— Но я сейчас… — я настроился, распустил жилки. — Нет, я сейчас не чувствую.
— Есть подавители, есть особые слова крови, но это не действует на «пустую» кровь. Да и вы, Бастель, будь чуть-чуть посвежее да повнимательнее, безусловно определили бы местонахождение государя в доме. Впрочем, думаю, ему уже незачем таиться. Все! Пойдемте!
Терст встал.
— Куда?
— Вы — берите людей на окна, заколачивайте, заколачивайте надежно, ставьте замки кровью, может, хоть немного, но задержат. А я пойду готовить нам с вами живку. Знаете такую?
Я мотнул головой.
— Старый рецепт. Мертвого не подымет, — сказал Терст, — но сил прибавит. Глядишь, и «пустокровникам» врежем.
Мы вышли вместе.
Я прикрыл дверь, напоследок бросив взгляд на Майтуса. Майтус покойно спал.
В коридорах туда и сюда носились слуги, с баулами и без, с улицы в залы и снова на улицу, из комнат доносились шаги, звон, голоса, кто-то кричал, кто-то выговаривал кому-то свистящим шепотом.
Чувствовались нервные, поспешные сборы, тревога висела в воздухе, вибрировала, будто судорожное плетение жилок.
У центральной лестницы толпились семьи, дети и женщины, уже одетые, в плащах и накидках. Нессесеры, сумки, портпледы. Лица бледные.
— Господин Кольваро!
Несколько женщин окружили меня.
Я простился с Терстом, и он проскользнул вверх по ступенькам.
— Я слушаю, — сказал я.
— Господин Кольваро, объясните, пожалуйста, что происходит? Говорят, дом будет атакован.
— Такие опасения есть, — кивнул я.
— Но кем? Как такое возможно? — заговорили женщины наперебой. — Разве война? Кто на нас напал?
— Атакован! — истерично рассмеялась одна, в светло-желтых жилках. — Это какой-то розыгрыш.
— Извините, — сказал я, — но вам и вашим детям здесь действительно оставаться опасно.
Женщина с узким, острым лицом схватила меня за предплечье у запястья.
— Куда вы нас посылаете? К ним?
Изо рта ее пахло сердечными каплями.
— Вас выпустят в Леверн…
— Кто, кто нас выпустит?
Спас меня растворивший парадные двери Тимаков. Мокрый, грязный, вытирающий пальцы когда-то белоснежным, а сейчас пятнистым платком.
— Сударыни, — объявил он, избегая смотреть на меня, — прошу в дормезы. Придется потесниться и какое-то время посидеть там.
— А багаж? — спросили его.
— Только самое необходимое.
— Но как? Это немыслимо! У меня меха!
— А у меня ханьский фарфор!
— Женщины! — прикрикнул Тимаков. — Ради благодати… Берите детей.
Притихшие от его голоса семьи гуськом потянулись в двери. Чемоданы и сундуки остались громоздиться по бокам лестницы.
В открытую створку было видно копошение людей в цветниках, тут и там зияли свежие ямы и кучи земли. Трое солдат несли стол к воротам. Слева спиливали деревянную арку и навес. Дормезы стояли в два ряда.
— Прости еще раз, — повернувшись, буркнул Тимаков.
— Сколько уже? — спросил я.
— Двадцать семь. Два дормеза, две кареты. Еще четыре дормеза свободны. Почтовая и ваши, личные, кареты тоже. Некоторые не верят, медлят.
— А сколько всего?
— Сложно сказать. Сотня. Кое-как, думаю, уместим. А слуг верхом, на телегах. Мужчин Сагадеев собирает в большом зале на втором этаже.
— Ладно, держись, — я стукнул кулаком капитана в плечо.
Тот слабо улыбнулся.
Свернув, полутемным коридором я прошел до комнат прислуги. Там дым стоял коромыслом, громко плакал ребенок. Сновали женские фигуры. Гуафр, подумал я, с ними-то как? Кровь низкая, может, не тронут? И стиснул зубы.
