Опираясь на показания Бакаева и Сафарова, следствие все сильнее «раскручивало» ядро зиновьевской фракции, члены которой делились воспоминаниями о своих политических беседах с 1928 г. «Наша тактика сокрушения врага заключается в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить»[230], — вспоминал Агранов.
13 января, по окончании следствия, Зиновьев писал: «Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то меня под своими обломками… Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925–1927 гг. все же были «правильными» и что, раньше или позже, партия эту нашу «заслугу» признает.
Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т. е. по сути двурушничать… утешались тем, что-де многое с 1928 г. делалось «по-нашему», но делается с «большими накладными расходами» и т. п. Соответственно всему этому питали враждебные чувства к партруководству и к т. Сталину»[231].
Каменев вспомнил такой эпизод: «После ареста Бакаева и Евдокимова ко мне пришел Зиновьев, чрезвычайно взволнованный, и сообщил мне об этих арестах. Я его всячески успокаивал. Он был все же чрезвычайно возбужден и бросил мне фразу, что он боится, как бы с делом убийства Кирова не получилась такая же картина, как в Германии 30 июня, когда при расправе с Рэмом заодно был уничтожен и Шлейхер»[232]. Зиновьев не знал, что Рэмом решено назначить как раз их с Каменевым.
Бухарин тоже понял опасность сразу. Эренбург рассказывал: «На нем не было лица. Он едва выговорил: «Вы понимаете, что это значит? Ведь теперь он сможет сделать с нами все, что захочет!» И после паузы добавил: «И будет прав»[233]. Почему прав? Похоже, Бухарин был уверен, что в Кирова стрелял кто-то из оппозиционного подполья.
Зиновьев признает, что еще в 1932 г. был рупором антипартийных настроений. По словам Каменева, как минимум до 1932 г. «все члены зиновьевской группы считали своей обязанностью делиться с указанным выше центром всеми теми сведениями и впечатлениями, которые у них имелись по их служебному положению или от встреч с партийными людьми и членами других антипартийных группировок»[234]. Как мы видели, существование таких связей вполне подтверждается документами. Хотя после 1932 г. связи ослабли, они сохранялись и могли быть быстро возобновлены. Такая тактика давала зиновьевцам преимущества в борьбе за лидерство в партии в случае ослабления сталинской фракции.
Сейчас, после провала, Зиновьев пытается доказать Сталину, что он еще нужен: «Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы»[235]. Так было при Ленине. Так может быть теперь и при Сталине. Я все понял, Коба, не претендую больше на роль стратега. Я готов доказать. Дай любой приказ, и я выполню. Что же, Сталин придумает, как использовать способности т. Зиновьева. Автор заявления, по существу, сам подсказал Вождю: «Если бы я имел возможность всенародно покаяться…»[236]
Перед процессом Каменеву и Зиновьеву были даны гарантии сохранения жизни, если они подтвердят свои показания. Повторив эти гарантии, помощник начальника секретно-политического отдела НКВД А. Рутковский также напомнил: «Учтите, вас будет слушать весь мир, это нужно для мира»[237]. Это было их партийное задание. Грязное, но единственно возможное как проверка, начало возвращения в политику. Обещание было выполнено, жизнь сохранена. Но это испытание оказалось не последним.
На процессе 1935 г. Каменев признал себя виновным в том, что «недостаточно активно и энергично боролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией», а Зиновьев говорил об «объективном ходе событий», который связывает «антипартийную борьбу» прошлого и нынешнее «гнусное убийство». Этот объективный процесс позволяет говорить «о политической ответственности бывшей антипартийной «зиновьевской» группы за совершившееся убийство»[238].
16 января лидеры зиновьевцев были приговорены к различным срокам тюремного заключения (Зиновьев — на 10 лет, Каменев — на пять). В приговоре призналось, что не выявлено фактов, доказывающих, что «московский центр» знал о террористических планах ленинградских единомышленников. В январе 1935 г. большинство зиновьевцев были наказаны не за теракт, а за подпольную пропаганду с тяжелыми последствиями.
16 января особое совещание НКВД распределило наказания между членами группы Сафарова — Залуцкого. В зависимости от поведения подследственных наказания оказались существенно разными: Залуцкий получил 5 лет заключения, а Сафаров — 2 года ссылки. Расстреляют их тоже в разные годы.
