— Сумеешь, — сказал Семка, наклоняясь с коня и сдергивая с него путы. — Шлепай отсюдова, пока цел! И благодари Сему.
Санька растерянно помялся, все еще не веря в свое спасение, потом спросил:
— Может, и ты со мной? Я скажу, тебя не тронут.
— Немае смыслу, — сказал Семка, отъезжая. — Грехов на мне много. Прощай!
— Прощай! — Санька долго слушал затихающий в чаще мах Семкиного коня.
Гуляев ехал по городу. Чадили пожарища, повсюду: у завалинок, у плетней, посреди мостовой — были трупы. У исполкома стоял Бубнич в кожанке и кожаной фуражке, отдавал приказы. Одна рука была у него на перевязи. Гуляев подъехал.
— Жив? — спросил Бубнич. — Это хорошо. Молодцом себя вел.
Гуляев слез с лошади, стал рядом. От Румянцевской, окружая высокую мажару, шагом ехали несколько всадников. На мажаре пласталось тело. По белой папахе узнали Сякина. Двадцать всадников — все, что осталось от эскадрона, — проехали в скорбном и торжественном молчании. Отзвенели булыжник и гильзы под подковами...
— Иди-ка, браток, отоспись, — сказал Гуляеву Бубнич, — да возвращайся. Дел у нас невпроворот.
— Про Клешкова ничего не слышно?
— Про Клешкова? — Бубнич помедлил, потом прямо взглянул ему в глаза: — Ничего!
— Пойду, — сказал Гуляев.
А куда было идти? И он побрел куда глаза глядят.
Оказывается, они глядели в прошлое, потому что минут через пятнадцать, когда очнулся от разных осадивших его внезапно мыслей, он уже перелезал через скошенную изгородь полуэктовского сада. Как-никак, здесь был и его дом.
Он вошел внутрь, открыл дверь в гостиную — там никого не было, прошел по комнатам. В них было пусто. Ему показалось, что за одной дверью кто-то разговаривает. Он остановился. Здесь была спальня хозяев, ему туда не было доступа. Все-таки он открыл дверь. И остановился на пороге.
На высокой кровати лежал человек. Он повернул к Гуляеву перебинтованную голову. На изжелта-худом щетинистом лице горячечно жили глаза.
— А, — сказал, не удивляясь, Яковлев, — уже и чека.
Гуляев подошел, придвинул табурет, сел.
— Я все думаю, — еще больше бледнея и торопясь, заговорил Яковлев, может быть, правильно, что вы победили? Может быть, так и нужно, а?
— А вы сомневались?
— Видите ли, — сказал Яковлев, закрывая глаза, — я не сомневался. Я знал, что вы сильнее.
— Скажите — этим уже никому не повредишь, — зачем вы подожгли склады?
— Склады? — усмехнулся Яковлев, и на секунду его восковое лицо чуть оживилось. — Политика, политика, сударь! Вызывали недовольство обывателя.
— Мы так это и поняли.
— Понять было нетрудно, а вот предупредить вы не смогли. Ума не хватило, — он захохотал, ехидно скашивая глаза на Гуляева, но тут же закашлялся и замолк. — А ведь могли кое-что понять. Мы почти с открытым забралом выходили. Послали шпану очистить склад кооперации. Были бы вы поумнее — спохватились.
— А собственно, зачем вам был нужен склад кооперации?
— Отвлекали внимание... Кроме того, к тому времени мы еще не были уверены, что выйдет с хлебными складами. Но потом все продумали — вышло, он опять засмеялся. — Чистая психология. Учитесь, господа большевички... Знаешь, как удалось их поджечь?
Гуляев покачал головой.
— До сих пор не знаете, — уязвил Яковлев, — победители... Поясняю. Мне умирать, вам править. Поделюсь опытом. У меня в подручных ходил дьякон Дормидонт... Так вот он и поджег, чтобы народ на вас, на большевиков, думал... У-ми-ра-ю! — вдруг вскинулся Яковлев, дернулся и затих.
Гуляев посмотрел на его вытянувшееся тело и вышел.
Он не мог думать, не мог жалеть, не мог страдать. Там по улицам и садам городка были раскиданы трупы его товарищей, и самый близкий среди них — Санька Клешков тоже лежал где-то в степи или в лесу. Медленно-медленно поднялся он по лестнице.
И вдруг откуда-то издалека такой знакомый и молодой голос позвал:
— Володь-ка-а!
Он ринулся к окну и высунулся в его пустой проем.
Внизу стоял Клешков и таращился вверх.
— Санька! — крикнул он, а тот ответил ему криком сплошной радости, и тогда он почувствовал: победа! Они же опять победили! Потому что революция должна побеждать! Всегда!
