На этом этапе показания не совпадают с тенденцией следствия. Борис отрицает, что они с друзьями предпринимали какие-либо практические шаги к осуществлению терактов. Только вели разговоры.
А вот разговоры действительно были. У Бориса были общие знакомые с убежденными троцкистами, один из которых — Д. Азбель с живописными деталями рассказал о террористических разговорах молодых троцкистов и бухаринцев, с которыми он тоже общался. Показания Азбеля достоверны по двум причинам: во-первых, Азбель также отрицает практические приготовления к теракту, во-вторых, в них много живописных деталей (далеких от канцелярско-криминальных штампов протоколов, продиктованных следователями) — от фразы А. Свердлова «Кобу надо кокнуть», произнесенную под впечатлением критической речи Бухарина перед учениками в 1930 г., до рассуждений о роли личности в истории[251].
Когда следствие собрало «достаточный» материал с признаниями членов семьи Розенфельдов, был проведен допрос Каменева. «Ваш брат Н.Б. Розенфельд нами арестован за террористическую деятельность. На следствии он признал, что участвовал в подготовке убийства тов. Сталина, и показал, что его террористические намерения сформировались под вашим участием. Что вы можете показать по этому вопросу?»[252] Ну что тут ответишь. Да, антисталинские разговоры были. Не более того.
«Кремлевское дело» показало — стоит «копнуть» госаппарат и советскую интеллигенцию, обнаружится множество переплетенных кругов общения, в которых одни люди просто нелояльны к Сталину, а другие его ненавидят. Особенно неприятно было, что в центре этой «клоаки» находился старый друг Сталина А. Енукидзе.
Историк Ю.Н. Жуков делает из секретаря президиума ЦИК СССР А. Енукидзе несгибаемого левака, который готов всем пожертвовать ради сохранения старой системы советов, саботирует подготовку сталинской конституции[253]. Но роль фанатика левого коммунизма плохо подходит к Енукидзе. Разоблачение его в 1935 г. было связано со злоупотреблениями служебным положением.
Енукидзе был управляющим делами советской администрации, главным кремлевским завхозом. Он отвечал за то, что принял часть обвиняемых на работу. Это называлось «политическое ротозейство». 3 марта 1935 г. он был освобожден от должности. Сначала заслуженного руководителя собирались отправить руководить Закавказьем. Но это назначение Енукидзе не состоялось, Енукидзе был исключен из ЦК и отправился работать начальником треста в Харькове. Дело в том, что «вскрылись новые факты» — аморалка и нелояльность.
Вот что писала о Енукидзе родственница Сталина М.А. Сванидзе: «Авель, несомненно, сидя на такой должности, колоссально влиял на н(аш) быт в течение 17 лет после революции. Будучи сам развратен и сластолюбив — он смрадил все вокруг себя — и ему доставляло наслаждение сводничество, разлад семьи, развращение девочек. Имея в своих руках все блага жизни… он использовал все это для личных грязных целей, покупая женщин и девушек»[254].
Сталин, до которого доходили слухи о моральных прегрешениях Енукидзе, некоторое время не решался заняться их проверкой — все-таки Авель был старым другом. «Кремлевское дело» позволило разрубить этот Гордиев узел, и Сталин был доволен, что дело так или иначе разрешилось. Он спросил М. Сванидзе, довольна ли она, что «Авель понес наказание», и улыбнулся[255].
Если человек замешан в коррупции и «аморалке», его могут шантажировать «враги». Да и сам он идейно ближе этим «врагам», поскольку явно был бы рад, если бы страна остановилась на достигнутом. Таким людям, как Енукидзе, дожить бы до брежневской стабильности. Или приблизить ее…
Предварительные итоги «Кремлевского дела» были подведены в Постановлении Политбюро 3 апреля 1935 г. Партийной элите сообщили, что в Кремле возникло сразу несколько террористических групп:
1. Библиотекарши и сотрудники Оружейной палаты, связанные с Каменевым и иностранными государствами (Муханова была знакома с англичанкой);
2. Сотрудники комендатуры, связанные с троцкистами;
3. Группа троцкистской молодежи (друзья Б. Розенфельда)[256].
В общем, террорист на террористе сидит и террористом погоняет.
Если заменить террориста на оппозиционера, то картина становится куда реалистичней. Действительно, страна была полна недовольными курсом Сталина, их было немало и вокруг вождей. Одни сплетничали (и тем самым дискредитировали кремлевских небожителей), другие мечтали об их свержении. Кто-то в запальчивости обсуждал, что хорошо бы «кокнуть». Следствие не нашло доказательств, что хотя бы кто-то из участников этих разговоров предпринял шаги в стиле Николаева или «Народной воли». Но Сталин не был намерен ждать, когда оппозиционная среда породит новых Николаева или Каплан.