23 января руководители ленинградского НКВД были осуждены за преступную халатность и продолжили трудиться по специальности в лагерях. До 1937 г., когда их на всякий случай расстреляли.
А. Кирилина считает: «У сторонников Зиновьева не было прежней силы, власти и былого влияния. Поэтому они прибегали к извечным методам борьбы в подобных ситуациях: распространяли нелепые слухи по подводу недостатков, просчетов и ошибок ЦК ВКП(б), собирались на квартирах отдельных оппозиционеров и рассуждали, рассуждали, рассуждали…
У следствия не оказалось никаких улик и вообще никаких сведений об антисоветской, подпольной деятельности членов бывшей оппозиции»[239]. Но зачем распространять «нелепые слухи», когда достаточно суммировать реальные провалы, которых у сталинского руководства накопилось множество? «Центр» «рассуждал» и тем воздействовал на партийные кадры через общих знакомых. Так что у следствия оказалось достаточно сведений об «антисоветской», то есть антисталинской пропаганде зиновьевцев, причем именно подпольной. Они признавались в ней детально, отрицая при этом причастность к убийству Кирова. Поверим им в обоих отношениях — нельзя однозначно оценивать дела «Московского центра» (19 человек) и «ленинградской контрреволюционной группы» (77 человек) как полностью фальсифицированные. Группы-то существовали, были настроены оппозиционно и выжидали, занимаясь осторожной антисталинской пропагандой.
Руководство ВКП(б) решило также «зачистить» среду, которая тоже могла питать террористические настроения, — социальные обломки Российской империи. Из второй столицы были высланы и отчасти подверглись арестам и расстрелам члены семей ранее репрессированных «контрреволюционеров», бывшие аристократы и высшие чины империи, помещики, купцы, полицейские, среднее и высшее духовенство, ныне находящееся за штатом. Эти слои, ныне ставшие маргинальными, объективно относились к переменам враждебно (даже если отдельные представители и могли поддерживать революцию и хорошо устроиться в новом обществе). В докладе главы НКВД Ленинграда Л. Заковского сообщалось, что эти слои создали сеть «салонов», где ведутся политические беседы, имеют связи с белоэмигрантскими кругами, многие стремятся к мести[240]. «Органы» не утомляли себя индивидуальным подходом и решили решить проблему ударом по самой среде «бывших», даже если какая-то ее часть «ни сном, ни духом» не противостоит коммунистическому режиму.
* * *Кто бы ни был виновен в убийстве, Сталин воспользовался им в полной мере, использовав трагедию в качестве доказательства: террористическое подполье — не миф. Сталин мистифицировал страну или сам верил в существование всесоюзного террористического заговора?
Проблема терроризма не исчезла после окончания Гражданской войны. В 20-е гг. белые террористы проникали в СССР, в 1927 г. даже провели несколько небольших терактов. Террористы РОВС задерживались в СССР и в начале 30-х гг. Однако советские вожди не очень опасались этой угрозы, Сталин расхаживал по Москве в сопровождении небольшой охраны и 16 ноября 1931 г. в районе Красной площади даже столкнулся лицом к лицу с закордонным эмиссаром Платоновым-Петиным, у которого в кармане был револьвер. Арестованный вскоре белогвардеец рассказывал: «Первая моя мысль была выхватить револьвер и выстрелить…» Однако лезть за пистолетом было хлопотно, и Платонов-Петин побоялся, что, пока он будет копаться, его схватят. «Это меня остановило, тем более, что встреча со Сталиным была совершенно неожиданной… Весь этот эпизод поразил меня тем, что у меня было представление, что Сталин всегда передвигается только в автомобиле, окруженный плотным кольцом охраны, причем машина идет самым быстрым ходом»[241]. После этого эпизода Сталин прекратил разгуливать по Москве, но советские вожди были доступны для контакта с коммунистами и сотрудниками советских учреждений, которыми руководили.
1 декабря 1934 г. отношение Сталина к проблеме террористической опасности кардинально изменилось.
