Я спрашиваю — он отвечает.
Преданно и честно.
Сейчас он просто не способен врать, раскрашенный фракиец, от которого несет конюшней и которому очень нужно золото Паламеда. Что-то творится со мной, что-то болезненное, острое, раздирающее душу, словно десны, в кровавые клочья, — наверное, растут зубы.
…начинаю — с себя. С себя.
— Ты пришел один?
— Х-ха! Зачем один? Целый ладонь брат-фракийца рядом жди! Вся ладонь криком кричи: «Да-да-да! Мы троян-золото хитромудрыя Диссей неси! Хитромудрыя Диссей — измена!»
— Сейчас ты их позовешь.
— Да-да-да! Я зови! Я…
— Замолчи. Позовешь, когда я скажу.
Откидываю полог шатра:
— Клеад!..
* * *Без потерь не обошлось. Фракийцы отбивались, как бешеные крысы. Одного мои свинопасы сгоряча зарубили, да еще Клеада пришлось перевязывать: плечо рассекли и щеку. Ладно, что ни делается — к лучшему. С трупом и раненым все будет выглядеть куда убедительней. Раскрашенного лазутчика связали за компанию: он вертелся, помогал вязать… руки подставлял.
Приказав стеречь пленных, я направился к шатру Агамемнона.
Спасибо тебе, Паламед, за этот урок. За последний твой урок.
— Теперь ты будешь меня ненавидеть?
— Нет. Я буду тебя любить. Как раньше. Я умею только любить.
— Наверное, ты действительно сумасшедший…
Наверное. Я не держу на тебя зла, я люблю тебя, мой шурин: ты показал мне, что и как надо делать, если действительно хочешь вернуться. По-настоящему. Спасибо тебе. Я — хороший ученик, я отплачу учителю по достоинству: его же золотом. Будь хитрее хитрого, будь подлее подлого, обрати ловушку против ловца — только тогда сможешь победить: подло и грязно.
По-человечески.
…Начинать надо — с себя. Ты начал, эвбеец. Ты показал свои новые зубы — теперь мой черед.
* * *Я встретил их на полпути. Словно домой вернулся, на Итаку, когда они ждали меня, безумца, внизу: оба Атрида, притвора Нестор… зато Аяксов тогда не было и микенских гвардейцев.
И Паламед сейчас не держал в руках моего сына.
— Горе, ванакт! — кричу издалека, вместо исконного пожелания радоваться. — Горе! Измена в лагере!
Нет, любимый шурин. Я не дам тебе вставить ни словечка. Дергайся, разевай рот выброшенной на берег рыбиной…
— Верный Паламед уже сообщил нам об измене! — Сквозь высокомерие в голосе Агамемнона пробивается растерянность. Лицо микенского ванакта — золотая маска с прорезями для глаз. Маска бросает масляные блики в отсветах факелов, и кажется: она шевелит губами. Но это только иллюзия. В Микенах такие маски кладут на лица умерших правителей, прежде чем отправить тело на погребальный костер. Ты уже умер, Агамемнон? Это твоя тень говорит со мной?
Но даже если ты — всего лишь тень ванакта, я отвечу тебе.
— Проклятый Парис тоже приезжал гостем, а не вором! Скорее, вожди! Скорее!
И мой шурин срывается:
— Не верьте лгуну! Он заманивает вас в ловушку! Лучше спросите его о фракийцах, о троянском золоте — я видел, я все видел!
…начинать — с себя.
Ты кричишь, мой любимый шурин. Ты гневаешься, значит, ты не прав. Я ведь еще не назвал твоего имени, а ты уже кричишь, хрипишь, брызжешь слюной. Смотри: ты теряешь лицо. Мало-помалу исчезают губы, нос, брови, глаза — словно морская волна, накат за накатом, стирает с прибрежного песка детский рисунок. Я люблю тебя, Паламед, человек без лица. Я забираю твое лицо, забираю и делаю своим, а тебе суждено безликим сойти в Аид.