Была в постановлении и доля правды, неприятной для Сталина: «В аппарат ЦИКа СССР сотрудники и сотрудницы принимались не по деловым признакам, а по знакомству, личным связям и нередко по готовности принимавшейся сотрудницы сожительствовать с тем или иным из ответственных работников секретариата ЦК»[257]. Лично Енукидзе был обвинен в сожительстве с сотрудницами и тяге к «бывшим людям».
Увы, так жила вся страна, в которой переплетались остатки традиционного общества с его семейственностью, новый бюрократизм с его бесконтрольностью и коррупционными возможностями, страх бедности, маргинальность социальных слоев при переходе к индустриальному обществу. Нам, живущим в эпоху разложения индустриального общества, эти явления тоже хорошо знакомы.
Сталин решил начать лечение с Кремля прежде всего из самосохранения — ему нужен был островок безопасности. Но «Кремлевское дело» стало моделью стратегии Сталина, стремящегося сделать советское общество монолитным, рациональным, лишенным клановости, семейственности, моральной беспорядочности.
12 мая Ягода согласовал со Сталиным наказания арестованным по «Кремлевскому делу». Шестерых военных «сплетников» — расстрелять (такая жестокость была связана прежде всего с тем, что, даже распространяя информацию, они совершали тяжелое должностное преступление, а ведь они проявили оппозиционные настроения, отвечая за охрану правительственных чинов), 11 участников «библиотечной группы», включая брата Каменева Н. Розенфельда, приговорить к 10 годам тюрьмы, еще 20 сотрудников и знакомых — к 5 годам. 11 человек были приговорены к 3—10 годам заключения за принадлежность к «террористической группе троцкистской молодежи». В связи с «Кремлевским делом» была «разоблачена» еще и «террористическая группа белогвардейцев», состоявшая из гуманитариев, не работавших в Кремле. Двоих из них назначили к расстрелу, троих — к 10 годам. Еще пятерых «троцкистов» приговорили к 5 годам лагеря — судя по «мягкости» приговора, в их реальную вину Ягода и следователи не верили. Потом эта относительная мягкость интерпретировалась как признак соучастия Ягоды в этом заговоре, но это бессмысленно — давая по пять лет лагеря, Ягода не спасал «соучастников» и не «убирал свидетелей». Скорее всего, несоразмерность названия преступления и размеров наказания говорит о том, что Ягода был настроен скептически в отношении количества участников троцкистской группы в Кремле. Множество сотрудников и сотрудниц Кремля отправились в ссылку — за неумение держать язык за зубами. Пострадали также сотрудницы ЦИК и уборщицы Кремля — от 5 лет лагеря (для «злостных» сплетниц, увлекавшихся тайнами кремлевского двора) до 3 лет ссылки (для любительниц сладкой жизни под крылом Енукидзе). Итого: 3 освободить, 2 выслать, 32 сослать, 65 посадить, 9 расстрелять[258]. Отдельно предстояло судить Каменева.
«Зона безопасности» для Сталина была расчищена каленым железом. Но вокруг была еще целая страна.
* * *5 сентября в МК ВКП(б) лично Хрущеву пришел конверт, в котором было анонимное письмо. Его неизвестный автор писал так, будто он заговорщик или по крайней мере оппозиционер. Адресат решил сдать письмо властям, но сам открываться не стал.
Автор письма пишет, что «наши» собираются «убрать одиозную фигуру, которая теперь загородила даже солнце». Политически план означает сдвижку власти с помощью превращения номинальных государственных структур в реальные. Главой государства в этом случае становится… Калинин как «главный» председатель ЦИК: «Авель часто мне говорил, что он, несмотря на свою антипатию к старику, все-ж лучше согласится видеть его президентом Республики, чем этот повар сидел бы и отравлял существование лучшим революционерам». Калинин, по мнению автора письма, мечтает «стать русским Рузвельтом. Это вполне реально: за его спиной миллионы мужиков плюс рабочие и все старые большевики, с которыми он водит большую дружбу». «Наши» в окружении Калинина почти не пострадали от «Кремлевского дела», имеют связи по всей стране, скорбят о смерти Ломинадзе, в которой виноват «этот новый тиран». Более того, в соответствии с тенденцией следствия «Кремлевского дела», автор надеется на теракт: «Может получиться так, что зверь найдет могилу в своей же берлоге, в аппарате ЦК». Аппарат ЦИК — это правительство, и его не легко будет «взять на уря». Развернув перед адресатом картину заговора, автор требует: «Ты должен вокруг себя организовать хоть маленькую группу людей — сторонников дальнейшей нормализации и демократизации жизни страны во главе тех людей, о которых я говорил»[259].