Не дам. Сколько смогу, никого… Что-то ты рано сдался, Бастель. Тоже червячок слабости?
В людской было пусто. За длинным общим столом одиноко хлебал суп молодой парень с соломой в волосах, в поддевке без рукавов.
— Где все? — спросил я его.
— Кто под дверями подслушивает, что Левернский обер-полицмейстер господам говорит. А кто и по хозяйству занят.
— Плотника видел?
— Не-а.
— Пошли со мной.
— Ку…
Парень узнал меня и подскочил на лавке, будто ему подпалили пятки.
— Господин Кольваро, — залепетал он. — Извините, я думал, это кто-то из фамильных слуг. А это вы. Я бы сразу…
— Помолчи, — скривился я. — Нужны доски, гвозди и молотки.
— Так это в пристройке, у винного подвала, — подхватился парень.
— Стой! — остановил я его. — Найди еще человек шесть-семь свободных, сочти окна по первому этажу, соответственно, сколько досок нужно, чтобы заколотить их намертво, доски сносите в черный торцевой ход, складывайте у кладовок. Ждите меня там.
Парень кивнул, шмыгнул носом.
— Господин Кольваро, говорят… говорят, чудища на нас идут. Правда это?
— Сейчас как выжгу жилками за чудищ!
— Но ведь если окна…
— Брысь!
Я притопнул ногой. Парня сдуло. Вышедшая из кухни баба осенила его спину благодатью. И меня заодно.
Так, плотник.
По узкой лестнице для слуг я поднялся наверх, миновал короткий загиб, в котором благородно темнел комод и белели блюда, и очутился в нише перед тесно сгрудившимися у высоких боковых створок в бальную залу мужиками.
В щель слышался голос Сагадеева:
— …торяю, дело сугубо… но напомню… защищать государя…
Он закашлялся, в сюртучном мельтешении кто-то поднял руку, заговорил в сторону обер-полицмейстера — бу-бу-бу, ничего не разобрать.
— Сурьезное дело, — почесал темечко один из мужиков, обернулся на меня, задергал остальных. — Извините, господин, мы это…
Они выстроились передо мной. Бородатые, сутулые, в тапках, чтоб не пачкать господский пол. Пятеро.
— Интересно? — спросил я.
— Так ить кто нам что скажет? — уставясь в пол, пробормотал чесавший темечко. — Вот и приходится это…
Он зыркнул исподлобья. Куцые рыжеватые волосы, низкие серые, с легким белым проблеском жилки.
— Плотник кто?
— Он.
Ко мне вытолкнули косолапого мужичка, враз побледневшего, в штанах, рубахе да длинном пиджаке.
— …долг каждого, — донесся голос Сагадеева. — …ругой стороны… …мертельно опасно, и у государя нет желания…
— Ступай вниз, — приказал я плотнику. — Там носят доски, надо заколотить окна первого этажа. Понял?
Мужичок кивнул.
— Чем быстрее, тем лучше, — добавил я. — До темноты. Двери пока не заколачивать, но доски держать.
Плотник, коротко поклонившись, закосолапил вниз.
— Теперь вы… — я оглядел оставшихся. — Идете в распоряжение Лопатина, раз других дел нет. Что прикажет, то исполняете. Ну!
Толкая друг друга, мужики сыпанули по лестнице.
— Господин, — приотстав от остальных, обернулся со ступенек рыжеватый, — вы хоть скажите, нам-то как — хорониться или бежать?
Я задумался.
— Вечером с женами, с детьми перебирайтесь в деревню. Здесь вы все равно будете бесполезны. И до полудня даже не показывайтесь. Ясно?
— Ясно, — повеселел рыжеватый.
Рука его, направленная на меня, провела по воздуху сверху вниз.
И этот с благодатью. Верят, что понадобится? А сам-то я верю? Нет, не верю совсем.
