Тэк кладет руку на мое колено.
— Я бы тоже сделал это для тебя, — шепчет он. — Если бы тебя схватили. Я бы рискнул.
— Ты уже вернулся ради меня, — говорю я.
Я не забуду его первый поцелуй, тепло Блу между нами и губы Тэка, одновременно сухие и мягкие, как сумрак. Я по-прежнему не могу произнести ее имя, но, уверена, он знает, что у меня на уме.
В последнее время ко мне постоянно возвращается давняя мечта. Мы Тэком исчезаем в лесу, а листья приветственно нам машут, а потом прячут нас от остальных. Чем дальше мы уходим, тем чище становимся. Лес стирает с нас кровь, стычки и шрамы — сдирает плохие воспоминания и неудачи. Еще миг — и мы сияющие и новенькие, как куклы, которых достали из коробки.
И в моей воображаемой жизни мы находим каменный домик, спрятанный в чащобе, целехонький. Там есть кровати, ковры и посуда, как будто его хозяева лишь ненадолго отлучились. А может, дом был построен именно для нас.
Летом мы ловим рыбу в реке и охотимся. Выращиваем картошку, перец и помидоры, большущие, как тыквы. Зимой мы сидим у очага, а снег укрывает все вокруг, мир застывает и погружается в сон.
У нас четверо детей. Или пятеро. Первая — девочка, потрясающе красивая, и мы зовем ее Блу.
— Где тебя черти носили?! — вопит Пайк, когда мы оказываемся на складе.
Не люблю Пайка. У него паршивый характер, и он считает, что может командовать мной.
Я отодвигаю его в сторону.
— Прочь с дороги.
— Я тебя спросил!
— Не надо с ней так разговаривать! — вклинивается Тэк.
— Не волнуйся, — говорю я.
На меня накатывает усталость, и я не хочу спорить. Я думаю о последних словах Лины. «Женщина, которая пришла за мной в Убежище… Она — моя мать». Разве я виновата, что мама Лины убралась восвояси, даже не попрощавшись.
Но я понимаю: за этим что-то кроется. Прежде я считала Лину одинокой. И я, в общем-то, видела в ней себя. Однако я ошибалась. У нее есть свободная мать, боец. Есть человек, которым можно гордиться.
На секунду я зажмуриваюсь и думаю о каменном домике, окутанном снежной дымкой.
— Нам нужно было кое о чем позаботиться, — произносит Тэк.
— Но мы все уладили, — удивляюсь я и взглядом пытаюсь сказать: «Не связывайся, надо скорее сматываться».
— Мы могли уйти без тебя! — возмущается Пайк, он до сих пор не в состоянии простить нас.
— Нам надо двадцать минут, — говорю я.
Пайк наконец-то кивает и пропускает меня.
Комната разгромлена: значит, все в сборе. Как только регуляторы поймут, что заразные похитили Джулиана, они устроят зачистку. И со временем доберутся сюда.
А где парень, который появился вчера поздно вечером? Он — беглец из Крипты. Немногословный. Похоже, ему крепко досталось.
Он из той же реальности, что и Лина. Я глубоко задумываюсь.
— У меня нож пропал, — констатирует Тэк.
Он снимает матрас с кровати. Это скорее не тайник, а своего рода граница. Тэк начинает закипать: сдирает тонкое одеяло, трясет подушку.
— Один из моих лучших ножей!
На мгновение меня захлестывает потребность говорить. Она вспухает у меня где-то в солнечном сплетении, как пузырь.
«Давай сбежим, — чуть не произношу я. — Только ты и я. Оставим войну позади».
Но вслух я произношу:
— А если проверить в фургоне?
Тэк покидает комнату. Внезапно я испытываю потребность удостовериться во всем самой. Я присаживаюсь и запускаю пальцы между своим матрасом и основанием койки. Порывшись минуту, я нащупываю небольшое устройство размером с ложку. Оно тщательно завернуто в пакет. Я отдала за него нож Тэка и медальон из бирюзы и серебра, который мне вручила Лина, когда пересекла границу. Торговец нехотя согласился мне помочь. Он ворчал, что сейчас невозможно добыть тест на беременность. Надо иметь документы. И письменное разрешение от регуляторов.
Я заплатила и получила его. Мне нужно знать. Я разглаживаю тонкий пакет и вижу результат: две расплывчатые параллельные линии, похожие на лестницу, ведущую в никуда.
Я беременна.
В коридоре раздаются шаги. Я быстро сую тест обратно под матрас. Сердце лихорадочно колотится. Возможно, у меня разыгралось воображение, но мне кажется, будто я чувствую слабый пульс где-то под грудью.
Первую девочку мы назовем Блу.
Алекс
Хотите, я вам расскажу, каково умирать? Это не настолько плохо.
Возвращаться к жизни намного больнее.