РАССКАЗЫ
ВАЛЕРИЙ ГУСЕВ НЕПОНЯТНАЯ ИСТОРИЯ
1
С утра Андрей заглянул в магазин — проверить, не отпускает ли Евдокия водку раньше одиннадцати часов. При его появлении несколько мужиков озабоченно вышли из очереди и, будто вспомнив неотложные дела, гуськом, послушно, по-детски подталкивая друг друга в спины, выбрались на улицу. Один только Тимофей-Дружок смело задержался «поприветствовать милицию». Он браво поднес к ломаному козырьку кепчонки крепко сжатую ладонь, из которой нахально торчал уголок смятой рублевки, вытянулся и замер, хлопая глазами.
— Ты что, выходной сегодня? — строго поинтересовался Андрей.
— Никак нет, товарищ участковый, — несу трудовую вахту на вверенном мне участке молочной фермы.
Тимофей любил выражаться «культурно», к бранным словам относился брезгливо, в разговоре пользовался все больше заголовками газетных статей.
— Еще раз пьяным увижу, — не стал церемониться Андрей, — оформлю на лечение.
— Не подведу, товарищ участковый. Отвечу на вашу заботу ударным трудом.
Он по-солдатски развернулся и, умело скрывая разочарование, качнувшись у двери, вышел строевым шагом на крыльцо, огляделся, потом уныло побрел на ферму.
Старая Евменовна, дотошно изучавшая у прилавка поблекшие ценники на конфеты — решала, какие послать внукам в армию, — одобрительно закивала головой, хоть ничего не поняла. Потом быстренько выбрала те, что «рупь ровно», и, прижимая кулек к груди, засеменила за участковым.
Андрей, выйдя из магазина, присел на скамейку и, сняв фуражку, положил ее рядом.
В селе было тихо. Изредка гремело ведро, падая в колодец, слышался где-то на дальнем конце глухой стук топора, противно, с явной неохотой, задребезжала коза у Пантюхиных. И только во всю мочь горланил запоздалый петух председателя.
Трудно Андрею было работать. Правда, признали его сразу — сумел себя поставить. Но ведь чуть не все сельчане — родня, друзья, знают его с детства. Теперь вот многие держат обиду на него — не узнают при встрече, отворачиваются, особенно после того, как повел непримиримую борьбу с пьянством. Прежний участковый был не из местных, для всех чужой, для каждого — понятная, законная власть. Андрей же вроде свой, должен, по мнению многих, иногда и поблажку сделать, в положение войти. Не входит. Правда, на селе заметно спокойнее стало, порядку прибавилось. И помощники настоящие появились, и дружина стала работать как надо, со строгостью. Но многие еще косятся на него, никак не поймут, что не для себя, не для авторитета своего старается. А с другой стороны, случится что — все-таки к нему бегут, у него ищут и помощи, и защиты, и совета. Непонятная история...
Евменовна осторожно, как на гвоздики, присела рядом, пристроила кулечек на худых коленках, завздыхала, косясь на Андрея, ждала, не спросит ли сам, что ей надо.
Смолоду она была красавица редкая. И если случается, что и на склоне лет остается что-то в человеке от былой красоты — стать ли, упругая ли поступь, а то и свежий голос и ясная мудрость во взгляде, то Евменовна к старости все потеряла, живая баба-яга стала: нос — крючком, подбородок тянется к нему волосатой бородавкой, щеки ввалились, да и голос обрела новый, как у пантюхинской козы. Даже характер преобразился, будто и душа старела вместе с телом: была бойкая на язык — стала сварливая, легкую живость поменяла на суетливую пронырливость, вместо общительности приобрела надоедливость. Никто и не заметил, как веселая фантазерка и безобидная болтушка превратилась в ярую сплетницу и выдумщицу, сменив природный ум на упорную хитрость. И это бы еще ничего, но, смолоду привыкнув быть на виду, до сей поры любила Евменовна, чтобы о ней поговорили, вечно изобретала себе приключения, лишь бы внимание привлечь. Андрею доставало с ней хлопот.
Бабка покончила со вздохами, перебрала, уложила складочки юбки, перевязала платочек. Андрей тоскливо ждал.
— Андрей Сергеич, а ведь я заявление тебе несу. Для принятия мер. К Лешему — охотничьему егерю — ходила: не берет, ругается, ногами топает. Ты б, говорит, не шлялась по лесам, а на печке б сидела. А если у меня характер неспокойный, если...
— Я твой характер знаю, — улыбнулся, перебивая, Андрей. — Говори, пожалуйста, о деле.
— Помнишь, Андрюша, как ты мне быстро корову разыскал, — польстила бабка, — теперь снова выручай, беда пришла: от мишки избавь — чуть в лес не утащил.
