— Забивайте.
Плотник с подручным, прилаживая доски, споро застучали молотками.
— Господин Кольваро.
Я обернулся.
Поручик Штальброк, без мундира, в рубашке и брюках, заправленных в грязные сапоги, перебирался через кучу принесенных обрезков.
— А меня к вам командировали.
Благоухающий розами, исцарапанный, он встал передо мной.
— Рад, — я пожал ему руку. — Кусты корчевали?
— Ага.
— По первому этажу необходимо кровью замкнуть окна. Конечно, не весть какая преграда, но… Где-то я, где-то вы. Сможете?
Поручик поджал губы.
— Учили.
— Ну что вы опять? Не обижайтесь.
Штальброк кивнул. Показал на раскрытые двери.
— Туда?
— Да. И делайте как попроще, окон много.
Он снова кивнул.
Я закрыл глаза. Слабость накатила, заставила прислониться к стене. Отдалились звуки. И взбаламученная Катариной Эске память на несколько секунд окунула меня в душную ассамейскую ночь.
ОтступлениеГлаза у Эррано Жапуги похожи на две монетки.
Где-то в Европе, я помню, такие кладут на веки мертвецу. Как плату за проход в мир Мертвых. Глупое верование.
Мы сходимся снова.
Терция — рипост. Ускользание. Секунда — сикста — рипост.
Жапуга похохатывает.
Его белую рубашку украшает длинная косая полоса разреза, но крови совсем не много. У меня подергивает задетое бедро.
Последние угли горят на шкуре Драконьего хребта.
— Что, мой милый Бастель, — прохаживается сотник, опустив саблю, — уже жалеете, что ввязались? Я смотрю, вы хоть и высокая кровь, а фехтовальщик посредственный.
Я смахиваю волосы со лба.
— Бывает.
Я веду острие сабли за лицом Жапуги.
Хрустят камешки. Шелестят соломенные болваны, принимая дыхание Фирюзы. Гуафр, темно, край бездны виден едва-едва. Мне приходится напрягать зрение.
Взблескивает лезвие.
Я едва не пропускаю выпад сотника, сталь касается щеки и уходит, отбитая, в темноту.
Жапуга фыркает.
— Неплохо. Не возражаете, я усложню вам задачу?
Он срывает рубашку.
Загорелый до черноты торс тут же пропадает из виду. Я предпринимаю атаку, пока могу уловить движение, сабля скользит по сабле, финт, уход, укол в запястье.
— Может, совсем разденетесь? — говорю я.
Жапуга хохочет.
— Благодарю, нет. А укол правильный. Только я умею и левой.
Шорох шагов впереди, слева, справа, за спиной. Свист сабли. Я успеваю закрыться, и острие вонзается не в грудь мне, а в подставленное плечо.
Боль вырывается свистящим дыханием.
— Достал? — спрашивает сотник. — Вы, Бастель, тоже не очень-то и видны.
Я стискиваю зубы.
— Плечо. Левое.
— А-а, превосходно. Ну, похоже, пора эти игры кончать.
Я вдруг замечаю, что не могу двинуться.
Клинок звездным светом прилетает из темноты. В грудь. В живот. В правое плечо. В местах его уколов становится холодно и мокро.
Что-то каплет под ноги. Кровь?
Я падаю навзничь. Жапуга чертит саблей по моей груди. Его лицо с выпуклыми глазами приближается, расходясь в улыбке.
— Вы кое-что мне должны, Бастель.
Я плыву в красном тумане в зыбкую ледяную даль.
— Что же?
Сотник не отвечает.
Вместо его ответа я слышу чужое:
— Остановитесь!
А затем глухо, будто в подушку, гремят выстрелы. Вот мой «Фатр-Рашди», думаю я, бьет-таки гораздо громче.
Глава 21
— Господин Кольваро.
Я с трудом разлепил веки. В меня тревожно вглядывался мужичок с обрезком доски наперевес.