Я снова превратился в мальчишку с Род-Айленда. Я мчался через галерею к океану.
Галереей мы называли длинный крытый пандус, идущий от порта и до самой старой площади. Там еще можно найти воткнувшиеся в брусчатку и неразорвавшиеся бомбы. Среди мальчишек ходили слухи, что, если наступить на такую штуку, сразу разлетишься на мелкие кусочки. Один тип, Зеро, однажды принялся подбивать меня и все-таки уломал, но ничего не случилось. Правда, повторять это я бы не стал.
Кто его знает? Вдруг в следующий раз рванет?
В кирпичной галерее располагались магазинчики, которые, наверное, сто лет назад обслуживали отдыхающих. Стекла витрин давно исчезли — возможно, их расстреляли или просто повыбивали после блицкрига. Тогда выжившие грабили что попало, запасаясь необходимым. Там же располагались кафе-мороженое «Пальчики оближешь» и «У Френни», «Пицца Бенджамина», зал игровых автоматов, лавочка подарков, «Футболки и прочее». Автоматы, делавшие мороженое, разобрали на детали, но печь для пиццы пока на месте. Она — здоровенная, как легковушка. Иногда мы засовывали головы внутрь и воображали, будто чувствуем запах свежевыпеченного хлеба.
Еще в галерее находились два художественных салона. Как ни странно, но картины спокойно себе висели на стенах. Но раму ведь не используешь вместо лопаты, а холст — вместо одеяла. Зачем их воровать? Никто не торговал живописью, и ни у кого не имелось денег, чтобы их покупать. Еще я помню фотографии туристов. Люди, разодетые в яркие футболки и сандалии, таскали за собой воздушные шары и ели мороженое из рожков. Картины в основном изображали морской берег: на рассвете, в сумерках, ночью, под дождем и в снегу. А на одной художник нарисовал чистое небо, океанский простор и песок, усеянный ракушками, крабами и обрывками водорослей. На берегу стояли мальчик и девочка, примерно на расстоянии четырех футов. Они никак не показывали, что видят друг дружку, а просто смотрели на воду.
Мне она всегда нравилась. Я часто думал, что у ребят есть какая-то тайна.
Поэтому, когда я умер и превратился в мальчишку, то вернулся в прошлое. Магазины оказались восстановлены, сотни зевак прижали плоские ладони к витринам и наблюдали, как я бегу. Они что-то кричали мне, но я ничего не слышал. Стекла были слишком толстыми, а пальцы людей — плоскими и белесыми и похожими на мертвых существ.
Океан почему-то не приближался, а отодвигался от меня и в конце концов сделался размером с пылинку. Я знал, что должен добраться до воды, но галерея удлинялась, а призраки продолжали безмолвно взывать ко мне из-за стекла.
Потом поднялись волны и отбросили меня назад, швырнули о камни, и я стал большим. Тело взорвалось, как будто я наступил на бомбу, и она сработала.
Все охватил огонь. Когда я попытался открыть глаза, они жутко заболели.
— Прямо не верится, — произнес кто-то. — Должно быть, наверху за ним присматривают.
Затем прозвучал другой голос:
— Никто за этой дрянью не присматривает!
Я ожил.
Но хотел умереть.
Когда мне исполнилось двенадцать лет, я поджег дом.
В нем никто не жил. Потому я его и выбрал. Это был полуразвалившийся фермерский коттедж, обшитый досками. Он возвышался посреди неуклюжих построек и сараев, сгрудившихся вокруг, словно олений помет. Его построили у подножия холма. Я понятия не имел, что случилось с семьей, жившей там прежде. Иногда я представлял, как они сбежали в Дикие земли и стали свободными.
Дом находился недалеко от границы — в каких-нибудь футах пятидесяти от ограды.
Я начал с малого — с бумаг и спичечных коробков. Потом поджег опавшие листья, которые обнаружил в мусорном баке. Вскоре пришел черед заколоченного сарая на Роузмонт-авеню. Я сидел на скамейке в Презампскот-парке и смотрел, как пожарные машины со включенными сиренами несутся тушить пожар. Позже набежали соседи и загородили мне весь обзор. Я попытался встать, но не смог. Ноги онемели и сделались тяжелыми, как кирпичи. Поэтому я ждал, пока толпа не поредела, а сарай тем временем исчез. На его месте теперь — груда обугленных деревяшек, металла и цветного пластика — сплавившихся воедино игрушек.
Это произошло из-за щелчка зажигалки в моей руке.
И я не мог остановиться.
Я взялся за дом. Была осень, шесть часов вечера. Я прикинул, что если кто-нибудь учует запах дыма, то решит, что местные устроили барбекю. Я воспользовался тряпками, пропитанными керосином, и зажигалкой, которую стащил у директора школы. Она лежала на столе — желтая, с нарисованной улыбающейся рожицей.
