Не так хорошо, как фабричный хлороформ, но тоже ничего.
— Врач скоро осмотрит вас, — тараторит обозленная девица.
Она вталкивает меня в крошечный процедурный кабинет и замирает, взявшись за дверную ручку. Грудь ее вздымается под униформой.
— Если вы подождете здесь… — начинает она.
— Не стоит, — говорю я и, шагнув вперед, прижимаю тряпку к ее лицу.
До чего же секретарша тяжелая!
«Развяжи меня, и я помогу тебе».
Его слова засели у меня в сознании, изводя и обещая. Я не думала, что смогу доверять этому парню. И это было бы предательством по отношению к Грандма и к остальным обитателям хоумстида. Ведь они приняли меня и Блу. Если меня застукают, если вор меня кинет, я, конечно, расплачусь за все. Тогда уже меня свяжут и запрут в комнате для больных, а группа будет решать, что со мной делать.
Но Блу не становилось лучше.
А я боялась всего на свете. Я была тогда одинокой тощей девчонкой, внезапно решившей убежать. Отец всегда говорил, что я жалкая дура, неудачница. Возможно, он был прав.
Я знала, что вор лишен страха. Я чувствовала. Даже смерть для него ничего не значила.
Когда Блу начала булькать и хрипеть во сне — а потом застыла на десять секунд не дыша, я украла на кухне нож. Мои пальцы дрожали. Я помню это, потому что думала тогда о маминых руках — в них дребезжало столовое серебро, и они трепетали, будто птицы — буйные, неистовые… Интересно, вспоминала ли она обо мне после того, как я ушла?
Все спали — теперь, когда вора поймали, даже Грей не считал нужным дежурить.
Улыбка вора была как лезвие серпа во тьме. Я присела перед ним на корточки.
— Ты обещал, — буркнула я.
— Вот те крест, — сказал он. — Чтоб я сдох.
Мне не понравился его голос — он вроде бы смеялся надо мной, — но я быстро перерезала веревки. Меня мутило, но я понимала, что иначе Блу умрет. Хотя, возможно, она умрет в любом случае.
Он встал с тихим стоном. Его рост поверг меня в недоумение. Я видела его только лежащим или сидящим. Вздрогнув, я отступила на шаг.
Его улыбка исчезла, и глаза сделались жесткими.
— Ты не доверяешь мне? — спросил он.
Я покачала головой. Он протянул руку за ножом, и после краткого колебания я отдала его.
— Вернусь к полудню, — бросил он.
Мое сердце колотилось как бешеное, и его ритм твердил: «Пожалуйста, я рассчитываю на тебя!»
Он кивком указал на Блу.
— Позаботься, чтобы она протянула до тех пор.
А потом он исчез, беззвучно двигаясь по темным коридорам, слившись с тенями. А я принялась ждать. Ужас переполнял меня подобно густому черному туману.
Все мы рассказываем истории. Некоторые из них правдивее, другие — нет, но в конечном итоге звучат они одинаково.
Я научилась этому у мамы. «Твой папа сегодня неважно себя чувствует», — поясняла она. Еще она часто говорила: «Со мной произошел несчастный случай». Или: «Рэйвен, ты очень неуклюжая. Ты врезалась в дверь. Бежала вприпрыжку, споткнулась и упала с лестницы». И мое любимое: «Он не хотел».
Она была настолько искусна, что через некоторое время я начала верить ей. Я действительно неуклюжая. И я сама виновата, что спровоцировала его.
Возможно, он действительно не хотел.
Еще мне скормили истории про девушку, которая забеременела до исцеления. Каролина Гормли — она жила на нашей улице, в приземистом старом доме. Ее родители узнали обо всем только после того, как она выпила полбутылки отбеливателя и ее увезли на «Скорой». Только что она была рядом, ездила на школьном автобусе, прижималась носом к стеклу… И вдруг ее не стало.
