрали? Выпили мало? Вчера-то с Глазьевым «барыню» плясали, стихи срамные декламировали, а сегодня как немой сидите. Неужто сплин?
О вчерашнем Рухнов помнил далеко не все и окончательно смутился. С трудом промямлил:
— Нет, Анастасия Романовна, не сплин. Соседство с вами подействовало!
— Со мной? — удивилась Настя. — Я похожа на Медузу Горгону?
— Медуза Горгона? Не имел чести быть представленным, — сумел пошутить Рухнов. — Как только вы сели рядом, мной такая нерешительность овладела!
— Хм, я давно заметила, — неожиданно кивнула Настя. — Мужчины — существа нерешительные. С виду сильны, мужественны, на словах вроде знают, что делать. Но если женщина не подтолкнет, с места не сдвинутся.
— Подтолкните меня, Настенька, — полушутя-полувсерьез попросил Рухнов.
— Пожалуйста! — Настя легонько толкнула его плечом, и оба засмеялись. Оцепенение мигом исчезло.
— Я хотел бы переговорить с вами тет-а-тет, — попросил Михаил Ильич.
Зеленые глаза удивленно распахнулись. Сердце несчастного замерло:
— Не думайте плохого, Настенька! Мыслей предосудительных в голове моей нет!
— Нет? А о чем же тогда разговор пойдет? — насмешливо спросила красавица.
Рухнов облизнул внезапно потрескавшиеся губы. Отпустивший было ступор начинался заново.
— У меня намерения серьезные…
Зеленые глаза прищурились.
— Я…
— В белой гостиной, во время фейерверка, — оборвала Настя и повернулась к Шулявскому. Рухнов залпом выпил фужер коньяка.
Обед тем временем подходил к концу. Насытившиеся гости вполуха слушали Рооса, рассказывавшего о нравах различных народов:
— У магрибцев столкнулся с совершенно дурацким обычаем. Почетному гостю, такому, как вы, генерал, на пиру полагается самый лучший кусок зажаренного барана.
— Что в том дурацкого? Я своими ранами заслужил! — чуть не обиделся генерал.
— Почетный гость, по мнению магрибцев, не должен утруждать себя жеванием. Жует мясо, а потом руками засовывает ему прямо в рот самая старая, беззубая женщина. Ну как вот эта старушка, — Роос указал на сидевшую рядом с Северским его мать.
Княгиня Анна Михайловна Северская была одета совсем не празднично: тяжелое платье, больше похожее на салоп, на голове — невообразимый чепец с лентами и бумажными цветами. Личного доктора Антона Альбертовича Глазьева посадили с ней рядом, чтобы присматривал, но он, по своему обыкновению, налегал на напитки. Анна Михайловна иногда ела, причем с аппетитом, но большую часть обеда просто сидела молча, смотря невидящими глазами поверх голов.
После бестактных слов все дружно уставились на княгиню. Наступила тишина, даже оркестр смолк. А взгляд княгини вдруг стал осмысленным.
— Вася! Это что — свадьба? — спросила старая Северская.
— Да, матушка! А это моя жена, Лизонька, — ответил князь.
— Я благословения не давала, — ледяным тоном сообщила Анна Михайловна.
— Матушка, вы просто не помните…
— Я-то все помню. А ты? Помнишь ли ты свою клятву? — спросил скрипучий голос громко и четко.
— Какую клятву, маменька? О чем вы?
— Я тебе больше не маменька! Я… Я проклинаю тебя! Не сын ты мне боле, — закончила разговор с ним княгиня и обратилась к невестке: — А ты уезжай отсюда, да побыстрей…
— Матушка не в себе. Доктор! — позвал оторопевшего Глазьева Северский. — Доктор, матушке хуже! Бредит. Сделайте что-нибудь.
К Анне Михайловне уже бежала Настя с темным пузырьком в руках.
— Анна Михайловна, — девушка вылила жидкость в бокал, — выпейте! Вам полегчает.
— Сгинь, дрянь, с глаз моих! — Северская-старшая попыталась стукнуть по столу, но ее руку поймал Глазьев, а Настя, чуть запрокинув княгине голову, ловко влила ей в рот содержимое бокала.
— Дамы и господа! — произнес обескураженный князь. — Все знают о болезни моей любимой маменьки. К сожалению, разум ее покинул. Старость не щадит никого!
По зеркально выбритой щеке князя поползла слеза. Расчувствовавшийся генерал поспешил на помощь. Как почетный гость, он должен был покинуть стол первым.
— Поблагодарим нашего Амфитриона [2] за пир… — начал Веригин, но его перебила княгиня Елизавета:
— Господа, сейчас десерт подадим. Только скатерть надо поменять.
— Пусть меняют, а мы пойдем освежиться в парк. Погода больно прелестна. — И, подав руку Кусманской, генерал двинулся к выходу. Его примеру последовали остальные — всем хотелось на воздух.
