Я всегда ночью видел лучше других… — незаметно начал обработку недоверчивого мозга… — а здесь и вовсе вижу ночью, как днем… Ну, почти как днем. И нет в этом ничего удивительного. Так было всегда – просто не обращал внимания… Не пользовался, так сказать. Ведь телепатия и необычная для человека сила уже проявились. А это куда удивительней, чем какое-то ночное зрение. Так, мелочевка!
"Ну, вот и только-то!" – победоносно ухмыльнулся, оглядывая мир прозревшими глазами.
Но с прочими "чудесами" пришлось погодить. На мои эксперименты обидевшийся мозг ответил головной болью.
Тем временем вышел к ночной реке. Сразу пахнуло свежестью и прохладой.
Для начала "полюбовался" в зеркальной глади своим отражением. Но и его хватило для неутешительных выводов: бугай с бритой головой в коротких штанах и рубахе, перемазанной дорожной пылью и кровью из разбитого локтя больше чем на деревенского "дурныка" никак не тянул.
"…А может, оно и к лучшему…" – успокоил себя. — Успею еще, и покрасоваться…" Скинув холстину, не спеша, зашел в парную ночную воду. Плеснул в лицо, на плечи, грудь… Малюсенькие рыбки, собравшись стайкой у ног, игриво щипали за волоски.
Нырнул. Немного проплыл. Лег на спину, закрыв глаза, расслабился. Вода смывала дурное настроение и усталость, словно грязь.
"У меня обязательно все получится! Прочь сомнения и малодушие!"
Размочив в реке сухарь, "поужинал" на берегу. Место ничем не хуже чем хлев или "копыця".
Отойдя немного в сторону, туда, где трава выросла повыше, постелил под спину "шкурынку" и блаженно растянулся во весь двухметровый рост…
Немного посчитав звезды, сладко зевнул…
* * *
Первым проснулся ветерок. Пошумел камышом, стряхивая с созревших головок пух, усеяв им, словно первым снегом, гладь реки. Полюбовавшись, шалунишка остался недоволен – зарябил воды, закачал травы, уронил вниз мириады прозрачных слезинок-росинок. Развеял дымку, змеей вившуюся над рекой. Ощутив в себе силы, метнулся вверх к небесам, где с рассвета щебетали птицы. Погнал откуда-то с запада тучки, быстро заслонившие по-утреннему чистое, еще не раскаленное Солнце.
Я проснулся весь мокрый от выпавшей росы. Поежился от холода, удивленно оглянулся по сторонам. Ну да! В гостях у предков…
Сегодня – смотрины. Плеснул пару пригоршней еще по-ночному теплой воды в лицо. Утерся рукавом.
Глянул на плененное тучами небо. Над самым горизонтом, куда они еще не успели добраться, светила одинокая утренняя Венера, как бы напоминая, что ночь была тихой и звездной. Здесь на ней еще не удосужились построить станцию оповещения солнечных радиоактивных бурь, заплатив за это многими человеческими жизнями, по непонятным причинам до сих пор так и не работающую.
Смахнув бесполезные воспоминания иной реальности, словно запрыгнувшего на руку сине-зеленого кузнечика, зашагал в село.
При дневном свете оно показалось еще меньше и беспорядочней. Домишки беспорядочно рассыпаны, словно грибы на полянке.
Удивился и порадовался остроте зрения. Даже отсюда мог разглядеть копошившихся в двориках людей.
Видать, вчерашние эксперименты с ночным зрением дали побочный результат. Что ж! Тоже не лишнее.
Подойдя к крайней хате, перемахнул через тын.
— Ох, ты, Боже ж мой! Чертяка поганый! Откуда ж ты только взялся?! Напугал бабу! Клятый басурман! — Ахнула худенькая, низенькая, сгорбленная старушка в длинной, холщовой рубахе ниже колен, с цветастым рваным платком на голове, из-под которого торчали пучки седых волос.