Мама заявила, что ее исцелят и отправят в какой-то город, чтобы она могла начать жизнь с чистого листа. Родители отказались от нее. Вероятно, она закончит тем, что будет вкалывать в ассенизации, никогда не получит пару, и ореол болезни запятнает ее с ног до головы. «Видишь, что бывает, когда не слушаешься?» — ворчал мой отец.
«А как же малыш?» — спросила я у мамы.
Она заколебалась на долю секунды. «О нем позаботятся», — ответила она. Она не лгала, только имела в виду совсем не то, о чем подумала я.
Форма лаборантки слишком велика для меня. Я чувствую себя ребенком, натянувшим взрослый наряд. Ладно. Я не бегу и не тороплюсь. Хорошая история требует неспешной походки и осмотрительности. Я разыскиваю матерчатую маску, натягиваю ее и надеваю резиновые перчатки. Прежде чем выбраться обратно в коридор, я закрываю дверь. Секретарша остается внутри: она свернулась клубочком на линолеуме и дышит глубоко, как дитя.
Я прицепляю ее бейджик к лацкану, зная, что никто не станет присматриваться. Людям достаточно предъявить самую общую информацию.
А после развития сюжета будет кульминация.
Вор сбежал. Обитатели хоумстида ни в чем меня не обвинили, невзирая на то что пропажа кухонного ножа была обнаружена. Они решили, что он самостоятельно избавился от веревок. Сторонники жесткой политики торжествовали. Парень может вернуться, чтобы перерезать нас во сне! Теперь запасы съестного надо постоянно охранять. Зря не прикончили эту дрянь, гнусного стервятника!
Я едва не призналась. Но я слишком боялась, что меня выгонят, бросят погибать в Диких землях.
Он сказал, что мы встретимся в полдень, но этот срок уже давно миновал. Жители хоумстида завершили обход силков, а дыхание Блу сделалось прерывистым и клокочущим. Она умрет, и я во всем виновата. Но я не плакала. Слезы в нашей семье были под запретом: от них отец мог взорваться. Еще мне не позволяли громко смеяться, улыбаться чужим шуткам и выглядеть счастливой, когда он пребывал в плохом настроении.
Я помню, что Ла присматривала за Блу, когда я вышла из дома. Остальные пялились на меня с опаской. Я была в их глазах детонатором, который запросто разнесет все вокруг в клочья. И еще они не сомневались, что Блу здесь не жилец.
Дикие земли мне не нравились. Я привыкла к правилам и оградам, асфальтовым рекам и парковкам. Дикие земли оказалась огромными, непонятными и напоминали мне гнев отца. Позднее я узнала, что Дикие земли подчиняются тоже определенным законам и в них существует свой порядок, жесткий, простой и прекрасный.
Одни лишь люди непредсказуемы.
Я помню луну, бремя страха, давящее чувство вины. Холодный ветер, незнакомые запахи.
Треск ветки. Шаги.
И внезапно он появился: Вор вышел из леса, мокрый насквозь. Он нес рюкзак. В первую секунду я не поверила, что он реален. Я подумала, что мне снится сон.
— Альбутерол, — произнес он, — для девочки. И медикаменты для других. Епитимья за мое преступление.
Тайленол, судафед, бактерицидный лейкопластырь, антибиотики, бацитрацин, неоспорин, пенициллин. Настоящий джекпот. Он рискнул жизнью, перешел границу и нашел лекарства, в которых мы отчаянно нуждались. Он ничего не сказал о нашем с ним договоре. Его преступления мигом простили.
Он сообщил обитателям хоумстида о складе, ничем не примечательном и почти не охраняемом, на берегу реки Кочеко. Его владелец, Эдвард Кауфман, был сочувствующим. Он втайне снабжал неисцеленных медикаментами. Тэк поднялся по реке, сражаясь с сильным течением. Некоторое время он прятался: пережидал, когда патруль отдалится на безопасное расстояние.
— Откуда ты узнал про клинику? — осведомилась я у него.