Странное письмо, не правда ли? Судя по контексту, автор — из близкого окружения Енукидзе, но тоже не пострадал от чистки Кремля. Он сыплет именами и намеками, каждый из которых — невиданная чекистская удача. Иногда автор даже называет адреса, через которые можно выйти на террористов. Мотивы части оппозиционеров низменные (автор рассуждает об этом цинично). Несмотря на то что письмо передано с нарочным, автор поступает безрассудно, «раскрывая карты», — ведь адресат, по его собственным словам, пока не торопится сотрудничать с заговорщиками, прикрываясь «отговорками».
Что это? Письмо заговорщика — болтливого идиота? Для этого автор слишком циничен. Часть письма написана словно донос. Значит — провокация? Но с какой целью? Не написано ли письмо сотрудниками НКВД, чтобы косвенно подтвердить свои версии «заговора», а заодно еще и проверить Хрущева, у которого письмо окажется на столе? Но для этих целей не нужно называть столько имен — тут объект провокации может заметить подвох. Провокация может исходить не от «органов», а совсем наоборот — от недовольного партийца, стремящегося направить репрессии в ложном направлении.
Сталин отнесся к письму серьезно. Под руководством начальника секретно-политического отдела ГУГБ НКВД Г. Молчанова была проделана большая работа по сличению почерков. Следствие пришло к выводу, что автор плохо относился к Калинину и пытался его «подставить». Судя по дальнейшим событиям, когда Калинин пережил «Большой террор», Сталин согласился с этой версией. Стали искать среди сотрудников, обиженных Калининым и Енукидзе, вышли на бывшего секретаря приемной Калинина В. Шилихина, уволенного в 1930 г. и работавшего юристом в Союз-металлоимпорте. Он был отправлен в лагерь.
Для человека, вольно изложившего обывательские домыслы о верхах, Шилихин все же слишком хорошо осведомлен о кадровом составе ЦИК — в том числе и о положении в аппарате после своего увольнения. Вероятно, он поддерживал личные связи с бывшими коллегами и использовал в своей провокации реальные факты: сведения об отношениях людей и фразы из разговоров. Вероятно, в окружении Енукидзе обсуждались возможные комбинации с Калининым, которые стали известны Шилихину и были выданы с помощью письма.
По итогам этого дела Сталин пришел к выводу, что Калинин все же не собирается стать «русским Рузвельтом» (по крайней мере, не планирует поддерживать ради этого заговорщиков). А вот версия о том, что Енукидзе собирается сменить главного «повара» кремлевской кухни, Сталина убеждала больше.
* * *На процессе «правотроцкистского блока» 1938 г. расстрелянный к тому времени Енукидзе превращается в одного из главных руководителей заговора. Ягода признается, что именно Енукидзе давал ему указания. Как это не похоже на характер кремлевского «завхоза». Самого его не стали выводить на процесс. Для Сталина этот бывший друг был символом разложения большевистской когорты. Сталин писал Кагановичу: «Посылаю вам записку Агранова о группе Енукидзе из «старых большевиков» («старых пердунов», по выражению Ленина). Енукидзе — чуждый нам человек. Странно, что Серго и Орахелашвили продолжают вести с ним дружбу»[260]. В связи с «кремлевским делом» и С. Орджоникидзе оказался в перекрестье опасных следственных линий. Он дружил с Енукидзе и Ломинадзе, последнему покровительствовал даже после опалы своего молодого «протеже». В 1935 г. Ломинадзе был вызван в Москву для дачи показаний по вскрывшимся подпольным связям. По дороге Ломинадзе застрелился, подтвердив худшие подозрения (как видно из сообщений Смирнова Троцкому, Ломинадзе участвовал в блоке левых 1932 г.). Через дружеский круг Орджоникидзе, Енукидзе и Ломинадзе сомкнулись леваки и «термидорианцы».
В апреле 1937 г. Енукидзе был арестован и уже на первом допросе признал, что стремился к устранению нынешнего руководства ВКП(б). При этом Енукидзе отрицает, что «являлся участником какой-либо из этих организаций». Енукидзе объяснял свое сближение с правой оппозицией, прежде всего с Томским, вполне рационально: он был согласен с доводами правых по крестьянскому вопросу, «находясь в партии с первых дней ее основания… сохранил много личных, дружеских связей с меньшевиками». Ему казалась убедительной оценка Рыковым ситуации 1930 года: «мы останемся без хлеба, мужик разорен, скот режут, недовольство в деревне растет. Такое положение отражается и на настроениях в армии»[261]. Эти показания даются явно не под диктовку следователей.