Видишь, какой бывает настоящая любовь? Тебе бы моего сына на руки, Паламед. И обнаженный меч. Кровь бьется в висках. Или это взахлеб смеется дитя у предела?..
— Кто громче всех кричит: «Держите вора!»? — ни к кому не обращаясь, кашляет в бороду Нестор. И добавляет равнодушно: — Неужели богоравный ванакт Агамемнон страшится пройти лишнюю стадию? По собственному лагерю?!
* * *Память ты, моя память…
Нестор Пилосский, седой лжестарик. Он поседел в ранней юности, узнав об истреблении всей своей семьи Гераклом. И занял опустевший трон Пилоса, первым делом воздвигнув храм Гераклу Мстящему; занял надолго. Многие из нас годились Нестору в сыновья; двадцатилетние — сорокалетнему. Почему бы и нет? В конце концов, большинство из нас погибло, как и сыновья этого седого, вечно кашляющего, согбенного и до сих пор живого пилосца. Я помню, он всегда старался не подходить близко к малышу Лигерону. На площади собраний, во время совета, в бою, в шатре — чем дальше, тем лучше. Умница: если твой родной брат был таким же морским оборотнем, как Не-Вскормленный-Грудыо, а Гераклы редко оказываются под рукой в нужный момент…
Что ж, у каждой лепешки — свои зубы.
Главное — вернуться.
* * *— Этих фракийцев схватили мои люди. Один погиб при сопротивлении. Начальник моей охраны Клеад ранен…
Меня слушают.
Внимают каждому слову.
Я не есть все, но я есть во всем… во всех.
— Вот это нашли у лазутчиков. — Срываю завязки с кожаного мешочка. Золотой дождь, весело звеня, сыплется под ноги собравшимся. Смешно: хеттийские шекели, те самые «деньги», которые якобы придумал эвбеец. — Паламед обвинил меня в измене. Это худшее оскорбление, какое я знаю. Поэтому по праву оскорбленного я прошу у тебя, Атрид Агамемнон, дозволения задавать вопросы. Если ты сочтешь, что я спрашиваю не о том и не так, — можешь прервать меня в любое мгновение.
Польщенный Агамемнон благосклонно кивает:
— Я дозволяю, Одиссей. Спрашивай. А мы послушаем.
— Ты. Да, ты, раскрашенный! Отвечай: кто послал вас сюда? Кто дал вам золото?
Лук и жизнь — одно. Два пузыря в кипятке — одно.
Два Номоса — одно.
— Паламеда.
Дружный, изумленный вздох за спиной,
— Ты уверен? Ты знаешь его в лицо? Здесь ли он?
— Да-да-да!
— Если здесь — покажи!
Нет, я не заставляю фракийца лгать. Я даже не заставляю его говорить правду: он говорит ее сам, как если бы рассказывал все самому себе. Или мне. Для него больше нет разницы.
— Паламеда! Да-да-да! — лазутчик обеими связанными руками указывает на эвбейца, невольно отступающего назад.
— Зачем он послал вас ко мне?
— Наша давай-давай хитромудрыя Диссей золото! Говори про страшный Не-Ел-Сиська! Долго-долго говори! Паламеда к Агамем-ванака бегом беги, кричи: измена!
— Ложь! Он подкупил их!.. Он давно меня ненавидит, он…
Ничего подобного. Я люблю тебя, мой шурин.
Я не умею ненавидеть.
— Замолчи, Паламед. Я сам их спрошу.
На фракийцев надвигается золотая маска мертвеца. В прорезях глазниц полощутся отсветы огней Эреба.
— Отвечай, червь: Одиссей поддался на ваши уговоры?
— Нет-нет-нет, отец-ванака! Он велеть гадюка Клеад: бей в ухо! Вяжи!
— Я еще раз спрашиваю у всех, — Агамемнон обводит фракийцев грозным взглядом. — Говорите правду! Кто послал вас к Одиссею и дал золото? Паламед?!