— Ищут вас.
— Где?
— Так во дворе, у каретной.
Я встряхнулся.
— Хорошо. Вы бейте пока за поручиком. И дальше там…
Снаружи опять моросило, песок дорожек темнел крапинами. Погода никак не хотела радовать благодатью.
Я свернул за угол, миновал пристройку и, тиская запястье, направился к сложенному из бревен длинному сараю. Широкие ворота его были раскрыты, и подвода, укрытая мешковиной, наполовину стояла под крышей. Внутри темнели остовы двух карет, к задней стене тенями лепились черные от грязи оси и рамы. На гвоздях висели ободы, дышла и кожаные ремни. Пахло дегтем. В дальнем торце темень была сплошная.
Я остановился у подводы.
— Есть кто-нибудь?
— Да, мы сейчас, — раздался голос.
Секунд тридцать спустя Огюм Терст вышел из каретной в сопровождении жандарма, видимо, одного из тех, что я видел раньше с Лопатиным. Жандарм был плотно сбитый, сорокалетний дядька с серьгой в ухе. Пальцы левой руки он держал колечком — прижимал большим место укола в подушечку указательного.
— Я могу идти? — произнес жандарм.
— Да, — кивнул Терст. — Извините за неверие, Архип.
— Эт понятно…
Жандарм козырнул и быстрым шагом направился к дальнему крылу дома, к мельтешащим у северных ворот мундирам.
— Ну, что, Бастель, — обратился ко мне Терст, хлопнув ладонью по боковой доске подводы, — держитесь. Узнаете знакомца или нет?
С этими словами он приоткрыл мешковину.
На меня уставились мертвые глаза на худом лице. Светлая щетина на щеках и подбородке, рот раскрыт, зубы желтые. В застывшей гримасе поровну боли и удивления.
Труп уже попахивал.
К широкому вороту пехотной шинели присохла ряска. Я снял с шинели несколько тонких щепок. Каретных, лакированных.
— «Пустокровник», — сказал я тихо. — Тот, из засады.
Цехинский божок опустил мешковину.
— Как вам, а? Крестьяне позавчера нашли. Жандармский ротмистр их с подводой на трупы ватажников мобилизовал. Чтоб похоронили потом на погосте. А этот лежал в болотце, где-то в полверсте, рядом, по словам крестьян, турухтаны гнездятся. Словом, заглянувши к турухтанам… На ватажника не похож, привезли так.
Я коснулся мертвеца жилками.
Пепельно-черный, распадающийся рисунок был до оскомины обычен. Никаких признаков «пустой» крови. Никаких.
— В сущности, читать нечего, — сказал Терст, — но…
— Что «но»?
Полковник прищурился.
— Кое-что можно попробовать. Давайте-ка мы его куда похолоднее, — через мешковину он взял «пустокровника» за ноги, — хотя бы в погреб.
Я подхватил мертвеца под мышки.
Половина лица открылась — и казалось, потревоженному пехотинцу больно от каждого нашего движения.
— Он, получается, умер, — сказал я, отпихивая с пути порубленные топором ветки.
— Именно, — выдохнул Терст. — И это наш шанс.
— А труп вам зачем?
Винный погреб был открыт.
По ступенькам мы спустили пехотинца в полумрак, полный бутылей в оплетке и бочек в полтора моих роста. На некоторых еще отцовской рукой были написаны год и сорт. В два окна под невысоким сводом сеял мутный, прореженный решеткой свет.
— А труп нам, — сказал Терст, — чтобы выяснить, кто за всем этим стоит. Это что за ниша? — кивнул он на арочный проем в глубине подвала.
— Склеп, — ответил я.
— Отлично.
Мы поднесли труп к проему.
Я спиной толкнул притаившуюся во мраке створку, заскрипели петли, склеп дохнул холодом в затылок.
— Бр-р-р, — повел плечами начальник тайной службы. — Очень кстати, бодрит. Тут где-то Ритольди?