Но я сразу понял, что совершил ошибку. Дом вспыхнул буквально за минуту. Пламя поглотило его, и воздух затрепетал от жара. Вонь была чудовищна. Наверное, в комнатах валялись дохлые животные, мыши и еноты. Зря я его не проверил внутри…
Но хуже всего был шум. Он нарастал с каждой секундой. Дерево трескалось и раскалывалось, отдельные обломки вспыхивали и превращались в прах. Дом прямо-таки кричал. Но, как ни странно, крыша провалилась совершенно беззвучно. Или, может, я уже ничего не расслышал, посколько мои легкие наполнились дымом, в голове стучало, и я мчался со всех ног. Я позвонил в пожарную часть из древнего телефона-автомата, изменив голос, и слинял.
Они спасли какой-то амбар. Я даже побывал там на нескольких вечеринках много лет спустя. Тогда меня все достало: особенно притворство, секреты и бесконечные инструкции.
Однажды там я и увидел ее.
Но когда я возвращался сюда, я думал именно про пожар: пламя вгрызалось в небо, а дерево громко трещало…
Вот на что походило пробуждение в Крипте. Ты уже не мертв.
Но сгораешь заживо.
Мне нечего сказать про месяцы, проведенные в Крипте. Просто сдайтесь и поймите, что ваше воображение здесь бессильно.
Вы думаете, что вам хочется знать. Вы не правы.
Никто не ждал, что я буду жить, и для охранников все превратилось игру: посмотреть, сколько я смогу вынести. Один из них, Роман, был уродом — толстые губы, стеклянные глаза, как у магазинной рыбы на льду, — и редкостным мерзавцем. Ему нравилось гасить сигарету мне об язык. Он порезал мне веки изнутри бритвой. Когда я моргал, мне казалось, что у меня взрываются глазные яблоки. Ночью я мечтал о том, как медленно убиваю его.
Я же говорил, вы не хотите ничего знать о Крипте.
А место, куда меня бросили? Самая старая камера, в которой я когда-то стоял вместе с Линой и читал слово, выцарапанное на стене множество раз. «Любовь» была повсюду.
Они заделали дыру и перегородили ее для надежности решеткой. Но я все равно чувствовал запах дождя и слышал рокот реки внизу. Я мог видеть, как снег пригибает ветки деревьев, а иногда — лизал сосульки, образовавшиеся на обратной стороне решетки.
Какая пытка — видеть, чуять, слышать — и гнить в клетке.
Да. Так оно и есть.
Мне стало лучше — просто чудом, ибо я не хотел жить, не стремился к этому и не прилагал никаких усилий. Кожа срослась, запечатав пулю, лежавшую где-то между ребер. Лихорадка унялась. Я перестал всякий раз, когда проваливался в сон, погружаться в разнообразные картины. Меня уже не мучили кошмары, где были люди с дырами вместо ртов, и небеса, полные крови. Мое сердце продолжало биться, и в глубине души я был, в общем-то, даже рад.
Я врос обратно в свое тело, но очень медленно. Однажды мне удалось подняться на ноги. Через неделю я сумел пройтись по камере, шатаясь, как пьяный.
И меня избили — я ведь выздоравливал чересчур быстро. После я двигался только по ночам, когда стражники не осматривали камеры, а спали, пьянствовали или играли в карты.
Тогда я ни о чем не думал. Но воля заставляла кровь течь по венам, легкие — дышать, а мышцы — напрягаться.
Когда я вспоминал, то обычно переносился в свое детство или в хоумстид на берегу Род-Айленда. Там я жил задолго до того, как перебрался в Мэйн. Я как наяву видел галерею, океан и лодки. Парень по имени Флик мастерил их из всяких отходов и из дерева. Однажды он взял меня на рыбалку, и я поймал свою первую форель с нежно-розовым брюшком. Я в жизни не ел ничего вкуснее. И я не забыл Брента: он был мне как брат. Помню, он порезался куском проволоки, его палец распух и потемнел, как грозовая туча. Он жутко вопил, когда ему отрезали этот палец, чтобы остановить распространение инфекции. Я без конца вспоминал Дика, Мэла и Тоди: они погибли во время тайной миссии в Зомбиленде. И Карра из Мэйна, который научил меня всему, относящемуся к сопротивлению, и помог пересечь границу.
И еще — свою первую ночь в Портленде. Тогда я не мог удобно устроиться в кровати, перебрался на пол и отключился, прижавшись щекой к ковру. Какой странной мне казалась реальность: супермаркеты, забитые едой, мусорные баки с почти новыми вещами и свод правил. Как надо есть, сидеть, общаться и даже как мочиться и подтираться.
Я мысленно переживал заново свои годы — неспешно, чтобы занять время.
Но я знал, что рано или поздно я дойду до нее.