Она растерянно, с укоризной зыркала маленькими, непонятного цвета глазенками, поблескивавшими из-под длинных белесых бровей, то на разбитый, валявшийся под ногами горшок, то на мою, действительно неординарную, персону.
— А… дурныку… пришел…
На пороге появился дед Овсий со своей неизменной, дымящейся во рту глиняной люлькой.
— Чтоб вас обоих черти задрали! Ироды окаянные! Лучший горшок разбила! Трясця б вас взяла! Забирай своего дурныка да и прочь с очей!
Но дед особого внимания на ее ругань не обращал. Который раз пристально буравил меня единственным глазом.
Телепатически "пудря им мозги", я извлек на свет фирменную дурновато-счастливую улыбку.
— Ты смотри! Еще и лыбится! Вот погань! Глаза б мои вас не видели!
— Хватит, Палажко! Пошумела да и будет! — нахмурился Овсий.
Старуха, уловив перемену в настроении деда, прикусила язык. Видать, мужа все же побаивалась и тонко чувствовала грань, переходить которую не стоило.
— Лучше принеси чего поесть! С голода пока еще не пухнем. Не гневи Бога, баба! Ох, не гневи! А ты, дурныку, садись вон там, на лаву.
Чуть в стороне от низкой деревянной двери, ведущей в глинобитную хибарку, в которой мне пришлось бы ходить не иначе как полусогнувшись, был вкопан деревянный стол с двумя лавами по бокам.
Но прежде чем сесть на одну из них я не удержался и подошел к заменявшей окно неправильной формы дырке, затянутой мутноватой плевой. Недоверчиво потрогал ее пальцем.
— Стекло старшины от поляков везут… А мы, сиромахы – бычий пузырь. Какой ты чудной! Неужто впрямь не видел?
Спохватившись, изгнав, прочь ненужное любопытство, но все же отковырнув от стены пузырящийся кусочек глины и растерев в руках, я сел на лаву.
Овсий расположился напротив. Постучав уже не дымившейся люлькой по столу, сдул остатки пепла на землю.
И все-таки он до конца мне не верил.
— Отведу-ка я тебя, дурныку, к нашему отаману. Пусть он еще глянет. От греха подальше.
Тем временем на столе появился чуть подсохший черный хлеб, глиняная миска с кусками розоватой вареной рыбы, два здоровенных, перезрелых огурца, ломтики почему-то белого сырого буряка и, скорее всего, свиное сало, толщиной в добрые три пальца, со следами огня на шкурке.
Овсий перекрестился. Губы зашептали слова молитвы.
— А ты, неприкаянная душа, крещеный?
Крещеный ли я? Как-то даже не задумывался. Да и у постоянно занятой матушки спросить было недосуг. О Боге в трудные минуты вспоминал, но молитв не знал. Потребности, так сказать, не было. Вот такие у меня сложились с религией отношения. Пришлось пустить в ход универсальный ответ "дурныка" – непонимающе счастливую улыбку. Дед безнадежно махнул рукой.
— Ешь, хватит слюни пускать…
Я посмотрел на прислонившуюся к стене хозяйку, ожидая, когда и она присядет рядом. Но Палажка лишь неодобрительно поглядывала в нашу сторону.
— Ешь, говорю. Нечего по сторонам зыркать. А ты вместо того чтоб стовбычить, принеси лучше кыслячку.
Из столовых приборов, кроме тупого тяжелого ножа с надломленной ручкой, ничего не наблюдалось. Сейчас мне предстояло серьезное испытание – культура и манера еды могли выдать с головой. В подготовительной программе об этом не сказано ни слова. Что и говорить – непростительное упущение "коллег". Пришлось ожидать наглядного примера да набираться ума-разума.
Дед взял кусок рыбы и стал потихоньку разбирать: вытягивая и складывая кости в кучку на столе. Причем, использовал для этого сохранившиеся пальцы правой руки.