— Да.
Я кровью зажег фонарь. Осветились неровные плиты пола и вырубленные в камне ниши по сторонам.
— Я попробую разбудить кровь, — сказал Терст.
Мы опустили труп в каморе, из которой шли вековой давности ответвления. Локти мертвеца глухо стукнули о камень.
Терст присел.
Я снял фонарь с крюка и перенес его на каменную скамью, ближе к трупу. Терст принялся освобождать пехотинца от одежды.
— Не понимаю, — сказал я. — Если «пустая» кровь исчезает, зачем было с таким боем изымать казначея из морга? Я бы все равно ничего не смог прочесть.
— Здесь вы, Бастель, не правы. Помогите-ка…
Терст приподнял мертвеца, и я выдернул из-под него шинель. Маленьким ножичком полковник разрезал на трупе рубашку, оголяя сгибы локтей, запястья, грудь и живот.
— Я перефразирую: если не было смысла читать, зачем красть? Вполне возможно, Бастель, с момента инициации Лобацкого прошло совсем немного времени, и вы могли из низкой, еще годной по давности казначеевой крови ухватить и инициатора, и место, и много чего еще. Кто бы такое допустил?
Терст с кряхтением пересел к ногам мертвеца.
— А здесь? — спросил я.
Терст снял с пехотинца ботинки, размотал мокрые обмотки.
— А здесь «пустокровник» матерый, — он качнул головой, глядя на серую ступню с загрубелой пяткой. — Не одну неделю таким бродит. А то и месяцы. Но может случиться, что мы узнаем, что предшествовало его инициации.
— Вы хотите открыть память крови?
— Да, — полковник встал. — А вы мне понадобитесь нитеводом. — Он подхватил фонарь. — Пойдемте к выходу. Мне нужны иглы и немного живки.
— Значит, вы из Гебризов?
— Значит, вы из Гебризов?
— Нет. И никогда им не был.
Из склепа мы поднялись в подвал.
— Красное вино у вас тут есть? — спросил Терст.
Фонарь покачивался в его руке. Затянутые паутиной деревянные сваи чередовались с серыми днищами поваленных на распоры бочек.
— Раньше было ассамейское, европейское…
— Это хорошо. И вот что, — Терст придержал меня у ступенек наружу. — Меня ни для кого и ни для чего нет. Если государь… Ну, это я услышу. Вас жду не раньше, чем через полчаса. Мне нужно подготовиться. Может быть, это даже важнее… — он с силой втянул воздух. — Эх, было бы больше времени!
Скрипнула цепь над подвешенным фонарем.
Мы скоро разошлись — Терст канул в боковых дверях, а я пошел в обход дома к парадному крыльцу. Ухо издалека ловило гудение рассерженных голосов. Видимо, собравшиеся бежать сидеть в дормезах и ждать благодати и команды на выезд никак не желали.
Мимо распаханных клумб и пеньков, оставшихся от спиленного навеса, я по дорожке вышел к широким ступенькам и галдящей и вскрикивающей возле балюстрады толпе, которой противостояли матушка, Тимаков и Террийяр.
Высокая кровь волновалась.
— Дайте нам выехать!
— Напихали как сельдей, и что?
— Вы слышите, мой Сарик плачет! Мой Сарик хочет домой!
— Сколько нам ждать? Сколько еще ждать?
— Это издевательство!
Жандармы стояли у лошадей. К стеклам дормезов прижимались детские мордашки. Слуги бродили между карет.
Чуть в стороне человек десять ждали своего дормеза. Я заметил там Катарину Эске со своим отцом. Сердце укололо, словно кто-то попробовал его иглой на прочность.
— Господа! — голос матушки перекрыл выкрики. — Господа и дамы! Кровь вас побери, идите пешком! Если вам так нужно — идите!
Ее палец указал на фигурные въездные ворота.