Сталин считал, что террористов производит разросшаяся оппозиционная среда. Но только ли она может их использовать? Странное поведение НКВД, беседа нескольких партбоссов с Кировым на съезде. Сама эта беседа бросала тень подозрения на ее участников: «Оппозиционеры пригласили Кирова на свое тайное совещание, посвятили в свои планы, а он «сдал» их Сталину. В 1905 за такие вещи полагалась пуля. А чем 1934 год хуже?»[242] — реконструируют гипотетические мотивы убийства современные публицисты. Все, конечно, сложнее. Если беседа с Кировым была, то не на совещании, а с глазу на глаз. Сталин потому и не разоблачил «собеседников», что пока не знал их состава. Как опытные аппаратчики, Косиор и Шеболдаев говорили намеками, чтобы в случае чего все отрицать. Убив Кирова, они спровоцировали бы ответный удар Сталина. К тому же нет никаких данных, что новая оппозиция знала о том, что Киров предупредил Сталина.
Но после убийства Кирова у Сталина было предостаточно мотивов подозревать членов ЦК и структуры НКВД в заговоре. В истории терактов нередко случается, что террорист, выращенный в одной политической среде, может быть использован «втемную» другой влиятельной силой. Взять хотя бы поджог рейхстага в 1933 г., где сумасшедший голландский коммунист прикрывал провокацию нацистов. Эта история была тогда настолько же на слуху, как сейчас — взрыв американских небоскребов, осуществленный вроде бы по приказу мусульманских экстремистов.
Убийство Кирова вообще имело политический смысл лишь как часть более широкого заговора с целью устранения также Сталина и Молотова. Тогда оставшиеся не смогут удержать курс, вынуждены будут привлечь к руководству оппозицию (старую и новую, обнаружившуюся на съезде). Выкорчевывая старую оппозицию, Сталин постепенно начинает смотреть на этот процесс не как на цель, а как на средство, повод вычистить из партаппарата ненадежных и подозрительных людей, а заодно проверить на лояльность начальников вычищаемых кадров. Началась всесоюзная охота на террористов — на «Петрова и Сидорова».
Кремлевские тайны
Адмирал И. Исаков рассказывал: «По-моему, это было вскоре после убийства Кирова… В тот раз, о котором я хочу рассказать, ужин происходил в одной из нижних комнат. Довольно узкий зал, сравнительно небольшой, заставленный со всех сторон книжными шкафами. А к этому залу от кабинета, где мы заседали, вели довольно длинные переходы с несколькими поворотами. На всех этих переходах, на каждом повороте стояли часовые — не часовые, а дежурные офицеры НКВД. Помню, после заседания пришли мы в этот зал, и, еще не садясь за стол, Сталин вдруг сказал: «Заметили, сколько их там стоит? Идешь каждый раз по коридору и думаешь: «Кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо. Вот так идешь мимо них по коридору и думаешь…»[243]
С ума можно сойти, а не то что страной руководить. Для начала Сталин решил расчистить себе жизненное пространство в Кремле. После убийства Кирова началась тщательная проверка безопасности Кремля. В январе стали всплывать многочисленные нарушения дисциплины и даже более того.
Служащие Кремля сплетничали о «небожителях» и прежде всего о Сталине.
Наибольший интерес у участников этих бесед вызывала гибель жены Сталина Н. Аллилуевой, последовавшая 9 ноября 1932 г. То ли она покончила с собой, то ли он ее убил. Популярен был слух, что Киров был убит на почве личной мести. Обсуждалось «завещание Ленина». Из Кремля информация растекалась и дальше.
Расследование выявило, что информация течет от охранников. Так, помощник коменданта Кремля В. Дорошин вел антисталинские беседы с порученцем коменданта А. Синелобовым и слушателем Военно-химической академии В. Козыревым, который обвинял Сталина в диктаторстве. Позднее выяснилось, что круг командиров РККА, вовлеченных в оппозиционные беседы, был шире. В числе участников «контрреволюционных разговоров» оказались комендант Большого кремлевского дворца И. Лукьянов, начальник административно-хозяйственного управления Кремля П. Поляков, библиотекарши, в том числе Н. Розенфельд — жена сына Каменева. Источником информации о самоубийстве Аллилуевой стал сам комендант Кремля Петерсон[244].