— Какой Мишка? — не сразу понял Андрей. — Курьянов, что ли? Нужна ты ему, как же!
Евменовна законфузилась кокетливой улыбочкой, игриво отмахнулась конопатой лапкой, собрала сухие губы в ладонь:
— Андрюша, не смейся над старой — грех ведь. Какой Курьянов? Он уж до завалинки доползти не сумеет. Медведь за мной ходит. Вчера всю дорогу из Оглядкина следом перся, паразит, и мычал, как корова недоеная.
Зашептала, приблизившись:
— Знаешь, в народе говорят, если медведь вдовый, так он еще с лета бабенку себе присматривает, чтоб в берлоге теплее зиму коротать. А как бабенки нынче все крашеные, в пудре-помаде да духами обрызганные, так он ими брезгает, а я, видать, ему в аккурат пришлась. Да и не молодой уже, верно, в годах — морда и загривок седые, по себе, значит, подбирает, охальник.
«Совсем спятила», — сердито подумал Андрей, отодвигаясь.
— А чего тебя в Оглядкино занесло?
— Ну а как же? Бабы говорят, туристы там остановились, в Хмуром бору, — так поговорить с ними хотела, пообщаться, новости узнать, рассказать чего.
— Правильно Леший тебе посоветовал — на печке сиди, а по лесам не шляйся!
— Помоги, Андрюша, не дай бог, припрется ночью, утащит в лес — совсем ведь пропаду. Какая ему из меня сожительница!
Еще до армии — Андрей помнил — побрызгали Синереченские леса с самолета, чтоб извести какого-то вредного жучка, да так крепко побрызгали — не то что ежика, комара в лесу не осталось. В последние годы ожил старый лес, помолодел, зазвенел птицами, боровая дичь откуда-то взялась, лоси осмелели, волк за ними с севера потянулся. Вот и медведь объявился. Если, конечно, не врет Евменовна, гораздая придумывать что-то уж вовсе несуразное.
— Сходи, Андрей Сергеич, — ныла бабка, — и туристов погляди — вроде уважительные ребята, чайком с конфеткой меня напоили, да уж больно костры шибкие жгут и водки в кустах цельный мешок прячут. Вот пойдешь поглядеть и медведя застрели, ладно?
— Нельзя его стрелять, — теряя терпение, отрезал Андрей и встал. — Он на весь край один. На развод оставим. А ты не бегай от него, не бойся — не польстится он на такое сокровище.
— Смейся, смейся, внучок, — со злостью зашамкала ему вслед баба-яга, — кабы не заплакать тебе, злорадному!
2
Андрей забежал на минутку к себе, снял с вешалки планшетку, проверил, есть ли в ней на всякий случай бумага и бланки. Открыл сейф, достал пистолет, подумал, подумал — и положил обратно...
В Оглядкине Андрей оставил мотоцикл и пошел искать туристов. Нашел он их легко, поздоровался, осмотрелся. Ни «шибкого» костра, ни водочных бутылок не обнаружил. Ребята оказались аккуратные, из настоящих туристов. Стоянку держали в порядке: палатки туго натянуты, костерок обложен камнями — не поленились с речки натаскать, топоры торчали в старом пеньке, а не в живом дереве, как иногда бывает, даже ямка для мусора отрыта и прикрыта лапником от мух.
Медведя они, оказывается, тоже видели — приходил под утро, чисто вылизал не мытую с вечера посуду, погремел пустыми банками в помойке и ушел, «ничего не сказав».
Ребята предложили Андрею дождаться ухи — вот-вот должны были вернуться рыболовы, но он отказался — некогда...
Хмурый бор только зимой был хмурым, а вообще-то, в Синеречье не сыскать места приветливее и солнечнее. Андрей давно уже не бывал здесь, и радостно ему дышалось, весело было хрустеть валежником, поддавать носком сапога крепкие шишки, снимать ладонью с влажного лица невесомую, упрямую паутинку. Он, не удержавшись, срезал два крепких грибочка и зачем-то положил их в планшетку, высыпал в рот горсть горячей земляники и у большой, туго натянутой между землей и небом сосны остановился, прислонился к звенящему стволу, чувствуя, как он дрожит, шевелится, толкает в плечо, запрокинул голову. Над ним, высоко-высоко, размашисто качались далекие кроны, плыли по синему небу белые, пронизанные солнцем облака, толстым сердитым шмелем гудел в ветвях упругий ветер.
И вдруг в этом прекрасном разумном мире раздались два резких, слившихся выстрела. «Дуплет. Пулями. Кто?» — мелькнуло в голове Андрея. Он шел бесшумно, не раздвигая ветки, а скользя между ними так, чтобы не шуршала листва по одежде, ставил ноги легко, чтобы не трещали под сапогами сухие сучки.