— Идите! — Глаза Анны-Матильды Кольваро метали молнии. — Вы знаете, что там? Я не знаю, что там. А вы?
Толпа притихла.
— Там, извините, дорога на Леверн, — густым голосом сказал кто-то в тишине.
— Прекрасно, — сказала матушка. — Если там просто дорога на Леверн, почему вы стоите? Там же просто дорога. И больше ничего.
— Жандармы не пускают, — сказал тот же густой голос.
Матушка ухмыльнулась.
— Что для высокой крови какие-то люди с низкой? Давайте, вперед! Только уж на Кольваро не пеняйте потом!
Люди запереглядывались.
— Когда мы соберем поезд, — выступил вперед Тимаков, — обязательно всех выпустим. Думаю, где-то через полчаса. Вас много.
— А охрана будет? — спросили из толпы. — Скоро стемнеет.
— Нет, охраны не будет, — сказал Тимаков.
Кто-то фыркнул.
— И что, нас не тронут?
— Не знаю. Прошу сесть в кареты.
— Какое-то сумасшествие…
Тимаков стоял прямой и спокойный. Под его взглядом повернул к дормезам первый ряд, зашевелился, распадаясь, второй, затем цепная реакция распространилась и на остальных. Зачавкал песок под ногами. Захлопали дверцы.
— Матушка, — шепнул я, приблизившись, — может вам тоже уехать?
— Никогда, — Анна-Матильда Кольваро сжала мои пальцы. — Я останусь здесь. Это мой дом, мои розовые… — она судорожно вздохнула. Вместо розовых кустов были одни ямы. — Если умирать, то здесь. Только здесь.
— А Мари?
Матушка слабо улыбнулась.
— Мари тоже решила остаться. Все, — она взъерошила мне волосы, — пойду. Надо отдать последние распоряжения.
Высокая фигура ее поднялась к дверям.
Я с грустью посмотрел на изрытую землю за плацем, напомнившую мне поле после артиллерийской баталии, на пехотинцев и жандармов, складывающих и проливающих смолой костры, на малые костерки, занявшиеся тут и там.
Флигели по сторонам уже туманились, у въездных ворот на столбах зажгли фонари, и свет их расплывался дымными ореолами.
Я прищурился.
Кто-то стоял там, за светом фонарей. Жилками не достать, разве что винтовочной пулей. Или это уже?..
Я похолодел.
— Георгий.
— Что? — обернулся Тимаков.
— Посмотри, — я кивнул в сторону ворот.
Стоявший там тем временем прошел вперед, и в руках у него обнаружилась палка с белым лоскутом на конце. Он повозил ей в воздухе.
Фигурки жандармов у первой линии костров взяли его на прицел.
— Кажется, переговорщик, — тихо сказал Тимаков.
За нашими спинами раздался дробный перестук каблуков — человек восемь еще спустились по крыльцу к дормезам.
— Кровь вам в помощь! — догнал их голос Сагадеева. — И пинок под зад! Я был лучшего мнения о вас, господа!
Обер-полицмейстер, рассерженный, краснолицый, вклинился между мной и Тимаковым.
— Ничего, — сказал он, шевеля усами, — клопы бегут с корабля…
— Крысы, — сказал я.
— Клопы! Крыс я уважаю. У первой дочки была такая беленькая… — Сагадеев оборвал сам себя. — Значит, жандармская полурота, двадцать солдат, человек сорок от фамилий, ну и мы с вами! Я думаю, достаточно.
— К нам переговорщик, — сказал Тимаков.
— Где? — спросил Сагадеев.
— У ворот.
Заржали лошади. Со скрипом, покачиваясь, из-за угла выкатили добавочным рядом две кареты с фамильными щитами на боковинах, их сразу, еще до остановки, облепили желающие попасть внутрь. Катарина Эске с отцом ожидаемо оказались в конце очереди.
Я стиснул зубы.