Обогнув скрывающий нишу выступ, я вышел в широкий коридор.
Серый свет лился в окна, серыми квадратами лежал на мраморных плитках пола. Было пусто и грязно, словно осенью, перед выездом в город.
У вторых, парадных, дверей в бальную залу стоял пехотинец. Увидев меня, вытянулся, перехватил винтовочный ремень.
Усатый, бывалый. Ус завит по старой пехотной моде.
— Что там? — спросил я его, качнув головой на двери.
Из залы слышался неразборчивый гул.
— Кричат.
— О чем кричат?
Пехотинец усмехнулся.
— Умереть боятся. Государь у них теперь сам по себе, а они сами по себе.
— А ты? — спросил я.
— Все под благодатью ходим, — шевельнул плечом он. — Умереть за государя не страшно. Страшно, как они. Я думал, раз кровь высокая…
— Я тоже. Такие уж времена. Гнилые.
Пехотинец хотел возразить, но осекся.
Конечно, это не времена, это кровь у людей с гнильцой, с жирными, пепельно-черными жилками. Или даже коричневыми — звериными. Я понимаю.
Но молчи. Молчи!
Впереди по коридору зашелестели шаги, к ним прибавились новые, их догнал торопливый топот и запаленное дыхание, а через несколько мгновений из боковой арки вывалилась толпа, производящая все эти звуки.
Первым, чуть оторвавшись, бежал кучерявый высокий мужчина, толстощекий, в свободной накидке и широких панталонах. Складки панталон хлопали как маленькие крылья, мялся прижатый к груди портфель, бледно-оранжевые с примесью сини жилки горели беспокойным факелом. За ним спешила старуха в темном платье, удивительно бодрая для своего возраста — развевались седые космы, болтался за спиной, зацепившись завязкой, кружевной чепец. За старухой поспевал молодой слуга в цветах Нащекинской фамилии. Следом, высоко задирая ноги, неслись два подростка в лицейских куртках. А уже за ними пыхтела и торопилась основная масса — человек тридцать, обремененных сумками, мешками и саквояжами.
— И нам! — кричали они толстощекому в панталонах. — И нам место займите, Артемий Сергеевич! Будьте добры!
Артемий Сергеевич отмахивался на бегу.
Мимо нас с пехотинцем он пролетел экспрессом императорской почты на пару. В горле его клокотало, как в нагретом котле.
Мелькнули панталоны, пропали.
Толпа протащилась следом — старуха, Нащекинский слуга, лицеисты, толстые пожилые купцы и советники, их супруги, их сестры, их дети, бабки и носильщики багажа.
— Нам четыре места, Артемий Сергеевич!
— Нам — три!
— Это что, два места на жену?
Я смотрел с горечью.
Фамилии бежали. Как тараканы при свете свечи. Кто куда, в дормезы, в дормезы, в дормезы. И по углам, по поместьям.
А мне, дураку, думалось, что кровь скажет свое слово.
Я двинулся дальше, к жилым комнатам и спальням правой стороны, надеясь найти матушку. Она уж точно никуда не собирается. Но Мари… Ей-то что здесь делать?
Темнело. Зыбкий пасмурный день наливался свинцом.
Выглянув в окно, я увидел, что с этого края сложено уже с десяток костров, цветники вытоптаны, статуи повалены, Лопатин гарцует на коне перед накрытой мешковиной подводой, рядом с ним — голубые мундиры жандармов.
От обыденного копошения крестьян и солдат, не лихорадочного, какого-то основательного, уверенного, у меня слегка отлегло от сердца.
Только бы к ночи не было дождя.
А так еще поборемся. Сколько тех «пустокровников»? Десяток? Два? Их же, наверное, тоже держать под контролем надо. Как бы не сорвались, как, возможно, Синицкий. А больше кто осмелится?
Навстречу мне шли отставшие — старик в заношенной шинели и бережно поддерживающая его женщина. Женщина была в темном платье с турнюром и короткой серой накидке. Шляпка с цветами. Черные перчатки. Жилки…
Жилки медно-розовые. Такие знакомые.