Поймав мой заинтересованный взгляд, понял по-своему:
— И не турок, и не татарин – свои, дурныку… рэестрови козаки… И так бывает. Свои, да не свои… Несчастная наша Украина – когда брат на брата… старшина за себя… а бедный люд за всех… А ты бери… Палажко, а чего Сирка не видать… Обычно, от стола не отгонишь…
— Как увидел твоего дурныка, так из будки и нос не показывает… — фыркнула старуха, со стуком поставив на стол, запотевший глиняный кувшинчик с "кысляком".
"Случайность или закономерность? — подумал я. — Нужно разобраться".
Взял кусочек на удивление белого "буряка". Откусил, разжевал. От горечи вмиг свело челюсти, а из глаз брызнули слезы. Травить, вроде, не должны! Но и есть подобный продукт совершенно невозможно.
Глянул на деда. Тот понимающе, но с нескрываемой ехидцей ухмыльнулся.
— Хрен редьки не слаще! Так-то, дурныку. Неужто прежде не ел?
Тот хрен или редьку, которая не слаще, все же дожевал и проглотил. Как ни удивительно, однако ничего страшного не произошло. Наоборот, послевкусие осталось приятным.
Однако после первого неудачного эксперимента решил быть еще осторожней. Взял из миски рыбу и стал не спеша, как это делал Овсий, вытягивать кости. Затем клал в рот небольшие кусочки.
Дед же "отпилил", по-другому это действо не назовешь, ломтик сала, и, отправив его в беззубый рот, блаженно замер.
От удивления у меня "отпала" челюсть. Похоже, для него сало было наибольшим деликатесом. Хотя после редьки чему удивляться?
— Сало не тупе, козаку сылы дае, — пробормотал он, то, пытаясь его жевать, то, высасывая, словно мякоть из зрелого персика.
Видя, как он блаженствует, не удержался и я. Тоже "отпилил" небольшой кусочек, положил в рот, прижал зубами. Солоноватая шкурка поддалась первой. Прислушался к ощущениям. Судя по выражению лица Овсия, должно быть что-то невероятное. Сало таяло во рту, но при этом отдавало свиным душком. Особого наслаждения, честно говоря, не испытал. Хотя было вполне съедобно.
Видя, как он блаженствует, не удержался и я. Тоже "отпилил" небольшой кусочек, положил в рот, прижал зубами. Солоноватая шкурка поддалась первой. Прислушался к ощущениям. Судя по выражению лица Овсия, должно быть что-то невероятное. Сало таяло во рту, но при этом отдавало свиным душком. Особого наслаждения, честно говоря, не испытал. Хотя было вполне съедобно.
Все дело в привычке. Не думаю, что Овсию были бы в радость свежевыжатый апельсиновый сок, лангусты или, скажем, шоколадное мороженое с цельной клубникой. А вот малышка Жаклин от него просто без ума. Вернусь домой, устрою ей ужин предков – если, конечно, смогу найти эту чертову редьку и сало. С удовольствием погляжу на ее очаровательное личико…
Завершали завтрак черным хлебом, запивая пришедшимся мне по вкусу с первого раза "кысляком".
Дед вновь перекрестился, достал из кармана затянутый бечевой мешочек, извлек оттуда горстку грубо меленого табака, набил люльку, ловко высек искру – задымил, задумался.
— Так, дурныку… Там за тыном – дрова. Перенеси под хлев… А после мы с тобой таки сходим к отаману. От греха подальше…
Дровами он назвал стволы плохо отесанных от веток деревьев, каждое весом так килограмм по восемьдесят.
Для меня здесь это не вес. Но все же пришлось показать как тяжело. Моя сила уже не в первый раз повергла деда в изумление.
— Боже ж ты мой! — крестился он. — Царица небесная! Вот чудо, так чудо! Я ж говорил совсем про другие, порубанные. Палажка! Палажка! Глянь! Сроду такого не видела! Силы-то сколько, Господи!