— От сестры, — коротко ответил он.
Я подумала, что, скорей всего, она получила там какую-то помощь.
— А парень-то крепкий, как гвоздь, — произнесла Грандма, когда он закончил свой рассказ.
Так он и получил свое имя — Гвоздь, Тэк[2] — и стал одним из нас.
За пределами приемной больница ничем не отличается от подобных заведений. Унылая, уродливая, плохо отмытая. Мне не нравятся чересчур чистые места. У меня сразу начинают бежать мурашки по спине. Мне кажется, что там есть что скрывать, раз уж люди отскребли и стены, и пол, и потолок.
Я иду размеренным шагом, опустив голову. Коридоры пусты, и единственный врач, с которым я сталкиваюсь, даже не смотрит на меня. Прекрасно. Каждый занят исключительно собой.
Возле лифтов я притормаживаю. Какой-то тип с камерой на шее стоит рядом, постукивая ногой и посматривая на часы. Живое воплощение нетерпения. Представитель прессы.
— Вы по поводу Джулиана Файнмена? — интересуюсь я.
— Этаж шестой, не так ли?
Ему, вероятно, за тридцать, но у него прямо на кончике носа красуется здоровенный прыщ, красный, как ожог. И окружающая его атмосфера, если честно, похожа на прыщ — все готово лопнуть.
Я следую за ним в кабину и нажимаю костяшкой на кнопку.
— Шестой, — говорю я.
Помню, как я сбежала в Дикие земли, как в первый раз убила человека. Сейчас наш хоумстид изменился. Кто-то умер или покинул нас. Появились новички. В первый год зима выдалась скверной: четыре недели снег валил не переставая. Никакой охоты или силков. Мы питались остатками летних запасов — сушеным мясом и рисом. Но хуже всего был холод и дни, когда снег сыпал так, что опасно было выходить наружу. Тогда хоумстид провонял немытыми телами, а скука сделалась такой отчаянной, что свербела хуже зуда по коже.
Ему, вероятно, за тридцать, но у него прямо на кончике носа красуется здоровенный прыщ, красный, как ожог. И окружающая его атмосфера, если честно, похожа на прыщ — все готово лопнуть.
Я следую за ним в кабину и нажимаю костяшкой на кнопку.
— Шестой, — говорю я.
Помню, как я сбежала в Дикие земли, как в первый раз убила человека. Сейчас наш хоумстид изменился. Кто-то умер или покинул нас. Появились новички. В первый год зима выдалась скверной: четыре недели снег валил не переставая. Никакой охоты или силков. Мы питались остатками летних запасов — сушеным мясом и рисом. Но хуже всего был холод и дни, когда снег сыпал так, что опасно было выходить наружу. Тогда хоумстид провонял немытыми телами, а скука сделалась такой отчаянной, что свербела хуже зуда по коже.
Мари не пережила ту зиму. Второй мертворожденный младенец подкосил ее. Она целыми днями лежала, свернувшись на кровати, прикрывая рукой то место, где должен был находиться малыш. А потом она окончательно сломалась. Однажды утром, проснувшись, мы обнаружили, что она повесилась на балке в кладовой.
Была сильная метель, и мы не смогли вынести труп наружу. Мари оставалась с нами еще двое суток.
И мы потеряли Тайни. Он как-то вышел на охоту, хоть мы и отговаривали его. Ведь это бессмысленно, животные попрятались, и никого уже не пристрелишь. Но у него съехала крыша от постоянного голода, гложущего нутро изнутри, словно крыса. Тайни не вернулся. Наверное, заблудился и замерз насмерть.
Поэтому мы переехали. На самом деле решение принял Грей, но мы его поддержали. Брэм, появившийся в начале лета, рассказал нам про хоумстиды, расположенные южнее, про дружелюбные места, где можно найти приют. В августе Грей отправил разведчиков разузнать маршрут и присмотреть места для остановок. В сентябре мы двинулись в путь.
Стервятники напали на нас в Коннектикуте. Я слыхала о них, но без всякой конкретики: шепотки и мифы, вроде страшилок о чудовищах, которые мама рассказывала мне в детстве. «Тс-с-с. Не шуми, а то разбудишь дракона!»
Было поздно, я спала, а Сквирел поднял тревогу: в темноте грохнуло два выстрела. Все вдруг закричали. Блу — уже большая, красивая, с глазами взрослого человека и остреньким, как у меня, подбородком — проснулась и завопила. Она не хотела выходить из палатки. Она цеплялась за спальный мешок, пиналась и беспрестанно твердила: «Нет, нет, нет!»
Когда мне удалось взять ее в охапку и выскочить наружу, я думала, что настал конец света. Я схватила нож, но не знала, что делать. Однажды мне довелось свежевать животное, и меня тогда чуть не вырвало.
Позднее я узнала, что стервятников было только четверо, но тогда казалось, что они повсюду. Таковы их приемы. Хаос. Замешательство. Горел огонь — две палатки вспыхнули, как спички. Раздавались выстрелы и крики.
Нужно было улепетывать вместе с Блу. Но я не могла сдвинуться с места. Ужас заморозил меня, и ноги прямо приросли к земле. Нечто подобное происходило со мной в детстве, когда отец поднимался по лестнице — топ, топ, топ… Его ярость удушала нас. Я наблюдала из-за угла, как он бьет маму по ребрам, по лицу, и не могла издать ни звука. Много лет я представляла себе, что в следующий раз, если он хоть пальцем прикоснется к маме или ко мне, я всажу нож ему под ребра по самую рукоять. Я будто воочию видела, как кровь бьет из раны. Насколько приятно будет осознать, что и он создан из костей, мяса и кожи, и ему тоже можно причинить боль!
Но каждый раз я ощущала пустоту и молча, покорно сносила все — красные вспышки где-то за глазными яблоками, щипки и пощечины.
— Пусти! — кричал Тэк с другого конца лагеря.
Я кинулась к нему, не задумываясь, охваченная паникой. Блу промочила мне одежду соплями и слезами, а сердце норовило выскочить из груди. Когда слева возник стервятник, я даже не заметила его, пока он не замахнулся на меня дубинкой.
Я выронила Блу, и она упала на землю. А я опустилась рядом, ударившись коленями, и попыталась защитить ее. Схватила Блу за пижаму и каким-то образом умудрилась поставить ее на ноги.
— Беги! — велела я. — Быстро! — И подтолкнула ее.
Блу плакала, но послушалась меня и бросилась наутек. Ее короткие ножки, пока еще коротковатые для ее тельца, так и мелькали.
Стервятник ударил меня ногой в грудь, в то самое место, где мне сломал ребро отец, когда мне было двенадцать лет. От боли у меня потемнело в глазах, и я перекатилась на спину. Звезды превратились в пятна от потеков на потолке. Земля стала узловатым ковром.
Теперь передо мной был не стервятник, а мой отец.
Глаза, словно щели, кулаки, как гири, влажное, горячее дыхание у меня на лице. Его челюсти, запах пота. Он нашел меня. Он занес кулак, и я поняла, что все начинается снова. Он никогда не оставит меня в покое, и мне не спастись.
Блу всегда будет грозить опасность.
Наступило безмолвие.
Я сообразила, что схватилась за нож, лишь тогда, когда пропорола ему живот.
Теперь тишина окутывает меня всякий раз во время убийства. Но у меня нет выбора. Если Бог есть, думаю, он ничего не скажет на этот счет.
Он наверняка давно устал на все смотреть.
В комнате, где должны казнить Джулиана Файнмена, звучат щелчки фотоаппарата и гудит голос священника. «Но когда Авраам увидел, что Исаак сделался нечист, он взмолился в сердце своем о наставничестве…»
Тишина подобна ослепительной белизне.
Подошвы моих кроссовок тихо поскрипывают по линолеуму. Врач раздраженно поворачивается ко мне. Он в замешательстве.
Первый выстрел звучит очень громко.
Я вспоминаю, как много лет назад сидела рядом с Тэком. Тогда его приняли в хоумстид. Рдеющие угли в старой дровяной печи, спящая Блу, шум ветра в ветвях деревьев.
— Я думала, ты не вернешься, — заявила я.
— Я и не собирался, — признался он.
Он выглядел другим в одежде, которую ему дал Грандпа — более юным и тощим. Глаза его темнели огромными провалами. Он показался мне красивым.
Я чуть крепче прижала к себе горячую Блу. Она еще сопела во сне, но в груди у нее уже не клокотало. И я ощутила одиночество. В хоумстиде народ занят выживанием. Большинство заразных были или старше меня, или малость не в себе, да и вообще держались особняком. Но дома я тоже не имела друзей. Я не могла позволить себе заводить их, не хотела, чтобы кто-то заинтересовался и начал задавать вопросы.
— Почему ты передумал? — вырвалось у меня.
Он едва заметно улыбнулся:
— Ты бы решила, что я удрал.
Я уставилась на него.
— И поэтому ты рискнул жизнью?
— Нет, — возразил он. — Зато я доказал, что ты ошиблась.
Он помотал головой. Его волосы пахли дымом костра.
— А ты того стоишь, — добавил он и поцеловал меня.
Он наклонился и прикоснулся губами к моим губам. Блу лежала между нами, словно тайна, и тогда мое одиночество растворилось в ночи.
— Как ты?.. — хрипит Лина.
Она белая, должно быть, от шока. Ладони изрезаны, на куртке кровь.
— Где ты?..
— Позже, — бросаю я.
У меня ноет щека. Осколки попали мне в лицо, когда Лина решила прорваться через смотровую площадку. Нестрашно, но ничего серьезного, хватит пинцета. Мне повезло, что глаза целы.
Джулиан совсем не похож на свои фото из брошюр АБД. Он юный, печальный и беспокойный. Прямо щенок, выпрашивающий толику внимания — ну, хотя бы пинок.
К счастью, он молчит, просто пристраивается за мной и быстро шагает. Если бы не Лина, ему бы уже всадили иглу в вену и убили. Так было бы лучше для нас и для движения.
Но какой смысл задумываться? Я на стороне Лины.
Для семьи сделаешь все, что угодно.
Мы выбираемся через запасной выход на пожарную лестницу, ведущую во двор. Лина тяжело дышит у меня за спиной, а я, наоборот, — сохраняю спокойствие.
Наступает моя любимая часть истории — побег.
Тэк ждет нас в фургоне на Двадцать четвертой. Я открываю дверь и запихиваю Лину с Джулианом внутрь.
— Привела их? — спрашивает Тэк, когда я забираюсь на пассажирское сиденье.
— Как же без них? — отвечаю я.
Тэк хмурится.
— У тебя кровь.
Я бросаю взгляд в зеркало, замечаю неровные порезы на щеке и шее.
— Царапина, — говорю я.
— Ладно, поехали, — вздыхает Тэк.
Он включает двигатель, и мы мчимся по улице, серой и грязной после дождя. Я прижимаю рукав к лицу, чтобы остановить кровотечение. Когда мы доезжаем до Вест-Сайдской магистрали, Тэк подает голос:
— Зря мы взяли его с собой, — негромко произносит он. — Джулиан Файнмен. Черт! Очень опасно.
— Я беру ответственность на себя, — выпаливаю я и отворачиваюсь к окну.
Теперь я вижу свое блеклое отражение, чувствую гудение холодного воздуха, проникающего сквозь щель.
— Лина так много значит для тебя?
— Она важна для движения, — бормочу я.
Призрачная девушка в стекле тоже что-то говорит. Зубы ее сверкают, совмещаясь с картинами проплывающего мимо города.