…Когда говорил Агамемнон, ванакт микенский, вождь вождей, — верить не хотелось. И соглашаться. Хотелось подчиняться. Слепо. Без рассуждений.
— Паламеда! — нестройно выдохнули фракийцы.
Агамемнон навис надо мной горным кряжем:
— Прости нас, Одиссей Лаэртид, честнейший из ахеян. Прости за то, что усомнились в тебе. Завтра, при дележе добычи, ты можешь трижды попросить себе, что пожелаешь, сверх своей доли. Слово микенского ванакта: тебе не будет отказа ни в чем! Вожди! Воины! Какой участи заслуживает коварный изменник?!
На границе хрупкого круга света, отбрасываемого костром и факелами, качнулась людская стена. Там уже долгое время собирались воины, наблюдая за происходящим.
Большинство — микенцы.
— Смерть! Смерть! — казалось, сама ночь откликнулась на призыв ванакта.
— Смерть!
Вокруг Паламеда разом образовалась пустота. Как вокруг прокаженного. Лопнувший пузырь, он остался один в освещенном круге, а кругом звучал, гремел, эхом отдавался безжалостный приговор:
— Смерть!
— Забить камнями!
И первый камень ударил в спину эвбейца. Паламед затравленно охнул:
— Несчастные! Вас обманули! Истина умерла раньше ме…
Следующий камень вбил крик ему в глотку вместе с передними зубами. Я не выдержал, отвернулся. Начинать надо с себя. Я вернусь. Воевать надо по-человечески. И все же, все же…
И все же я сделал это.
А если понадобится, сделаю еще и еще раз!
* * *Когда груда окровавленных камней перестала шевелиться, я подошел к Агамемнону:
— Ты обещал мне три любые награды при дележе добычи. Слово ванакта?
— Ты обещал мне три любые награды при дележе добычи. Слово ванакта?
— Слово.
— Завтра уже настало. Вот мое первое желание: я хочу получить одного пленника-фракийца. Вон того, с раскрашенным лицом.
— Бери. Он твой, — пожал плечами Агамемнон.
— И еще. Что ты прикажешь делать с телом изменника?
— Отдать воронам. Собаке — собачья смерть.
— Ну и зря! — прогудел Аякс-Большой, возникая из-за плеча микенца. Из подмышки Большого торчал меч, пробив панцирь и войдя в бок по самую рукоятку, но Аякс не обращал на это никакого внимания. Ну, торчит себе — и пусть торчит. Мешает, что ли?
Я моргнул, и видение исчезло.
— Зря, говорю. Над телом глумиться — последнее дело. Похоронить его надо. По-человечески.
— Нет! — сухо отрезал микенец.
— Да, ванакт, — я поднял голову, потому что иначе мне было не заглянуть ему в лицо. — По-человечески. Паламеда похоронят, как подобает. Таково мое второе желание: отдай мне тело казненного. Твое слово, ванакт!
…Когда тень Паламеда шагнула ко мне, мой Старик встал у нее на пути.
С копьем в руках.
АНТИСТРОФА-II Гнев, Богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…[32]
ИТАКА. Западный склон горы Этос; дворцовая терраса (Монолог[33])Вокруг меня бродят тени. Я отбрасываю их, словно нахожусь не в ночи, а в ореоле тысячи бродячих солнц; опытный борец, я отбрасываю их (…прочь! во тьму!..), но они возвращаются. Мне недостает сил, а им… — о, им уже не хватает места на террасе. Безутешный, невнятный шепот входит в мои уши шелестом листвы, ворчанием моря входит он, стрекотом цикад растекается во мраке. Каждое дуновение ветра — прохлада их рук, от которой озноб вдруг пробирает до костей; они — всюду. Ждут в теснине прошлого: убийственная долина Скамандра, волны Фароса, горький песок общины лотофагов, рощи Лация, мегарон моего собственного дома. Толпятся у хрупких перил настоящего, грозя сломать ненадежную ограду. И, наверное, искренне надеются остаться со мной в будущем.