Глава четвертая
Митя лишь ненадолго завладел Машенькиным вниманием, устроив для всей молодежи экскурсию по парку. Показал и наклоненную липу, по которой даже калека заберется к кронам желтеющих деревьев, и гипсовую вазу на мраморном постаменте, украшавшую заросший берег пруда. Сейчас вся компания направлялась к могилке на поляне. Митя, размахивая руками, рассказывал страшную историю помешавшейся девушки, но Маша его не слушала, шепталась о чем-то с Тучиным. Неужели все из-за прыщей? Сколько часов он провел перед зеркалом, уничтожая их! Сколько ведер настоек и фунтов мазей извел! Прыщи не сдавались. Доктор Глазьев утешал, говорил, что Митя перерастет, надо подождать. Как ждать, если Машу, с именем которой последние полгода Митя ложился и вставал, на глазах уводит другой?
Юноша приподнял шляпу, приветствуя приехавших в пролетке опоздавших гостей. Было их двое. Господин, одетый в зеленый уездный мундир, растительности не имел ни на лице, ни на голове, поэтому в свете прощального розового солнца его череп сиял, как рождественский шар. Окладистая, с сединой борода второго давно спутались с длинными, ниже плеч волосами, отчего и так немолодой их владелец походил на Мафусаила.
Увидев подъезжающих, Вера Алексеевна прекратила осторожный допрос Тоннера (дорого ли стоят ваши вызовы и как часто на них ходите?) и заговорщически прошептала:
— Помоложе, лысый, — наш урядник, господин Киросиров.
Тот как раз вылез из брички и суетливо поздравлял княгиню:
— Я, так сказать, имею честь, ваше сиятельство, в этот счастливый день…
Следом, не без труда, вылез и «Мафусаил».
— Пантелей Худяков, — пояснила Тоннеру Растоцкая. Княгиня между тем так обрадовалась, что заключила Худякова в объятия.
— А кто он? — полюбопытствовал доктор, с удивлением наблюдая за этой сценой.
— Как? Не знаете про Пантелея? — обрадовалась Вера Алексеевна и набрала в легкие побольше воздуха. Тоннер понял, что рассказ будет долгим. — Это камердинер покойного Александра Северского. Незадолго до войны князь дал ему вольную. Помните несчастную Катю, что из окошка сиганула?
— Да, — ответил Тоннер.
— Князь, уходя в партизаны, дочку Катю отправил к мачехе…
— Анне Михайловне, — сообразил доктор. Сумасшедшая старуха за обедом произвела на него впечатление.
— Как раз Пантелей Катю и повез, хотя и в отряд к князю хотел. Зол был на французов. На лето свадьбу наметил, а тут Наполеон! Пока ездил, французы далеко продвинулись, сюда не пробиться. Так он в армию ополченцем записался!
— Так жениться хотел, что на войну отправился? — усмехнулся Тоннер.
— Представьте себе! — подтвердила Растоцкая и, не желая удаляться от главной темы, с места в карьер спросила: — Доктор, а вы о женитьбе не задумывались?
— Пока нет, сударыня, — учтиво ответил тот. — Мне кажется, я не совсем готов к такому шагу. Вы не закончили про Пантелея, — желая свернуть скользкую тему брака, напомнил доктор.
— Ах да, — «спохватилась» Вера Алексеевна. — Воевал он столь успешно, что представлен был к офицерскому званию! Представляете? До Парижа дошел! Сам-то не пьет, но обратил внимание, как полюбилось сослуживцам французское вино. И решил его в Россию поставлять — офицеры скоро домой вернутся, и что прикажете им пить после бордо? Неужели анисовку?
Подбежал запыхавшийся Андрей Петрович:
— Люсенька, господин американец предлагает купить у него пару книг.
Тоннер, до сих пор горевавший о потерянных сорока рублях, отвернулся и прислушался к геройскому Пантелею, объяснявшему княгине причину задержки:
— Мост сгорел. Пришлось лодку нанимать. До почтовой станции шел пешком, там господина урядника встретил, упросил подбросить.
Киросирова передернуло, он трижды перекрестился — почему-то даже столь непродолжительное соседство с Пантелеем было ему отвратительно.
— Мост сам сгорел или поджег кто? — спросила купца княгиня.
— Подожгли, это ясно, — чинно ответил Пантелей. — Везде вдоль дороги сено валяется. Думаю, воза три привезли, рассыпали и подпалили. Доски-то, которыми мост весной ремонтировали, дегтем не обработали! Я еще в прошлый раз говорил! Вот и занялись мгновенно.
— Павел Игнатьевич, — обратилась Элизабет к своему управляющему, который вновь появился моментально, как только понадобился хозяйке. — Найдите-ка Петушкова. — И тут же повернулась к Киросирову: — Господин урядник! Не разбойники ли мост сожгли?
— Как сказать, — начал лысый господин, — наверно…
— Ну, какие разбойники? — удивился подошедший предводитель Мухин. — Последнего, Ваньку Свистуна, давно поймали…
— А пособники остались, — уверенно заявил Киросиров. — Я вам, Осип Петрович, докладывал.
— Проведите расследование, — приказала княгиня. — Не можем же мы по два раза в год этот мост чинить.
Подбежал Петушков, управляющий имением Северских, низенького роста, дерганый, с бегающими глазами
— Обрабатывали дегтем доски для моста? — поинтересовалась у него княгиня.