Откуда она здесь? Почему? Тоже искала защиты?
Я на секунду прирос к полу, застыл, словно под ружьями шахар-газизов. А затем (виноват, господин Терст) шагнул к ней.
— Катарина…
Женщина подняла на меня покрасневшие глаза. Тоненькая складка прочертила высокий лоб.
— Извините, — она грустно улыбнулась, — я должна вас помнить? Я никого не помню почти. Простите меня.
Старик остановился и, кажется, от остановки тут же преспокойно уснул. Седой, сутулый, с отвисшей губой.
— Катарина, — сказал я, уже понимая, что зря, зря шагнул, зря заговорил. Зря! Но так хотелось услышать ее голос, увидеть ее лицо. — Нас познакомили в Трешчине, на приеме у Журавлевых. Два года назад. Помните?
Катарина неуверенно качнула головой.
— Простите…
— Меня представил Игорь Баневин, — торопливо произнес я. — Он позволил мне провальсировать с вами два круга.
— А-а, — улыбка ее сделалась теплее, но ненадолго. — Игорь погиб, далеко, на юге. Его и похоронили там, в чужой земле… в благодати…
— Катарина, — я коснулся ее плеча, — я был с ним тогда.
— Где? На границе? — Лицо женщины ожило, слабый румянец выступил на щеках. Она взяла мои ладони в свои. — Расскажите мне, как он… Пожалуйста…
В ее глазах было столько жалобной, готовой на все просительности, что я проклял себя, Терста, Жапугу и горячие ассамейские пески.
Мне показалось, что горе прибавило Катарине морщинок, и в лице ее проглядывает что-то старушечье. Кого мне за это высечь, себя?
Терпи, Бастель.
— Я виноват в его гибели.
— Вы?
Катарина отпустила мои руки. Я с усилием протолкнул воздух в горло.
— Была дуэль. Поручик Баневин попытался прекратить ее и спасти меня. Но второй дуэлянт…
Женщина вздрогнула.
— Он… Игорь умер сразу?
Я знал, что она хотела спросить на самом деле.
— Он помнил о вас. Он ушел в благодать с вашим именем. На моих руках. Он звал вас в последние секунды.
— Звал! — горько вскрикнула Катарина и покачнулась.
— Катя? — ожил старик. — Катя, девочка, нам пора.
— Да-да, папенька, — опомнилась женщина, ловя его ищущую руку. — Мы сейчас спустимся, сядем и поедем к себе…
На меня она больше не обращала внимания.
Я проводил их взглядом, женщину в темном и старика в сером, Катарину Эске и ее отца.
— Все будет хорошо, — прошептал я.
Комнаты матушки были заперты.
Я хотел было поискать ее внизу, возможно, она спустилась к дормезам и наблюдает за бегством фамилий с баллюстрады, но тут из дальних дверей высыпала новая толпа, в которой я заметил дядю Мувена.
— Дядя!
Дядя Мувен проскочил вперед, затем вернулся, скорбно кривя круглое лицо.
— Бастель, я бы рад остаться…
— Я вижу.
— …но у меня семья. А тут, говорят, будет скоро своя Ночь Падения. — Он переложил из руки в руку толстый кожаный саквояж, приложил ладонь к груди. — Кроме того, мне хватило и «Персеполя». Я поседел, Бастель!
Отвернув голову, я заметил, как мимо с натугой протаскивают мешки с добром. Со своим или с нашим? Может быть, гости прихватывают подсвечники и посуду?
Интересно, подумая я, раньше бы мне такое и в голову бы не пришло. Как можно! Высокая кровь, цвет империи.
— Хорошо, — сказал я дяде. — Берегите себя.
— Непременно, Бастель, непременно.
Обрадованный родственник растворился в глубине коридора. А вот фигуры с мешками маячили дольше. Тяжелые, видимо, были мешки. Так и подмывало проверить. Но плюнул. Спустился по хозяйственной лестнице прямо на стук молотков.