На краю небольшой, зарастающей молодняком вырубки Андрей остановился, осмотрелся — увидел невдалеке задержанное густой листвой жиденькое, прозрачное облачко дыма, и ему показалось, что в воздухе еще стоит нерастаявший, тревожный запах пороха. Какой-то человек, стоя на коленях, возился с чем-то большим, темным, что-то быстро делал с ним.
Андрей терпеливо дождался порыва ветра, тихо подошел сзади, сжал зубы, непроизвольно закачал головой. Медведь лежал на спине, раскинув лапы, как убитый человек, запрокинув большую голову с открытыми, будто еще видящими глазами. Земля вокруг него была изрыта когтями, забросана клочьями выдранной травы; в глубокой бороздке шевелилась, извивалась белая личинка, облепленная муравьями. В воздухе густо стоял тяжелый дух сырого горячего мяса, жадно жужжа, кружились большие зеленые мухи.
Леший, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой — окровавленной — безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.
— Здравствуй, Федор Лукьяныч, — негромко сказал Андрей.
Егерь вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью.
— Тьфу, черт! Напугал ты меня, Андрейка. Ловко подкрался.
— Участковый инспектор Ратников, — спокойно, официально представился Андрей, поднося руку к козырьку фуражки. — Прошу предъявить документы на предмет составления протокола о злостном нарушении правил и сроков охоты.
Леший хмыкнул и, давая понять, что оценил и поддерживает шутку, кивнул куда-то назад головой:
— А вон а, за пенечком, в котомке мой документ. И мне плесни чуток, может, комар отстанет — заел совсем, в рот ему селедку.
Имя синереченского егеря редко кто помнил, а уж фамилии вовсе никто не знал. По облику своему (бородища, бровищи, седые, чуть не до плеч волосы, скрипучий «от редкого употребления» голос, хромота) и повадкам (из леса не вылезал, частенько и ночевал у костра, людей сторонился) он справедливо звался Лешим.
Андрей никак не ожидал застать за таким подлым делом этого истинного лесовика, всегда упрямо честного, не по должности — по совести честного егеря. Как-то они вместе задержали браконьера (большого начальника из области), и Леший, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, в ответ на угрозы, лесть, наглые посулы сказал твердо, со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: «Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, будет порядок. Никому — ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, — не позволю его нарушить». Лешего боялись и свои, законные, охотники, и браконьеры; самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада, какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, но зла на него не держал никто: видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности.
«Не слышать бы мне этих выстрелов, — растерянно думал Андрей, стоя перед спокойным, уверенным, ничуть не смущенным егерем, — пройти бы мимо. Мало ли палят в лесу — за всеми не побегаешь. А теперь как быть?» Может, и не совсем так он думал, но похоже на это.
— Андрейка, возьми там и папироску, сунь мне ее в пасть, будь другом — руки-то, сам видишь...
Андрей достал ему папиросу, зажег спичку и внимательно, будто хотел понять, что же такое случилось и что ему теперь делать, смотрел, как Леший жадно курил, густо выпуская дым на потное, искусанное комарами лицо, жевал и мочалил мундштук, гоняя его из угла в угол волосатого рта. Он щурил глаза от папиросного дыма и все еще удивленно и весело улыбался, когда Андрей сел на пенек и щелкнул кнопками планшетки, доставая бланки протоколов.
— Погоди, Сергеич, ну что ты? Дай слово-то молвить, — Леший выплюнул окурок, потоптал его тяжелой ногой, сердито ухмыльнулся: — Я думал, поможешь мне, а ты дурака валять пришел.
— Обижайся не обижайся, Федор Лукьяныч, а протокол я обязан составить. И составлю. Хотя, по правде, очень тяжело мне это делать и обидно. Кого хочешь мог здесь ждать, но только не тебя. Такое доверие тебе от людей, а ты, прости, воруешь то, что охранять тебе поручено.
— Ты что, с печки упал, такие слова мне говорить? Сопляк в фуражке! Медведь-то полудохлый, больной, что, я не знаю! Он и потомства не даст, и беды наделает, потому что в берлогу не заляжет.
Андрей оторвался от бланка, поднял голову:
— Ты еще скажи, что он сам на тебя напал, а в твоем ружье случайно «жаканы» оказались, и Евменовну в свидетельницы притяни. Больно хорошо все сходится для того, кто на днях дочку замуж выдает.
— Все знаешь, участковый, — топнул ногой Леший. — Верно, выдаю Женьку. Гулять-то все село будет, а я не завмаг и на базаре цветочками не торгую. Где ж мне мяса и водки столько взять? Или на свадьбе родной дочери квас пить да макаронами закусывать?