— А как же! Обрабатывал, — поспешно ответил он. — Самолично.
Однако Северская так выразительно на него посмотрела, что он поспешил поправиться:
— То есть самолично осматривал.
— Все понятно. Поговорим позже, — княгиня жестом отпустила его.
— Люсенька, верни немедленно! Хорошо, сразу не заплатил. — Растоцкая подтолкнула мужа, которому явно было очень неудобно возвращать книги. — На чем бишь я остановилась, Илья Андреевич?
Тоннеру пришлось обернуться к спутнице:
— Вы рассказывали про Пантелея. Кстати, а как он познакомился с княгиней?
— Он закупал вино у маркиза Камбреме, ее первого мужа! А когда тот умер, не кто иной как Пантелей познакомил ее со вторым, с Бергом! Помните, который водами лечился?
— Помню! — вздохнул доктор. Семейная сага Северских его уже утомила. Поинтересовался лишь из приличия: — А сам-то Пантелей все-таки женился?
— Уже и овдовел. Померла в прошлом году его Глашенька. Переживал сильно. Сыночек у них большой, Архип. Богатый наследник! Жаль, не дворянин, — посетовала Растоцкая.
Молодые люди вместе с ее дочерьми уже возвращались. Вера Алексеевна заметила отчаянье в глазах Мити и расстроилась. Архип богат, но не дворянин, Митя дворянин, но нищ, как церковная крыса. Ну что ему от маменьки, всю жизнь проведшей у сестры в приживалках, осталось? Ох, какой день неудачный! Женихов много, а толку мало! Может, с Тучиным сладится?
Дверь в буфетную приоткрылась. Убедившись, что нет господ, только рыжая горничная возится с посудой, вошел тучинский слуга Данила.
— Господ-гостей накормили, а слуг-гостей голодом морите? Ежели слуг не кормить, все господа поисчезают.
— Что за ерунду вы говорите? — Девушка удивленно оглядела Данилу. Невысокий, с веселыми живыми глазами и франтоватыми усами на рябом лице, по возрасту он годился ей в отцы, но был еще крепок и жилист.
— Как же! Коли слуг не кормить, то они, прости Господи, преставятся! А без слуг-то и господа — не господа, а сами себе слуги. Сам оденься, сам обед подай, сам со стола убери… Давайте, пока не помер, помогу.
— Спасибо, конечно, но я сама как-нибудь! Еще сломаете чего, — ответила горничная.
— Я ломать не умею! Не учили еще! Все замечательно делаю! — Данила попытался приобнять девушку, но та недовольно вывернулась.
— Но-но! Я — девушка сурьезная, вдарить могу. Лучше и вправду помогите, чем обниматься! Вон бутылки пустые соберите в ящик. А я покамест вилки пересчитаю!
— И счет знаете? — восхитился Данила.
— Знаю, я девушка ответственная. Так княгиня Анна Михална говорила, пока соображала! Все верно, три дюжины без одной!
— Украли?
— Да нет! Ею князь во рту ковырял и зуб сломал.
— Свой?
— Экий вы смешной! Вилкин! Свои у него крепкие, хоть сам он и старый.
— А меня, между прочим, Данилою звать, — решил представиться гость.
— А меня Катей. Щас покормлю, дядя Данила, еды много — свадебный пир, как-никак.
— Да какой я тебе дядя? Просто Данила. Или стариком кажусь, как князь ваш? Так я еще крепенький, вон кочергу могу в бараний рог скрутить.
— Кочергу положьте!
— Как прикажете! Для вас все сделаю! Мне вы оченно понравились. Люблю таких — рыженьких да ответственных.
— Точно, не старик! Старый кобель! Первый раз видите — и сразу про любовь…
— Мне ухаживать некогда, завтра уезжаем. — Данила рискнул еще раз приобнять и чуть не получил по спине кочергой, руку в полете поймал. — Ух, и нравишься! Решительных тоже люблю!
— Берите-ка ящик! Чтоб руки загребущие занять!
Катя собрала тарелки и вместе с Данилой двинулась через лужок к постройкам на заднем дворе.
— Вы чей слуга-то? — Хотя и дала отпор, гость девушке приглянулся.
— Молодого барина.
— Какого? Того, что побольше?
— Нет, с усиками.
— Ничего, пригож.
— Это ты про барина или про меня?
— Оба хороши! Слыхала, за границею были?
— Ага. В Италии и еще много где.
— Ну и как там? — Катя поставила посуду и повела Данилу в людскую.
— Сейчас расскажу. В Италии, как полюбят кого, сразу и признаются, а еще ночью споют, чтоб любимая точно знала.
— Вот дураки, спать мешают. А Италия, она где? Сразу за Смоленском или дальше?
— Дальше, сразу за Францией.
— Хранцию знаю. Сюда сами хранцузы приходили, но я маленькой была, не помню.
— А еще в Италии мне цыганка гадала. «Любовь к рыженькой, — сказала, — тебя жизни лишит или сильно ранит».
— Ах, вот, куда цыгане укатили! За Хранцию, стало быть. А по весне туточки проезжали. За вашей Италией дальше что есть?