Ладно, я уже умирал. Хотя я точно не переживу этого снова.
В какой-то момент охранники потеряли ко мне интерес.
А я становился сильнее.
Она появилась внезапно, в точности как в тот день. Она шагала, залитая солнечным светом, подпрыгивала, смеялась и запрокидывала голову, так, что ее собранные в хвост волосы почти задевали пояс джинсов.
Теперь я не мог думать ни о чем другом. Только о родинке на сгибе ее правой руки, похожей на чернильное пятнышко. О том, как она грызла ногти, когда нервничала. О ее глазах, глубоких, как обещание. О ее животе, бледном, мягком и великолепном, и о крохотной пещерке ее пупка.
Я едва не повредился рассудком. Я понимал, она считает, что меня наверняка убили. Как она? Удалось ли ей перейти границу? У нее не было ничего — ни инструментов, ни провизии, ни ориентиров. Вдруг она ослабела и заблудилась?
Но я убедил себя, что она выжила. А если так, то она должна двигаться вперед, забыть меня и вновь стать счастливой.
Ведь я никогда больше не увижу ее.
Но надежда продолжала жить, как я ни пытался ее задавить. Как крохотные огненные муравьи, которые водятся в Портленде. С какой бы скоростью ты их ни убивал, их всегда оказывается больше, и их упорный поток прибывает.
Время лечит странно. Как ту пулю у меня меж ребер. Она до сих пор у меня внутри, но я не чувствую ее.
Разве что в дождливую погоду.
Невозможное случилось ночью, в январе.
Первый взрыв пробудил меня ото сна. За ним последовали еще два, погребенные где-то под слоями камня, похожие на рокот далекого поезда. Завыли сирены, но быстро замолчали.
Лампы погасли.
Истошно кричали люди. В коридорах разносился шум шагов. Заключенные принялись колотить по стенам.
Я сразу понял: что-то случилось, и почувствовал свободу — она буквально колола кончики моих пальцев. Вдобавок я ощутил опасность. Такое происходило всегда, когда я, например, работал, но почему-то начинались проблемы: переодетый коп ошивался поблизости или связной пропадал. Тогда я просто не высовывался и продолжал делать свое дело.
Позднее мне рассказали, что в отделениях, расположенных ниже, двери двухсот камер одновременно распахнулись. Электричество отрубилось. Двести человек моментально вырвались из Крипты. Десять успели сбежать до прибытия вооруженных регуляторов.
Наши двери запирались на засовы с ключами, и они остались закрыты.
Я бил по створке с такой силой, что рассадил костяшки. Орал, пока не сорвал голос. Шестое отделение обезумело. О нас совершенно забыли. Минуты превратились в часы.
— Эй! — хрипел я. — Я один из вас!
И произошло чудо: по коридору скользнул луч света, простучала быстрая поступь. Должен признаться — я вопил, чтобы меня выпустили первым. Но я не настолько горд, чтобы затаиться и молчать. Я провел пять месяцев в аду.
Наконец, моя дверь распахнулась.
На пороге застыл парень с ключами. Я знал его, как Кайла, хотя сомневаюсь, что это было его настоящее имя. Я видел его пару раз во время собраний сопротивления. Он мне никогда не нравился. Кайл носил тесные рубашки и брюки: казалось, что с ним нехорошо пошутили, дернув его трусы вверх, да так, что они врезались между ягодицами.
Сейчас на нем не было его излюбленной рубашки. Он нарядился во все черное, а лыжную маску стянул на макушку. Я увидел его лицо, и в ту минуту я мог расцеловать его.
— Выходите!
Воцарился хаос. Преисподняя. Мигали аварийные лампы, выхватывая из мрака заключенных. Они дрались в стремлении первыми выскочить наружу. Охранники размахивали дубинками и стреляли в толпу. Тела валялись в коридорах, кровавые пятна запятнали линолеум.
А я имел представление о том, что в подвале, возле прачечной, есть служебный вход. Когда я добрался до первого этажа, в здание, выпучив глаза, хлынули копы в экипировке для подавления уличных беспорядков. Я видел, как в пяти футах от меня какая-то женщина в больничном платье и шлепанцах ударила полицейского в горло пишущей ручкой. И я подумал: «Помоги ей Бог».
А чего стыдиться?
Раздался хлопок, шипение, что-то срикошетило и полетело вдоль стены. А потом у меня стало жечь глаза и горло. Значит, они применили слезоточивый газ, и если я не выберусь отсюда немедленно, то мне крышка. Я ринулся к выгрузной трубе прачечной, стараясь дышать сквозь грязный рукав. Я отталкивал людей, не заботясь о них.
Вы поймите — я думал не только о себе. Я думал о ней.
Я рисковал, но не имел выбора. Я заполз в трубу, узкую, как гроб, и рухнул в нее. Последовали четыре секунды свободного падения.