Навсегда.
Мой Старик, рядом с ними ты выглядишь живым, — это всего лишь значит, что ты бессилен перед тенями теней. Перед моими неупокоенными воспоминаниями: дождусь ли покоя? дождутся ли покоя они?! Бессильно копье — тень копья, выдернутая тобой из тени ребенка: с тех пор ты повсюду таскаешь за собой призрачное оружие… Увы, только я могу дать им вволю напиться жертвенной крови, вернуть на миг жалкое подобие жизни или силой загнать в самый дальний закуток внутреннего Эреба, — чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать и не делать.
Иногда это удается. Иногда — нет. Так кто же над кем властен?! Вопрос, достойный безумца, каковым я и являюсь. Какая разница, если все они — часть моего Номоса?.. Но эти тени сводят меня с ума.
Смешно!
Можно ли свести с ума того, кто безумен от рождения?
Наверное, можно. Дважды безумец, тогда я при жизни стану рабом жаждущих теней. Заложником вечности. Может быть, перекроив правду на сотни ладов, вместо меня в мир придет иной Одиссей: богоравный герой, убийца и хитрец?! — судьба не хуже прочих…
Жаль, это чужая судьба.
Я улыбаюсь сам себе кривой ухмылкой идиота, и тени в испуге отшатываются. Не бойтесь. Есть еще время до рассвета. Есть еще возможность вернуться, вспомнить, пережить заново, поймать за хвост лукавых змей, ранее ускользнувших с наших алтарей.
Есть еще время!
Время-кипение, время-пар, время-трясина, в котором мы увязли под Троей. Незримая крышка Кронова котла захлопнулась над головами юнцов, мнящих себя мужчинами: о да, я помню. Пейте, тени! Оживайте! Я, Одиссей, сын Лаэрта, добровольно отворяю жилы для вас…
Многие лета![34]
Пейте же кровь души моей!
* * *— Доля родосцев! Девятикорабельный жребий!
— Я, Тлиполем Гераклид, басилей родосский, прошу сверх доли в личное владенье ларь из душистого кедра! Инкрустации перламутром с яшмовыми вставками, углы окованы серебром!
Думают вожди. Переглядываются. Может, еще кому заветный сундук глянулся? Хотя, с другой стороны: грех Тлиполему Родосскому отказывать. Наш человек. Еще в юности дядю отцовского, двоюродного дедушку Ликимния, пришиб сгоряча. Все потомки Геракловы на коне клялись: поймаем кровника, зарежем, как собаку! Не поймали. Да и не очень-то ловили, если честно.
Ладно, пусть берет ларь: добродетели складывать.
— Да не будет тебе отказа, богоравный Тлиполем!
— Доля триккийцев! Тридцатикорабельный жребий!
— Мы, Подалирий и Махаон Асклепиады, просим сверх доли дюжину юных эритрянок по выбору богоравных вождей!
Думают вожди. Лбы морщат. На двоих дюжина лишних пленниц? Обученных сладкой неге в храмах Афродиты Эритрейской?! Не переусердствовали бы братья-Асклепиады! Мы и сами б… по полдюжины лишних на рыло! То бишь не на рыло, а совсем наоборот. Хотя, с другой стороны, ранят тебя завтра в оное рыло или в «совсем наоборот» — к кому побежишь, ежели сил хватит? А не хватит — к кому тебя, страдальца, понесут? К ним и понесут, к Махаону с Подалирием, сыновьям земного бога врачеванья!
Пусть их. Раз по нашему богоравному выбору — пусть.
Мы им выберем: юных.
— Да не будет вам отказа, богоравные Асклепиады!
— Доля симийцев! Трехкорабельный жребий!
— Я, Нирей Харопид, наследник басилевии Сима, прошу сверх доли сей дивный шлем с рогами бычьими, искусно кованными, и султаном из хвоста белой кобылицы!
Думают вожди. Хорош собой Нирей Харопид. Гибок, мягок. Покладист. Еще на днях отдали бы шлем, не глядя — за утеху тайную. А сейчас, когда пленниц нагих табунами гоняем…
— Не дано будет дивного шлема Нирею Симийскому! Ибо шлемы — мужественным!
Обидится симиец. Ну и Пан с ним — обижайся, сколько влезет. А влезет едва-едва. Не на трех кораблишках обиды возить. Вон, на дивный шлем уже Менелай Атрид косится. Губы кусает, головой белобрысой вертит: будто Заранее примеряет. Ему и дадим. С рогами бычьими, искусно кованными.
По заслугам.
— Доля магнетов! Сорокакорабельный жребий!
— Я, Профоой Тендредонид…
Думают вожди.
Смотрю я на них. Молчу. Скучно мне.
Как перед первым ударом.
* * *…Хорошо было бы сказать: волнения ночи закончились казнью эвбейца. Ничего подобного. Ночь длилась, пытаясь уподобиться своей знаменитой, тезке, когда Зевс явился зачинать Геракла — соединив три ночи в одну. Иначе, видно, никак не зачать было могучего. Вот и сейчас: тьма, ни зги. Везде: внутри, снаружи, в глазах, в душе. Сунулся в шатер верный Клеад: раненый, спросил не о себе. Зажечь ли лампадку, спросил. Постоял, подождал, исчез.
Рыжий сидел на ковре, поджав ноги; бесформенный камень в храме Далеко Разящего. О такой легко споткнуться, сломать себе шею. Война началась. С себя. Надо привыкать. Мысли текли спокойно, с густой тяжестью, будто смоляной вар из опрокинутого набок котла.
Сны бродили вокруг, боясь приблизиться, — вещие, лживые, всякие.
— Стой! Кто идет?!
— Это я, Калхант. Басилей бодрствует?
— Да, прорицатель. А кто с тобой?
— Патрокл Менетид.
— Пустите! — по-прежнему не шевелясь, крикнул Одиссей.
И всерьез, без малейшего намека на шутку, едва ночные гости откинули полог:
— Золото принесли?
— Какое золото? — так же серьезно спросил Калхант. За спиной пророка валились в море гибнущие звезды, заходясь последним, истошным воплем света; человеческая фигура в их мерцании казалась утесом на берегу.
— Меня подкупать. Меня сегодня все подкупают.
— Нет у нас никакого золота, — Калхант прошел внутрь, и следом за ним, грузно ступая, возник другой утес: Патрокл.
«Поздравить явились? Или упрекнуть?!» — Одиссей сам подивился собственной дурости. Предупредил:
— Свет зажигать не буду. Глаза болят.
— В темноте посидим, — низкий голос Патрокла наполнил шатер гулом. — Так даже лучше.
Посидели в темноте. Молча. Видя лишь силуэты друг друга. Слыша дыхание. «Заговорщики», — беззвучно хмыкнул рыжий. В том смысле, что ждем: кто первый заговорит?
— Калхант, скажи ему, — словно подслушав, буркнул Патрокл.
И ясновидец сказал.
— Доля ферийцев! Одиннадцатикорабельный жребий!
— Я, Эвмел Адметид, прошу сверх доли двух фригийских жеребцов, чалого и каурого, годных возить мою колесницу!..
— Да не будет тебе отказа, богоравный Эвмел…
Скука, любовь и безумие сидели в темном шатре.
Безумие — это был я.
Скука — Калхант. Всегда подозревал, что прорицателю временами бывает так же скучно, как и мне. Когда душа остывает до синего блеска. Тронь: порежешься. Он видел то, что я предполагал; он видел то, что я предчувствовал; то, что я старался предвидеть, он просто — видел. «Ведь это же очень просто!» — знакомо сказал Калхант, и я кивнул, когда во мраке наши взгляды скрестились.