Тенденция следствия заключалась в том, чтобы вскрыть разветвленный террористический троцкистский заговор. Сначала арестованные сопротивлялись этой версии, признавая только сплетни и антисталинские разговоры. Ну, еще запрещенные книги брали из секретной библиотеки и давали знакомым читать. Так, библиотекарша Е. Муханова характеризовала свою коллегу Н. Розенфельд как «советски настроенного человека», но признавала ее антисталинские настроения. По версии Розенфельд, самоубийство Аллилуевой было вызвано несогласием с политикой Сталина. Розенфельд «восхваляла Зиновьева и Каменева, считая, что они имеют все данные находиться у руководства»[245]. Другие сотрудницы сообщали, что убийство Кирова вовсе не огорчило Розенфельд. У Розенфельдов дома собирался круг знакомых, где резко критиковали Сталина. Розенфельд могла достать пропуск в Кремль и на Красную площадь во время парада (а это уже — аналогии с делом об убийстве Кирова).
Одновременно в деле появились пикантные детали, касающиеся секретаря ЦИК, главного «завхоза» страны, старого большевика и друга Сталина Авеля Енукидзе. Оказывается, сотрудницы Кремля, среди которых немало бывших аристократок (их даже называли «дворянское гнездо»), часто бывают на даче Енукидзе, который им покровительствует в личном плане. Муханова стала рассказывать об интимных отношениях сотрудниц Кремля с сотрудниками. После визита к Енукидзе одной из дам, которую Муханова назвала «женщиной легкого поведения», та совершила своеобразный рывок в светском статусе — получила приглашение в правительственную ложу Большого театра и на трибуну Красной площади[246]. Это подтверждали и другие сотрудницы. А сотрудница секретариата ЦИК В. Ельчанинова нарисовала картину настоящего гарема Енукидзе, участницы которого получали от него подарки и, пользуясь высоким покровительством, игнорировали начальство (включая, видимо, и саму Ельчанинову, очень этим раздраженную). Ельчанинова назвала восемь женских фамилий[247]. Женщины были арестованы. Допрашивая одну из них, Р. Миндель, следователи пытались раскрутить тему аморалки Енукидзе, но встретили сопротивление.
Признав, что в кругу ее знакомых были приняты вольные нравы и что Енукидзе бывал у нее в гостях, интимную связь с Енукидзе она категорически отрицала. Действительно, дамочки из аппарата ЦИК и Кремля стремились сблизиться с Енукидзе и получить от него материальные блага (вплоть до квартиры в правительственном кооперативном доме), но насчет какого-то гарема — это сплетни. Не удалось следователям «раскрутить» Миндель и на участие в антисталинских разговорах. Ничего не знаю — и все тут. Эта тактика оказалась правильной. Миндель отделалась ссылкой.
Возможно, невольно Миндель подсказала следователям, как им нажать на Розенфельд. Она «очень нервная, издерганная и с повышенной возбудимостью. Она очень странный человек. Она озлобленный человек. У меня о ней такое впечатление, что вся ее жизнь замыкается в вопросе о сыне»[248]. Чтобы добиться признания от «новой Каплан», нужно арестовать сына.
Допросив сына Розенфельдов Бориса, следователи добились показаний от него, что, когда Каменева выслали в 1932 г., мать «в состоянии аффекта» сказала, что готова убить Сталина[249]. Нажав на Бориса посильнее, следователи за девять дней приблизили его показания к тенденции следствия. Мать, оказывается, несколько раз говорила, что готова убить Сталина. Борис рассказал также о своих беседах с отцом, который общался с Каменевым после его возвращения из ссылки: «Каменев чувствовал себя угнетенным, так как он устранен от политической деятельности, к которой Сталин его не допустит». Борис признал, что Каменев и Розенфельд пришли к выводу о «необходимости устранения Сталина»[250] (слово «убийство» не произнесено, речь может идти о политическом устранении).
На этом этапе показания не совпадают с тенденцией следствия. Борис отрицает, что они с друзьями предпринимали какие-либо практические шаги к осуществлению терактов. Только вели разговоры.
А вот разговоры действительно были. У Бориса были общие знакомые с убежденными троцкистами, один из которых — Д. Азбель с живописными деталями рассказал о террористических разговорах молодых троцкистов и бухаринцев, с которыми он тоже общался. Показания Азбеля достоверны по двум причинам: во-первых, Азбель также отрицает практические приготовления к теракту, во-вторых, в них много живописных деталей (далеких от канцелярско-криминальных штампов протоколов, продиктованных следователями) — от фразы А. Свердлова «Кобу надо кокнуть», произнесенную под впечатлением критической речи Бухарина перед учениками в 1930 г., до рассуждений о роли личности в истории[251].