Семь окон в трех комнатах уже были заколочены, мужики проходили большую нежилую залу, заполненную старой мебелью.
Я нашел плотника.
— Камень всюду. К рамам приколачиваем, — пожаловался он мне, — но хлипко больно. Так мы сейчас щиты сбиваем и упорец в подоконник бьем.
Я зашел в комнаты и остался доволен сделанным. Щели узкие, доски сидят крепко, с упором и «пустой» кровью не сразу высадишь. Сейчас еще жилками замкнуть…
Я достал иглу.
Плотник с интересом смотрел на мои приготовления.
— Бейте, бейте дальше, — сказал я ему, прикрывая дверь.
Ни к чему пялиться.
И отец, и Терст в свое время учили меня плести жилочные замки. В детстве мне казалось это сложным и пустым занятием. И слов много, и замок держится день, два от силы, и плести требуется в раздвоенном сознании. А по завершении можно разве что слугам невидимые подножки ставить. Или за нянькой своим, Поликарпом Петровичем, наблюдать, как он удивленно, не имея возможности войти, щупает воздух в проеме замкнутой комнаты.
Правда, на службе уже пришлось вскрывать шкатулки и тайные ниши, стараясь не повредить сигнальную вязь, и плести хитрые запоры самому.
Но все же я — нитевод.
Дайте мне каплю чужой крови, и я скажу вам, кто ее владелец, где был, что ел, у кого спал и с кем в течение двух недель пересекался. Весь мир расстилается ассамейским ковром, сотканным из миллионов жилок, и нужная скользит по нему, пропадая и появляясь в сложных узорах судеб. Кто следит за ней? Я. А замки, замки…
Что замки?
— Гоэн ошемма альстыбб…
Уколотый палец пятнает штукатурку слева и справа от окна. Я вдыхаю и выдыхаю, дожидаясь, когда окружающее пространство, растеряв краски, померкнет в серое, а кровь вспыхнет настоящим фамильным светом.
Шаги, стуки, голоса — ничего нет. Только нечеткие рисунки людей плывут за стенами, будто рыбьи скелеты на глубине.
— Олат гоэн унэш…
Отпечатки пальца под моим контролем прокладывают жилки друг к другу.
Я скручиваю их до низкого басовитого гудения пружины и растягиваю кверху и книзу повторением оконного переплета. Крючочки, петельки, острые изогнутые зубчики наполняют пустоту между ними. Посверк ящерки. Четыре тонкие, уходящие к углам нити. Неживое — пропустит, живое — попробует удержать.
Надо ли больше?
— Эста шэ туок туоккти!
Дрогнул, встал замок.
Я вытер взмокший лоб. Кажется, все-таки перестарался. Навертел, наплел, будто в одно это окно и полезут. Проще надо, Бастель, проще. Крест-накрест, иначе ни сил, ни времени не достанет. К ночи, если верить Терсту.
Я сжал палец, давя кровь для второго окна.
— Гоэн ошемма альстыбб…
Замкнуть получилось не сразу.
Заболело, отвлекая, запястье. Напомнило «Персеполь», напомнило засаду в лесу. Что-то я упустил, что-то прошло мимо моего внимания. Эта мысль дергала, вмешиваясь в работу жилок. Коста Ярданников из письма…
Нет, я качнул головой, не сообразить сейчас.
Перекрестный замок все же выглядел хлипковатым, но большего, пожалуй, требовать от себя было глупо. Я выбрался в коридор.
— Забивайте.
Плотник с подручным, прилаживая доски, споро застучали молотками.
— Господин Кольваро.
Я обернулся.
Поручик Штальброк, без мундира, в рубашке и брюках, заправленных в грязные сапоги, перебирался через кучу принесенных обрезков.
— А меня к вам командировали.
Благоухающий розами, исцарапанный, он встал передо мной.