Вспоминая беседы 1930 г. с Томским, Енукидзе рассказывал, что они исходили из невозможности привлечения лидеров правых к руководству, пока партию возглавляет Сталин. В этих условиях правые вынуждены были публично признать правоту Сталина, хотя на самом деле считали его курс губительным, пошли на «двурушничество». Томский считал, что в условиях восстаний по всей стране, которые неизбежны при проведении сталинского курса, ситуацию может спасти переворот в Кремле и установление контроля над повстанцами в провинции.
В этих условиях Енукидзе предлагает план, в котором нет ничего невероятного: «Сталин и его ближайшие соратники не такие люди, чтобы пойти на какие бы то ни было уступки и компромиссы, никакие силы не заставят их это сделать. Следовательно, если добиваться изменения состава или смены руководства, нужно иметь огромный перевес своих сил, своего аппарата и своего влияния в стране»[262]. Действительно, в 1964 г. лидер партии Хрущев будет отстранен от власти чисто аппаратным путем с опорой на бюрократию и армию.
Характерно, что план Енукидзе расходится с радикальными идеями Томского. Нельзя просто совершить «дворцовый переворот» — почва не готова, страна и партия могут расколоться, в условиях всеобщего недовольства это вызовет гражданскую войну. Нет, нужно совершить переворот с опорой на большинство ЦК, то есть законно.
Это, разумеется, не исключало, что нужно заручиться поддержкой охраны Кремля, чтобы будущий пленум со снятием Сталина можно было провести спокойно и под контролем. Енукидзе рассказывает, что занялся этим делом, но опасался провала при контакте с комендантом Кремля Петерсоном — бывшим троцкистом, человеком левых, а не правых взглядов. Однако Томский свел Енукидзе с Пятаковым, и они заверили Енукидзе, что правые и троцкисты работают в сотрудничестве против Сталина. После этого Енукидзе откровенно поговорил с Петерсоном, «завербовал» его в 1932 г. Енукидзе по-прежнему говорит не под диктовку следствия — он утверждает, что не доверял Пятакову и не собирался делиться с ним информацией о своих делах. Петерсон сообщил, «что настроение у определенной части курсантов школы ВЦИК менялось в связи с происходящими в стране процессами экономического и политического характера»[263]. То есть разочарование в политике Сталина, прежде всего в коллективизации, стало, как и ожидалось, сказываться на настроениях армии, в том числе — и охраны Кремля.
Петерсон, вопреки тенденции следствия, не получал от троцкистов никаких указаний о сотрудничестве с Енукидзе и, судя по этому протоколу, ни в каком подполье не состоял, а просто был недоволен ситуацией в стране. Енукидзе в марте 1932 г. убедил его в необходимости переворота (на этой дате Енукидзе настаивает, несмотря на возражения следователя, что говорит в пользу достоверности показаний). Следующий эпизод с этой точки зрения более «подозрителен» — Петерсон завербовал как раз тех людей, которые в 1935 г. были расстреляны. Тенденция следствия? Но это как раз объяснимо: Енукидзе называет тех, кто был расстрелян, — с них уже и спроса нет. К тому же нет ничего невероятного в том, чтобы именно эти сотрудники Петерсона были им «завербованы», ведь они действительно вели оппозиционные разговоры, то есть относились к Сталину критически.
Поскольку заручиться поддержкой большинства ЦК не удалось, оппозиционеры стали обсуждать менее легитимные сценарии переворота. Енукидзе подробно рассказывает о планах ареста сталинской группы либо во время узкого совещания, либо на квартирах ночью. После ареста «намечалось выпустить по Советскому Союзу правительственное сообщение, в котором извещалось бы, что старое руководство партии своей неправильной политикой себя скомпрометировало и тем самым вызвало недовольство во всей стране, что в связи с этим оно сейчас отстранено от руководства страной и что новый состав правительства примет меры к тому, чтобы улучшить положение в стране»[264]. Опять ничего невероятного — вспомним арест Берия.
Однако подготовка переворота шла медленнее, чем менялась обстановка в стране. Для переворота считалось достаточным 20–25 офицеров, а было под рукой — около 15. К тому же Томский (но не Бухарин и Рыков, на них показаний Енукидзе не дает) склонялся к необходимости решить проблему Сталина и его соратников с помощью терактов.