— Лучше б его Господь умом наделил… — прошептала не менее удивленная старуха.
За домом возле хлева бегали куры, время от времени старались перескочить через загородку. Из самого хлева пахнуло навозом, раздалось недовольное хрюканье и мычание.
Овсий, несомненно, прав – голод им не грозил.
Тем временем тучки, собиравшиеся на небе с самого утра, все-таки брызнули мелким дождиком.
— Пошли, дурныку, в хату. Переждем…
Как я ни был осторожен, но все же грохнулся головой о потолок. Да так крепко, что из глаз посыпались искры.
Нагнувшись и почесывая быстро появившуюся на затылке шишку, оглянулся. Даже среди бела дня здесь царили полумрак и уныние. Поразила убогость обстановки. Печь, рядом с ней заменяющий лежанку деревянный настил, пара полок с глиняной посудой, два больших с медной окантовкой, но рассохшихся и треснувших сундука. Незатейливо сколоченный стол и хромоногие, словно инвалиды войны, лавки. В углу – две блеклые иконки с коптящей под ними масляной горелкой (по-ихнему она называлась "лампадой").
На одной стене висело потемневшее от возраста и пыли (ведь пол-то был глиняный) полотно с вышитыми на нем разноцветными узорами. На другой – военная гордость Овсия – местами поржавевшая, зазубренная сабля с серебряным эфесом и кремневое ружье с резным, усеянным множеством мелких трещинок, деревянным прикладом.
Вначале я подошел к иконам. Написаны на досках. Художник, видать, особым умением не блистал. Лики Христа и Богородицы смазаны, невнятные. К тому же, их покрыла многолетняя копоть.
Разглядев сквозь облезшую краску сучок, паутину в углу со скопившейся на ней пылью, вновь поразился полноте реальности происходящего.
"Неужели все это проделки монстра Хроникона?"
Ледяной ветерок страха вновь повеял в груди. Прогнав его прочь и опять треснувшись головой о потолок, подошел к ружью. Стал разглядывать, совсем позабыв, что за мной тоже наблюдают. Голос Овсия заставил вздрогнуть.
— Добрая рушныця, у басурмана добыл. Жаль, колесико треснуло. Наш кузнец чинить не берется. Нужно идти в Полтаву. Там сделают. Только вот дорога не близкая да и сила не та… А рушныця, смотри, еще и сгодится…
Глядя на деда глазами "дурныка", телепатически всячески поощрял разговор. Пора осваивать следующие ступени: навивание и контроль. Без них добиться чего-либо не удастся. Согласно рекомендациям "коллег", можно пытаться на вторые-третьи сутки после темпорального шока.
— …еще постреляем. Козаки болтают – война будет… Царь московитов Петр со шведским Карлой. Ну а Карла уже подмял датцев, саксонцев и пыхатым польским панам чубы подрал… Да и по заслуге им – "пся крев". Привыкли нас за быдло держать… Вот и говорю: еще пригодится… Саблей махать мне уже не сподручно…
Он надолго умолк. Похоже, сожалел, что распустил язык. Я же тем временем, усевшись на пол и прикрыв глаза, обдумывал его слова.
Темпоральный прыжок не только удался, но и вывел в нужную точку пространства и времени. Уже немалая удача…
— Спать, дурныку, ночью будешь! А теперь вставай, пошли к отаману.
Тон Овсия на удивление резок. Не может простить себе лишней болтливости.
И вновь уже в который раз я ударился головой.
— Ну, бугай! Хату развалишь. Не зря Палажка пускать не хотела… Тьфу! Прости, Господи, и где ты только взялся на мою седую голову? Кхе… кхе… кхе…
Дождь еще сеял едва заметной пылью. Но вот-вот должен был прекратиться. Сквозь разорвавшуюся облачность то и дело проглядывало солнышко.
С крыши хаты вода стекала в небольшие выкопанные вдоль нее канавки, затем попадала в другие, отводящие от глиняных стен.