— Смотрите! Смотрите! — вдруг вспыхнуло среди толпящихся.
Вскинулась женская рука, указывающая на неторопливо шагающего к дому человека.
Звенящая тишина, полная ищущих глаз и приоткрытых ртов, царствовала несколько мгновений. Затем в обратную захлопали дверцы, дормезы, будто диковинные овощи — семечки, повыплевывали людей.
— Это кто? — зашелестело над головами. — Он один? Один?
— Пойдемте, Бастель, встретим? — покосился на меня Сагадеев.
— Да, — я застегнул ворот мундира. — Перехватим на полпути. Георгий, вы с нами?
— Н-нет, — мотнул головой Тимаков. — Не могу. Вон они все повыскакивали, их же надо снова… — Он двинулся к дормезам. — Господа, а если сейчас поедем?
Мы с Сагадеевым пересекли плац.
Переговорщик остановился у начала вырубленной аллейки и замер. Замер и сопровождающий его жандарм.
Снова бултыхнулся в воздухе лоскут.
— Кажется, он военный, — сказал обер-полицмейстер.
— Скорее, отставной.
У переговорщика было загорелое до смуглости лицо. Мне вспомнились Жапуга и письмо Жукоевского полицмейстера. Загар был ассамейский. К некоторым прилипает так, что не сходит годами.
Нос горбинкой. Черные, пронзительные глаза. Левое плечо ниже правого. Не от ранения ли? Жилки закрыты.
— Доброй вам ночи, — усмехнулся переговорщик, снимая платок с палки.
На нем были поношенный военный кафтан и заправленные в сапоги шаровары. Погоны спороты, серебряные значки с петлиц удалены. Кавалерист? Или это маскарад с переодеванием?
— Не представитесь? — спросил я.
— Не вижу смысла.
— Хотя бы фамилию.
Переговорщик намотал платок на кулак.
— Зовите Лоскутовым, — он окинул меня взглядом и хмыкнул. — А вы тот еще… Молодо выглядите. Столько неприятностей…
— Мы знакомы?
Назвавшийся Лоскутовым нехорошо улыбнулся.
— Не довелось. Но дружок мой Эррано… вот он свел знакомство. Губу это не он вам?
— Это давний шрам, — сказал я.
— Ну да, вижу. Жалко.
— Послушайте, — набычился Сагадеев, — вы зачем пришли?
Он жестом отпустил жандарма. Лоскутов взрыхлил песок носком сапога.
— Не поверите, крови не хочется.
— Вы ж сюда только за кровью и пришли, — сказал я.
Черные глаза взглянули с хитринкой.
— Это-то да. Большой крови не хочется, — пояснил Лоскутов. — Напрасной. Чтобы трупы и все в крови. Отвращение, видите ли, питаю.
— И какой вариант предпочитаете?
— Вы и государь-император выходите за ворота. Одни. И все остаются живы.
— В противном случае?
Лоскутов пожал плечами.
— Штурм. И, поверьте, без шансов.
— Кажется, и в «Персеполе» было без шансов, — сказал я. — И с Жапугой. И в лесу. И как видите.
Переговорщик поиграл желваками.
— Это все временные неудачи.
— А с моим отцом?
Лоскутов дернул щекой и отвернул голову в сторону.
— Позвольте спросить, — заложив руки за спину, обратился к нему Сагадеев, — зачем это все? Вы хотите убить государя? Все великие семьи?
Лоскутов хмыкнул.
— Как знать, как знать… Костерки, смотрю, складываете. Думаете, спасет? Странные вы люди. Здесь мир меняется, а вы против. Почему-то всегда находятся те, кто против. А кровь, она субстанция мутная. Ненавижу все эти фальшивые цвета. Вся ваша кровь…
Его взгляд остановился на флигеле, сереющем на взгорке, затем переполз обер-полицмейстеру на щеку.
— Вы разве силу не чувствуете? — произнес он. — Силу, которой предназначено править?