Ноги сразу увязли в грязи. Она прилипала к подошвам, выступала между пальцами.
Хождение босиком причиняло массу неудобств. Непривыкшие к столь грубому обращению ступни ощущали каждую кочку, камушек или колючку. Если бы не чудодейственная регенерация, мои ноги представляли бы сейчас жалкое зрелище. Но и так кожа на них от въевшейся грязи почернела, огрубела, на пятках появились мелкие трещинки.
— Смотри-ка, веселка! Боже! Какая красивая!
Непонимающе посмотрел по сторонам.
Честно говоря – ничего особо веселого не нашел, но, проследив взглядом за пальцем Овсия, изумленно ахнул, враз позабыл о грязных ногах и о еще гудевшей от знакомства с потолком дедовой хаты голове. Оттуда, где за холмом текла река и колыхалось море камыша, до самого горизонта через треть небосклона сиял нерукотворный мост радуги.
Овсий, глядя на него, крестился. Я же стоял, открыв рот, не в силах оторвать глаз.
Мне приходилось видеть радугу, но такую! Столь близкую и реальную, сияющую и поражающую насыщенностью тонов. А за ней, о чудо! Была вторая и третья. Пусть не столь яркие и четкие, но вполне видимые. Буйство красок и цвета восторгало и пугало одновременно. Первый раз в жизни мне захотелось перекреститься, преклонив колени перед силой природы или божественного проявления.
Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый – они все были здесь в первозданном чистом виде. Такими, как их сотворил Господь. Да что это я? Ведь это всего лишь преломленный спектр! Да любой ребенок знает! А размеры и яркость красок – чистота атмосферы и толщина озонового слоя. Всего-навсего! И нет тут ничего чудесного.
Но убедить себя оказалось не так-то просто.
Мы добрые полчаса глазели на радугу, и лишь когда она поблекла и утратила свою прелесть, отправились в путь.
Дед взял с собой заостренную палку. Зачем она, я вскоре понял на собственном горьком опыте.
Короткий путь к селу пролегал через "ярок". Спускался Овсий осторожно, то и дело опираясь на "палю". Я же, поскользнувшись, свалился в грязь, окончательно перемазав и без того не особо чистые штаны и рубаху.
— Ну, как черт! — буркнул дед, неодобрительно оглядев меня с головы до ног. — Стыдно людям показать!
Пришлось опять счастливо улыбаться и бездумно пялиться на черные от грязи руки. Мою персону в селе оценили "по достоинству" – встречные бабки и молодки крестились, хлопцы многозначительно крутили пальцем у виска, старики неодобрительно поглядывали на Овсия, мальчишки кидали вслед гнилые яблоки, кричали: "Дурныку, дурныку, свалился з курныку!"
Дочь атамана – круглолицая, черноглазая Наталка – прыснула со смеху и, зажав руками рот, скрылась за дверью.
Атаман, недовольно поморщив рябой нос и презрительно прищурившись, буркнул:
— Ты, Овсию, нашел, тебе за ним и ходить… В воскресенье отведи к Феофану в Михайловку. Пусть глянет. Может, он чего скажет.
Так я остался под опекой Овсия. Ночевать приходилось то на берегу реки, то под "копыцею", где было не так уж плохо. Помогал по хозяйству: где чего поднять, поднести. На более "не хватало умишка". Ходил по деревне, рассматривал предков, слушал их разговоры. Так сказать, вживался в образ и ждал, когда меня поведут к Феофану.
* * *
Наконец, сей торжественный день наступил. Ранним утром, когда восток уже сиял червонным золотом, но солнышко еще не явило свой лучезарный лик; когда серые тона минувшей ночи бессильно жались по углам, уступая место ярким краскам молодого дня; когда сырость и прохлада бессовестно лезли под холщовую рубаху и штаны, гоня прочь сладкий рассветный сон, я услышал голос Овсия: